Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

• Название: Испанский смычок
• Автор: Андромеда Романо-Лакс
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01721-4

Андромеда Романо-Лакс, родившаяся в 1970 году в Чикаго, поначалу заявила о себе как журналистка, путешественница и серьезная виолончелистка-любительница. Ее писательская деятельность долго ограничивалась рассказами о путешествиях, очень увлекательными, но документальными. «Испанский смычок» — первый роман Андромеды Романо-Лакс, удостоившийся восторженных отзывов ведущих американских критиков и мгновенно разошедшийся по всему миру в переводах. Знаменитый журнал Library Journal назвал его литературным событием 2007 года.

«Испанский смычок» — это история мальчика из пыльного каталонского городка, получившего в наследство от рано умершего отца необычный дар — смычок для виолончели. Этот смычок и определит всю его дальнейшую судьбу. Барселона, Мадрид, Париж, Берлин — он объездит с концертами весь мир. Познает радость дружбы, безумие любви и горечь утрат; будет играть для королей и президентов; познакомится с Пабло Пикассо и одним из первых увидит знаменитую «Гернику». Будет верно служить Музыке и мучительно размышлять о несправедливости мира. И на протяжении всей жизни с ним будет его бесценный смычок.

---

— Ты когда-нибудь прикасался к чему-нибудь столь же древнему?

Как ни странно, прикасался. За нашим домом в Кампо-Секо росло оливковое дерево, и мама утверждала, что ему пятьсот лет. Я качался на его ветках, отдыхал под ним, слушал, как оно шумит листвой под порывами горячего ветра. Но сейчас я, конечно, не стал вспоминать о нем. Просто протянул палец и провел им по блестящему металлу украшения.

— Я не такая набожная, как Изабелла, — вздохнула она. — Мне не довелось услышать глас Божий. Но я слышала твою музыку. Она помогла мне вспомнить о том, какой я была до того, как приехала в Испанию и вышла замуж за короля. Я хочу оказать тебе честь. Выбери себе один камень, Фелю.

Она предлагала мне не весь браслет, а лишь один камень из него. Опустевшее звено удалят, и браслет на ее узком запястье будет сидеть плотнее.

— У тебя на смычке есть украшение из перламутра, — сказала она. — Я подумала, что его можно заменить чем-то более ценным. Я хочу, чтобы ты помнил о времени, проведенном со мной.

У меня не было колебаний. Я посмотрел в ее глаза и сказал:

— Самый маленький синий сапфир.

В поезде по пути домой я дремал. Сидел, прислонившись к кожаной спинке, и не выпускал из рук футляр со смычком. Видимо, я заснул, потому что мне приснился кошмарный сон: я открываю футляр, а из него течет вода, как будто сапфир превратился в кусок льда и растаял.

Во время одного из таких коротких провалов в купе зашел новый пассажир. Он похлопал меня по плечу, рука у меня непроизвольно дернулась и наткнулась на что-то твердое. Я пробудился: оказалось, со сна я нечаянно ткнул кулаком ему в живот. Он что-то пробурчал. За окном виднелась стена здания под красной крышей, за ним — кипарисы, похожие на высоких худых мужчин. Я потер глаза и окончательно проснулся.

Поезд стоял. Уж не грабители ли, испуганно подумал я, но мой сосед меня успокоил.

— Ветчина, — хрипло сообщил он, опускаясь на сиденье напротив. — Бутерброды. Там, на платформе. Можно купить. Если хотите.

Это был седой крестьянин, одетый в широкие брюки и грубые ботинки без шнурков, с болтающимися язычками. Я извинился и обтер подбородок. Пока я раздумывал над его словами, поезд тронулся. В животе у меня урчало от голода, но шанс купить еды я упустил. Увидев разочарование на моем лице, он сунул руку в карман и протянул мне горсть миндаля. Я стал грызть орехи, не обращая внимания на прилипший к ним мелкий мусор, — не хотелось обижать соседа.

— Что это у тебя? — спросил он.

— Инструмент. Железнодорожный инструмент. — Я кинул в рот горсть миндаля и принялся жевать, чтобы избавить себя от его дальнейших расспросов.

Конечно, я опасался воров. Но не только. Я еще ехал в поезде, мчавшем меня к югу от Барселоны, и уже говорил себе, что никому не стану показывать свой украшенный драгоценным камнем смычок. Даже родным. Во всяком случае, не сразу.

Нет, я не боялся, что они захотят отобрать у меня мое сокровище. Почему же не похвастать перед ними свидетельством королевской благосклонности? Хотя бы перед мамой? Да и Персиваль с Луизой, едва увидев смычок, сразу поймут, кем я стал с тех пор, как покинул Кампо-Секо.

Единственным, с кем я после переезда в Мадрид хотя бы раз в месяц обменивался письмами, оставался мой брат Энрике. К сожалению, в Кампо-Секо я его не застану. Он служил в Эль-Ферроле — крошечном гарнизоне, расположенном далеко на севере, на побережье. Ему не очень повезло с местом службы: форма была даже хуже, чем та, что он носил в военном училище, да и денег платили совсем мало. А ведь он достиг такого возраста, что пора было и о женитьбе подумать. Но он все равно гордился тем, что он военный. Вместе с ним служил его друг Пакито, родители которого жили неподалеку.

В поезде я провел беспокойные часы, хотя изредка удавалось задремать. Мне вспоминалось лицо скрипичного мастера, которому я принес камень. Его брови удивленно вздернулись, когда он услышал, что это подарок от королевы, но, когда я сказал, что хочу поместить сапфир не на внешней, видной зрителям, а на внутренней стороне колодки смычка, поднялись еще выше.

Накануне моего отъезда в Кампо-Секо посыльный принес мне пакет от королевы. Я решил, что она передумала и хочет получить камень назад. Но я ошибался. Письмо содержало просьбу вернуться в течение десяти дней. Король Альфонсо хотел, чтобы я выступил на публичном мероприятии. Подробнее я обо всем узнаю после возвращения. Я ответил: «К вашим услугам». Что еще я мог сказать?

Поезд прибыл в Кампо-Секо с опозданием на несколько часов, в разгар дневной жары. Я был единственным из пассажиров, кто здесь выходил. Город дремал, и меня никто не встречал. Я был этому рад, хотя понимал, что придется тащиться в гору с багажом. Три года я здесь не был. Успел заработать денег, завести любовницу, подружиться с королевой. Во второй раз — он утверждал, что в первый, — встретился с самым знаменитым пианистом Испании. Научился играть на виолончели. И что же предстало моим глазам через три года? Все то же, до скуки знакомое, только как будто выцветшее и поблекшее.

Истертые ногами пешеходов тротуары Кампо-Секо оказались даже уже, чем я помнил; они длинными языками тянулись вдоль стоящих вплотную одно к другому каменных зданий. Через квартал мне надоело задевать своим потрепанным чемоданом за стены домов, и я пошел посередине вымощенной булыжником улицы. Ноги стали уставать, и я непроизвольно завертел головой: не идет ли трамвай, но тут же громко расхохотался: в Кампо-Секо не было не только трамваев, но даже обычной конки. Это был город пешеходов: пастухов и сельских рабочих, постукивавших по тротуарам оливковыми палками.

Я не мог не замечать, как все здесь незамысловато: ни изразцовых мозаик или экзотичных скульптурных украшений, как в Барселоне, ни колонн или белых дорожных плит, как в Мадриде. Все было темно-желтым или блекло-красным. Цвет земли. Цвет грязи. Я шагал мимо дубовых парадных дверей, закругленных наверху и достаточно широких для того, чтобы под ними прошла телега, и они казались мне похожими на двери сараев. Проходя под балконом второго этажа, я услышал мягкие горловые звуки. Неужели свинья, удивился я, и только потом до меня дошло, что это храп. Кто-то решил вздремнуть после обеда, распахнув дверь на балкон.

Дверь нашего дома ничем не отличалась от прочих. Открыла мне Луиза. Ахнув, она чуть не задушила меня в объятиях, а потом потащила наверх, на жилой этаж. Но она так растолстела, что вдвоем поместиться на лестнице мы никак не могли. Я пропустил ее вперед. Она подхватила юбку и побежала по ступеням. Я поднимался следом, и от моего взора не укрылась грязь на ее мускулистых босых ногах с пожелтевшими и потрескавшимися пятками.

Наверху я порылся в своих сумках и извлек белую сорочку, отороченную внизу атласной тесьмой, которую купил для своего племянника Энрика.

— Какая красивая! — восхитилась Луиза. Повертела в руках и сказала: — Только она ему мала.

— А лавочник утверждал, что для крещения в самый раз.

— Ну да, если крестить того, кому неделя от роду, а не год.

Но она не выпускала сорочки из рук, как будто надеялась, что красивая одежка чудом увеличится в размере.

Сзади подошла мама:

— Что, опять обманулась в своих ожиданиях?

— Мама! — протестующе воскликнула Луиза, и мне все стало понятно. Отец малыша, атеист, служивший в Марокко, не баловал Луизу письмами.

— Сбереги для следующего ребенка, — донесся из темного угла скрипучий голос Тии. Пожалуй, из всех замечаний, что я слышал из уст старой Тии, это звучало наиболее оптимистично.

— Давно получила от него последнее письмо? — вполголоса спросил я Луизу.

— Не очень.

Повисла неловкая пауза, которую прервал налетевший на меня сзади Персиваль.

— Ты чего такой худющий? — заорал мой старший брат, нависая надо мной.

Я с трудом высвободился из его объятий и только тут заметил, что его просторная белая рубаха вся заляпана краской.

— Что это? — удивился я, показывая на синеватые пятна. Брызги краски запачкали даже его уши, торчавшие на наголо бритом, если не считать черной челки, черепе. — Ты что, стал художником?

— Да.

— А я и не знал.

Он хвастливо выпятил губы:

— Завтра финиширует моя выставка.

Мама засмеялась.

— Финиширует? Ты хочешь сказать, закрывается? А где?

— Здесь, в Кампо-Секо. Я — новый Пикассо.

— Ну надо же! А мне даже ничего не сказали. Мама, Луиза! Почему вы мне ничего об этом не писали?

Тия сидела в углу, обмахиваясь веером и хмуро глядя на нас.

— Ты из-за своей музыки ко всему остальному оглох, Фелю! — рассмеялась Луиза. — Подними глаза!

Я посмотрел на потолок. Он был точно того же цвета, что и пятна краски на рубахе Персиваля. На его фоне небесной голубизны темнели только старые балки. Странно, мне казалось, что он всегда был таким…