Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

• Название: Испанский смычок
• Автор: Андромеда Романо-Лакс
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01721-4

Андромеда Романо-Лакс, родившаяся в 1970 году в Чикаго, поначалу заявила о себе как журналистка, путешественница и серьезная виолончелистка-любительница. Ее писательская деятельность долго ограничивалась рассказами о путешествиях, очень увлекательными, но документальными. «Испанский смычок» — первый роман Андромеды Романо-Лакс, удостоившийся восторженных отзывов ведущих американских критиков и мгновенно разошедшийся по всему миру в переводах. Знаменитый журнал Library Journal назвал его литературным событием 2007 года.

«Испанский смычок» — это история мальчика из пыльного каталонского городка, получившего в наследство от рано умершего отца необычный дар — смычок для виолончели. Этот смычок и определит всю его дальнейшую судьбу. Барселона, Мадрид, Париж, Берлин — он объездит с концертами весь мир. Познает радость дружбы, безумие любви и горечь утрат; будет играть для королей и президентов; познакомится с Пабло Пикассо и одним из первых увидит знаменитую «Гернику». Будет верно служить Музыке и мучительно размышлять о несправедливости мира. И на протяжении всей жизни с ним будет его бесценный смычок.

---

Глава 11

— Еще две минуты, — зевнул охранник.

— Что?

— Это как песок в часах — жди, пока весь не высыплется.

— И часто у нее так?

— Всегда. Потом раз — и всё.

Я сделал вид, что застегиваю футляр виолончели, а сам прислушивался к звукам, доносящимся из-за закрытой двери.

Больше всего эти звуки напоминали приглушенное икание. Как ни странно, охранник не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Прислонив к стене алебарду, он спичкой вычищал грязь из-под ногтей.

Я прекратил возиться с замком:

— Как вы думаете, с ней все в порядке?

— Она вышла, заколола волосы и попросила Уолкера принести ей в другую комнату чаю. Она вообще любит уединение. Так что тебе лучше уйти.

Я подхватил футляр и быстрым, насколько позволяло больное бедро, шагом пошел прочь.

Я чувствовал свою причастность к чужой жизни, хотя не мог бы сказать, чего в этом чувстве было больше — радости или боли. Да это и не казалось мне важным, главное — это чувство жило во мне. После месяцев одиночества я благодаря музыке снова был кем-то замечен. А что меня ждет дальше — об этом я предпочитал пока не думать.

Я долго набирался храбрости. И в следующий раз, когда королева Эна отпустила меня, замешкался. Не вставая со стула, она еще раз махнула мне рукой — уходи! — и потрясла кистью, словно стряхивая с нее воду. Я отставил виолончель в сторону, но остался сидеть, хотя меня так и подмывало удрать.

Она опять жестом велела мне уходить.

— Простите, — сказал я, — но мне кажется, что было бы неправильно оставлять вас одну.

Она посмотрела на меня с раздражением, даже на щеках появился неровный румянец:

— Не говори глупостей.

Заикаясь, я забормотал слова утешения.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь остаться, если будешь молчать. Иначе все испортишь.

И снова повернулась ко мне спиной.

Так и повелось: я сидел перед ней с бьющимся сердцем, стараясь ничем не выдать своего волнения, и ощущал возникшую между нами странную близость, гораздо более тесную, чем та, что связывала меня с Исабель.

Королева по-разному воспринимала мою игру. Она не давала воли чувствам и отказывалась разделять общепринятые вкусы. «Лебедь» Сен-Санса с его длинными, плавными переходами от ноты к ноте оставлял ее равнодушной, как и другие слишком откровенно сентиментальные вещи. Однажды я заиграл ноктюрн Чайковского — при первых же звуках ее спина напряглась. Она терпеть не могла ни от кого получать указаний — что хорошо, а что плохо — и в музыке искала отражения самой жизни, со всеми ее перипетиями и огорчениями.

Больше всего ее трогали пьесы, построенные на контрасте чувств: триумф и тревожное ожидание, гнев и нежность. Когда я в первый раз натолкнулся на Адажио с вариациями Респиги, то сразу понял, что эта вещь — ее. Строгая, по-королевски величественная мелодия напоминала мне ее походку; в мягких diminuendo чудился ее утонченный юмор; в более быстрых частях не было хвастовства — только доброе снисхождение… Того, кто слушал адажио в первый раз, его волнообразные вариации заставляли напрягать память: музыкальные фразы повторялись, переплетались, заново возникали с болезненной неизбежностью. Концовка требовала особенно виртуозного исполнения: добираясь до нее, я забывал обо всем на свете. С трудом переводя дыхание после стремительных пассажей, я поднял на нее глаза и увидел, что она тоже учащенно дышит.

Еще не прозвучала последняя нота адажио Респиги, как она спрятала лицо в ладони. Она плакала, и ее узкие плечи подрагивали под тонкой тканью платья. Как будто ножом вскрывают конверт с письмом, мелькнуло у меня. Таким ножом обычно режут бумагу, но им же можно нанести смертельную рану человеку. Кто будет жертвой — она или я?

В один из дней поздней осени королева вызвала меня к себе. Меня кольнуло недоброе предчувствие. Она приветствовала меня скупой улыбкой, казалось подтверждая мои опасения. Я не ошибся. Королева не могла допустить, чтобы при дворе стало известно о том, что ее обуревают слишком сильные чувства. Она знала, что на днях я собирался съездить домой, и решила воспользоваться случаем, чтобы вовсе отказаться от моих услуг.

Как только дверь за мной закрылась, она знаком подозвала меня к себе. Я подошел, в одной руке держа виолончель, в другой — смычок.

— Оставь инструмент, — сказала она и взяла мои руки в свои. Ее тонкие маленькие пальцы были удивительно сильными и теплыми. — У меня есть для тебя подарок.

— Может быть, я сначала сыграю? — тихо проговорил я. — Завтра я уезжаю в Кампо-Секо. Меня не будет почти две недели. Придется пропустить следующую встречу.

— Я знаю. Лучшего времени не найти. Я давно хотела это сделать. — Она отбросила волосы со лба, потрясла запястьем, на котором звякнул браслет, и добавила: — Благодаря тебе я была счастлива.

Она уже говорила обо мне в прошедшем времени.

— Ты мне не веришь, — продолжила она. — Но, знаешь, так бывает, когда неосторожно наступишь ногой на кнопку или иголку. Ноге и так больно, а трясешь ею, стараясь освободиться от иголки, и делаешь себе еще больнее. В последние месяцы в моей жизни хватало и кнопок, и иголок. Твоя музыка помогла мне преодолеть боль.

Никогда раньше она не говорила со мной так, и я напрягался, чтобы вникнуть в смысл ее слов.

— Есть и еще кое-что, — шепнула она, выпрямляя спину и поднося палец к губам. — Слышишь?

Я покачал головой.

— Часы! Они больше не тикают. После того что случилось в июне, королевский хранитель фарфора намерен собрать все вещи, принадлежавшие королю Карлу и королю Фердинанду, переписать их и почистить. На это уйдет несколько недель. — Она улыбнулась: — Иначе говоря, ты подарил мне и музыку, и тишину. Не знаю, как тебя за это отблагодарить.

— Вам не за что меня благодарить.

— Нет, я должна тебя отблагодарить. — Она снова стала серьезной: — Я тебе доверяю. Когда ты играешь, я чувствую себя в этой комнате в безопасности.

— В безопасности? — не понял я. — Неужели ваши враги угрожают вам даже здесь?

— Больше я беспокоюсь за своих друзей. — Она старалась, чтобы ее голос звучал шутливо. — Не бойся, Фелю. Все будет прекрасно.

Она указала на кресло, приглашая меня придвинуть его поближе и сесть.

— Возникли серьезные проблемы, — сказала она уже более деловым тоном. — Есть люди в кортесах, которые противятся планам короля и предпочитают распри в то время, когда страна слабеет. Она всегда слабая, говорят они. Пусть так! Но кто в этом виноват? — Она чуть помолчала и продолжила: — Религиозно настроенные женщины отказываются меня признавать. Что они устроили вокруг вывешенного в городе протестантского креста! Как будто это сделала я, когда отреклась от своей веры. Они хотят, чтобы мы оставались в Средневековье и погрязли во взаимной нетерпимости. Мне было интересно узнать, что обо всем этом думаешь ты — юноша из небольшого городка. Но я не стала тебя выспрашивать. Ты дал мне нечто большее, Фелю. — Она снова сжала мою ладонь, так крепко, что я увидел, как побелели у нее суставы пальцев. — Ты дал мне убежище от всей этой грязи. Ты принес мне облегчение.

Звякнул тяжелый браслет у нее на руке, искрами вспыхнули усыпавшие его рубины, изумруды и сапфиры. Я пригляделся: камни покрупнее, продолговатой формы, тянулись цепочкой, усеянной вокруг более мелкими круглыми камнями. Это было яркое украшение, так не похожее на льдистые бриллианты и молочный жемчуг, которые она обычно носила.

— Я редко его надеваю, — сказала она, перехватив мой взгляд. — Никогда на людях. Но он много значит для меня. Старые вещи дарят мне чувство покоя. Это старинный браслет. — Она вытянула руку: — Как ты думаешь, сколько ему лет?

Я живо представил себе короля Альфонсо на улицах Парижа или Вены с черным футляром для драгоценностей в руке.

— Года четыре?

— Четыре? — Она засмеялась. — Ему почти четыреста лет. Он принадлежал королеве Изабелле. А ты знаешь, что в книгах по истории пишут о том, каким образом она финансировала экспедицию Колумба?

Я отрицательно покачал головой.

— Она заложила свои драгоценности. Не хотела занимать у евреев.

— Браслет нашли в ломбарде?

— Нет. — Эна засмеялась. — Браслет она как раз спрятала. Его яркие краски напоминали ей витражи соборов. Она никогда не надевала его прилюдно. И тот факт, что она отказалась с ним расстаться, приводит меня в восхищение. Для коллекционера этот браслет может служить символом испанского завоевания. Но я смотрю на него иначе. Для меня он символизирует независимость женщины.

Наверное, то же самое она говорила и другим людям, а я в качестве слушателя не представлял собой ничего особенного. Но я понял, что она имела в виду. Она дорожила этим браслетом как залогом независимости. Надевая его, она словно отрекалась от покорности королю, без конца меняющему министров, и от двора с его запутанными интригами.