Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

• Название: Харбинские мотыльки
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: Издательство Avenarius
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-9985-834-44-2

Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.

---

— Чего вы хотите от меня? — притворился, будто не понимает, сам взвешивал: очень не хочется, чтоб все решили, что струсил. Все смотрели на него.

— Вот если б вас попросили, получить разок на почте посылку на свой адрес в Ревеле, сходили б?

С другой стороны, они знают, как я отношусь к их борьбе. Но в том-то и дело: если это все мышиная возня, то почему я должен бояться?

— Ах, ну это ж пустяки, — сказал Борис. — Пусть пришлют. Я и за таможню заплачу, у меня вроде бы и деньги есть пока…

— Вот и отлично! Тогда я в Харбин направлю ваш адрес — они вам пришлют коробку с литературой, надеюсь, никакой пошлины не будет.

2

Иван и Тимофей приехали к Реброву смотреть посылку. Борис не стал покупать перронный, ждал в зале. Всклокоченный Каблуков со своей повязкой был страшен, как бандит. Но страшнее всего были их ботинки. Они были так сбиты, точно по ним били камнем, чтобы превратить в лепешки.

— Ну, что? — спросил Ребров вместо приветствия. — Как добрались?

— С горем пополам, — ответил Иван, выглядел он сильно помятым, бледным, утомленным. — Было много остановок, досмотр, крутили-вертели, — жестикулировал он тоже порывисто, — на фотокарточки смотрели. А там я с глазом еще. Стали проверять. Пришлось повязку снимать. Указали на это. Тыкали пальцем то в лицо, то в паспорт. Вопросы задавали. Пришлось объяснять…

— Понимаю, остановитесь у меня. Я устрою… Фотокарточку, хотите сделаю? Ничего стоить не будет.

Иван замялся, Тимофей его опередил:

— Спасибо, Борис Александрович, вы нас здорово выручите.

— Спорить много не будете? — сказал Иван. — Я устал, слаб после болезни.

— Не буду, обещаю. Идемте!

Пошли. Поскорее с вокзала: люди смотрят.

— Как чувствуете себя?

— Лучше, — сказал Иван.

— А ты как? — спросил он Тимофея.

— Слава Богу, Борис Александрович, спасибо! Можно вас спросить, стихи мои читали?

— Да, Тимофей, отличные!

— Спасибо вам! Спасибо…

Но тут резко влез Каблуков:

— Однако и весело тоже было в поезде. Встретили фашистку, совсем неожиданно, а, Тимка?

Тимофей поддакнул, улыбнулся.

— Едем, смотрим — сидит, читает «Наш путь»! Откуда, спрашивается? Она: передали… и оказывается, чуть ли не через пятые руки! Читают люди, читают! Она сказала, что это получше «Искры»[74]… ругала «Искру»… Живет на отшибе у эстонца на мельнице, света божьего не видит, в церковь вот, говорит, вырвалась, да на кладбище могилки стариков прибрать. Так вот глухо живет русский эмигрант! Мы ей пообещали только появившийся «Клич», нам из Финляндии прислали, и книгу Горячкина про Столыпина — такого она еще не читала! Видите, мне и не надо тянуть за собой, люди сами тянутся.

— У меня есть что вам сказать на это, — ответил Ребров сухо, — да только не стану — обещал: не спорить.

— Потом… потом поспорите…

Пришли.

— Ну, показывайте! — От нетерпения Иван чесал ладони.

Борис открыл чулан.

— Пожалуйста!

— Ох, ты! — воскликнул Иван. — Здоровенный, как гроб! — кулаком по нему стукнул, скинул пальтишко, согнулся пополам, рыкнул и потянул: ящик шел со скрипом. Кряхтение Ивана и скрип по полу ящика слились в жуткий нечеловеческий стон.

— И как вы его притащили? — удивился Тимофей.

— Доставили, пришлось уплатить, — сказал Ребров. — У нас есть знакомый конюх, возит нам, недорого берет…

— А, понятно, это возместим, — сказал Иван, вскрывая гроб (вылетела пыль). — Только не сейчас… Сейчас никак не можем заплатить…

— Борис Александрович, у нас совсем плохо с деньгами…

— Ну, что ж, — развел руками художник, — потом как-нибудь…

Иван извлекал пачки газет, похлопывал их, как младенцев, приговаривал что-то. Лиловая пыль распространилась по комнате…

Несколько месяцев к Борису ходили люди, спрашивали «новости с Востока»; он выдавал листки, которые Иван указал: «эти можно выдавать», — газеты увез. Борис не успел ничего возразить, он и не понял, что значит «можно выдавать», стал понимать, когда началось хождение к нему молчаливых, вытянутых до болезненности личностей, которые ждали каких-нибудь «особенных вестей» из Харбина; он давал им листочки, они были недовольны, требовали каких-то брошюр, газет.

— Велено это давать, — сухо отвечал он, замечал в них недоверие и злился, говорил еще жестче: пусть обидятся и совсем не приходят! Но они шли и шли; скоро листки кончились, но они все равно приходили, он говорил, что нет ничего больше, они спрашивали:

— Когда будут?

Он говорил, что больше не будет.

— От меня больше не будет, — уточнял Ребров. — Сюда не приходите.

Они зло смотрели на него: волчий прикус сменялся на ехидную ухмылку, наглую, как у шпаны, — уходили… но крутились возле дома. Кунстник долго ждал, что нагрянут с обыском, но обошлось.

3 осень 1934, Юрьев — Ревель

Лето промелькнуло как поезд: Tallinn — Tartu, Tartu — Tallinn. Омытый дождями. Все лето на деревянной скамеечке. Быстро вызубрил ландшафт. Ярко и душно. Мухи, комары. Дождь так и не намочил: налетал, пока был в поезде. Они все еще зовут его — Юрьев. У Веры Аркадьевны все пропиталось жасмином, лавандовой водой, чайной розой — запахи старости. Хорошо от реки веет. Приятно, успокаивающе плещет. Как на каком-нибудь острове в Санкт-Петербурге, да, именно так: как на островке. И Вера Аркадьевна — как с ней спокойно! Как с теткой!

Варенька сказала: «Это потому что в ней Бог», — и она тоже в этом РСХД, все там.

* * *

В начале осени все как-то опять резко сузилось. Странное чувство. Будто огонек внутри гаснет. Было око все лето распахнутым, как зонтик, а пришел сентябрь, и оно закрылось. (Может, с заболеванием моим связано.)

Странный день был в конце сентября, улыбающийся, как старик, тихий, с проблеском забытого: люди, их речь, неспешность, с которой говорили, — всё это отливало чем-то из далекого прошлого. Приехал, один прошелся по всему городу, никого не искал, никого не встретил, гулял, а потом до реки дошел и стало совсем спокойно. Стою, вода движется. Как после тифа, подумалось неожиданно, — и точно ведь!

Я тогда воспринял смерть всех совсем спокойно, как должное, и когда барон наклонился мне сказать, что я один остался, я уже знал: по тому, как доктор смотрел? как шептались вокруг? Не знаю как, но знал. Чувствовать и плакать потом стал, когда силы пришли, а неделю после тифа не мог и плакать. Все это можно объяснить истощенностью организма. Но это спокойствие, с которым я вышел к реке, не объяснишь слабостью. Я был так спокоен, что мне даже стало страшно — тем притупленным страхом, когда уже не можешь противостоять. Неизбежность. В этом спокойствии было ощущение неминуемого. И когда я увидел бревно в воде, похожее на утопленника, я даже вздохнул с облегчением, но когда понял, что не утопленник, а всего-то бревно, подумал: быть утопленнику. В этом было что-то фатальное.

Вера Аркадьевна долго говорила о Тимофее. Интонации у нее были совсем материнские. Сказала, что он болеет, что она переживает за него и т. д., и т. п. Я успокоился только тогда, когда пришли Ольга и Варенька, и при них Вера Аркадьевна говорила о детишках с теми же интонациями, что и о нем, хотя он давно не ребенок. Вечером доктор Фогель зашел, все вместе пили ликер с кофе, и д-р тоже говорил о Тимофее дольше, чем говорят в таких случаях. Молниеносным росчерком осенило, что меня сюда выманили затем, чтоб я занялся Тимофеем. Ужасно глупо. En plus[75]: до того я был втайне убежден, что В.А. меня приглашала ради своей сестрицы (а может, все вместе?); да, почему бы им меня не женить и тут же опекуном к нему не приставить? Они тут так опекают друг друга! Все добрые! Все благородные! И меня по своим правилам хотят переделать: чтоб я в благородство с ними играть начал. Дудки! Благородный порыв, не обусловленный общинными нормами, я принимаю, но как только человек с добром к вам лезет, потому как в обществе это считается добром, тут я на дыбы встаю. Добро только там добро, когда само из тебя рвется, и ты ничего поделать с собой не можешь. Уж лучше прослыть циником, чем добрым. Я насмотрелся на эти балы! До сих пор стыдно в город выйти — всюду стоят с подписными листами и бантами, улыбаются… и под каждым Библия, как плита! Вот на чем вся эта благотворительность держится: каждый трусит, Бога боится, боится настоящим быть.

Смерть писательницы они приняли как всеобщую вину, и сына ее теперь хотят запоздалой заботой всячески окружить.

После Тимофея говорили об Иване. Вера Аркадьевна ругалась. Судя по тому, что врач говорит о Иване, он совсем слаб умом стал.

— У него истощение на почве полового воздержания, — сказал д-р tete-a-tete.

— Неужели от полового воздержания может возникнуть истощение? — спросил я.

— Нервное истощение, понимаете? Психика нуждается в телесном общении, в семье, в продолжении рода — этим жив человек, — оживился д-р Фогель. — Залог здоровья человека в его нормальном природном функционировании, когда все в теле в соответствии с назначением используется.