Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

• Название: Тысяча осеней Якоба де Зута
• Автор: Дэвид Митчелл
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978–5-699–66962–2

Конец XVIII века. Молодой голландец Якоб де Зут приплывает в Дэдзиму — голландскую колонию в Японии. Ему необходимо заработать деньги — отец его возлюбленной Анны не дает согласия на брак дочери с бедняком.

Якоб уверен, что скоро вернется на родину, станет мужем Анны и годы, проведенные в Японии, будет вспоминать как небольшое приключение. Но судьба распорядилась иначе — ему предстоит провести на чужбине почти всю жизнь, многое испытать, встретить и потерять любовь.

Митчелл умело сплетает воедино множество судеб, наполняя созданный им мир загадочными символами и колоритными деталями, приглашая читателя вместе с героем пережить все испытания, что выпали на его долю.

---

Цикады стрекочут в соснах. Звуки, как от скворчащего на сковородке жира.

Маринус упускает возможность попасть в боковую лузу и по ошибке загоняет в нее свой биток.

— Невезуха, — сочувствует Якоб, приплюсовывая себе очки за ошибочный удар.

— В игре, где требуются навыки, такого понятия нет. Ну, библиофилы — не такая уж редкость в Лейдене, но библиофилы, которые набираются мудрости от чтения, редки везде. Тети Лидевийде и Элизабет относились к таким: впитывающие знания ненасытные пожирательницы печатного слова. Лидевийде в свое время выступала на сцене, в Вене и Неаполе, таких, как Элизабет, принято называть «blauw‑stocking»[49], и их дом был книжной сокровищницей. Я получил ключи от этого рая. Лидевийде к тому же учила меня играть на клавесине, Элизабет — французскому и шведскому, родному языку ее матери; а Клас-Садовник стал моим первым учителем ботаники, неграмотным, но с широчайшими знаниями. Более того, круг друзей моих тетушек включал некоторых свободомыслящих ученых Лейдена, что пришлось очень кстати. Мне открылся прямой путь к просвещению. Я по сей день благословляю дедушку Корнелиса за то, что оставил меня у того дома.

Якоб последовательно отправляет в лузы биток Маринуса и еще три или четыре шара.

Семечко одуванчика приземляется на зеленое сукно бильярдного стола.

— Genus Taraxacum[50], — Маринус снимает семечко со стола и выпускает в окно. — Семейство Asteraceae[51]. Но эрудиция сама по себе не набьет ни желудок, ни кошелек, и мои тетушки жили скудно, потому что ежегодный доход оставлял желать лучшего. И они решили, что, повзрослев, я начну изучать медицину, чтобы располагать средствами для поддержания моих научных изысканий.

Я победил в конкурсе на место в медицинской школе Упсалы, в Швеции. Мой выбор, естественно, определял не случай: многие недели моего отрочества я провел, штудируя «Виды растений» и «Систему природы», и, едва прибыв в Упсалу, я стал учеником знаменитого профессора Линнея.

— Мой дядя говорит, — Якоб смахивает с себя муху, — что он был одним из самых великих людей их поколения.

— Великие люди — очень сложные натуры. Это правда, что классификация Линнея лежит в основе ботаники, но он при этом утверждал, что ласточки впадают в спячку на дне озер, двенадцатифутовые гиганты расхаживают по Патагонии, а у всех готтентотов — одно яичко. У них — два. Я видел. «Deus creavit, — гласил его девиз, — Linnaeus disposuit»[52], а все, кто думал не так, были еретиками, чью карьеру должно растоптать. И все равно он повлиял на мою судьбу, посоветовав стать профессором, уехав на Восток в качестве его «апостола», а там описать флору Индии и попытаться попасть в Японию.

— Вам скоро исполнится пятьдесят лет, доктор, так?

— Последний урок Линнея, который он мне преподал, сам того не ведая, состоял в следующем: профессорство убивает философов. О-о, я достаточно тщеславен, чтобы надеяться, что моя быстро пополняющаяся «Флора Японии» будет когда‑то опубликована — как исполненное по обету приношение Человеческому Знанию, — но кафедра в Упсале, или в Лейдене, или в Кембридже меня совершенно не прельщает. Мое сердце — здесь, на Востоке, именно в это время. Это мой третий год в Нагасаки, а работы мне хватит на следующие три или шесть. Во время посольских поездок ко двору я могу видеть ландшафты, которых не видел ни один европейский ботаник. Мои ученики — очень усердные молодые люди и одна молодая женщина, а приезжие ученые привозят мне образцы флоры со всех концов империи.

— Но разве вы не боитесь умереть здесь, так далеко от?..

— Каждому суждено где‑то умереть, Домбуржец. Какой счет?

— У вас — девяносто один, доктор, против моих триста шести.

— Закончим на тысяче и удвоим очки за каждый шар?

— Вы пообещаете мне, что возьмете в академию Ширандо дважды?

«Встретиться там с госпожой Аибагавой, — думает он, — все равно, что увидеть ее в новом свете».

— Если вы согласитесь разбрасывать лошадиный навоз на свекольных грядках двенадцать часов.

— Очень хорошо, доктор… — Клерк гадает, одолжит ли ему ван Клиф послушного Be, чтобы тот починил жабо на его лучшей рубашке, — …я принимаю ваши условия.

Глава 10. ОГОРОД НА ДЭДЗИМЕ

Ближе к вечеру 16 сентября 1799 г.

Якоб зарывает последний кусок лошадиного навоза в свекольную грядку и набирает воду из промазанных дегтем бочек, чтобы полить огурцы. Сегодня утром он вышел на работу на час раньше, чтобы закончить к четырем часам и начать возвращать проигрыш двенадцати часов огородных работ доктору. «Маринус, конечно, негодяй, — думает Якоб, — так ловко скрывал свое мастерство в бильярде, но ставка есть ставка». Он убирает солому, которой обложены ростки огурцов, опорожняет на них две тыквы, затем возвращает солому на место, чтобы сохранить влагу в почве. Время от времени любопытная голова появляется над стеной со стороны Длинной улицы. Голландский клерк, выдергивающий сорняки, словно крестьянин — безусловно, на такое стоит поглазеть. Ханзабуро, когда услышал просьбу о помощи, долго смеялся, пока не осознал, что Якоб обращается к нему на полном серьезе, а потом сослался на больную спину и ушел, наполнив по дороге кулак лавандовыми головками у калитки. Ари Грот попытался продать Якобу свою шляпу из акульей кожи, чтобы тот элегантно выглядел на новом рабочем месте — настоящим кент — фермером. Пиет Баерт предложил брать у него платные уроки по бильярду, а Понк Оувеханд даже по-дружески выдернул несколько сорняков. Огородничество труднее всего того, чем когда‑либо занимался Якоб, и все же, признается он себе, ему нравится эта работа. Усталые глаза отдыхают на живой зелени; шустрые чечевицы выклевывают червяков из перевернутых комьев земли; и овсянки, чьи трели напоминают звон столовых приборов, следят за всем с пустой цистерны. Директор Ворстенбос и его заместитель ван Клиф сейчас в нагасакской резиденции владыки Сацумы, тестя сегуна, пытаются добиться увеличения медной квоты, поэтому Дэдзима наслаждается покоем, какой возможен только в отсутствие начальства. Семинаристы в больнице; Якоб мотыжит ряды бобов и слышит голос Маринуса, долетающий из открытого окна. Там и госпожа Аибагава. Якоб ни разу не видел ее, тем более не разговаривал, с того момента, как, набравшись храбрости, передал ей разрисованный веер. Проблески доброго отношения к нему, выказанные доктором, не вылились в организацию встречи с ней. Якоб подумывает о том, чтобы попросить Огаву Узаемона передать ей письмо — но если это откроется, и переводчика, и госпожу Аибагаву накажут за секретные переговоры с иностранцем.

«И, в любом случае, — думает Якоб, — о чем бы я написал в том письме?»

Собирая слизняков с капусты палочками для еды, Якоб замечает на правой руке божью коровку. Он приставляет левую руку, на которую насекомое радостно перебегает. Якоб повторяет этот переход несколько раз. «Божья коровка верит, — думает он, — что она путешествует, а на самом деле бегает по замкнутому кругу». Ему видится картина бесконечной вереницы мостов между покрытыми кожей островами, мостов над бездной; и он спрашивает себя: может, невидимая сила ведет с ним такую же игру…

Он весь в себе, пока женский голос не врывается в его раздумья:

— Господин Дазуто?

Якоб снимает бамбуковую шляпу и встает.

Лицо госпожи Аибагавы заслоняет солнце.

— Прошу прощения, что помешала.

Изумление, вина, нервозность… как много чувств разом нахлынули на Якоба.

Она замечает божью коровку на его большом пальце.

— Тенто — муши.

Пытаясь взять себя в руки, он слышит другое:

— Бен‑то — муши?

— Бен‑то — муши — это мучной хрущак, — она улыбается. — Это… — она указывает на божью коровку, — тен‑то — муши.

— Тенто — муши, — повторяет он.

Она кивает, как довольный учитель.

На ней — темно — голубое летнее кимоно и белый платок.

Они не одни: у калитки стоит неизменный охранник.

Якоб пытается не замечать его.

— Божья коровка — помощник садовника…

«Анне ты бы понравилась, — думает он, глядя прямо на нее. — Анне ты бы понравилась».

— …потому что божьи коровки едят зеленую тлю, — Якоб подносит большой палец к губам и дует.

Божья коровка отлетает недалеко, прямиком на лицо пугала.

Она поправляет шляпу на пугале, как поправила бы жена.

— Как вы называете его?

— Пугало, чтобы отпугивать ворон, а это зовут Робеспьер.

— Склад «Дуб» — это склад «Дуб», обезьяна — это «Уильям». Почему пугало — «Робеспьер»?

— Потому что его голова отваливается всякий раз, когда меняется ветер. Черная шутка.

— Шутка — это секретный язык… — хмурится она. — Внутри слов.

Якоб решает не напоминать о веере, пока она сама об этом не заговорит. Пока, похоже, она не рассердилась на него и не обиделась.