Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

• Название: Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
• Автор: Борис Мансуров
• Издательство: Инфомедиа Паблишерз
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91057-013-3

В основу этой книги положены записи бесед автора с Ольгой Ивинской — последней любовью и музой Бориса Пастернака. Читателям, интересующимся творчеством великого русского поэта, будет интересно узнать, как рождались блистательные стихи из романа «Доктор Живаго» (прототипом главной героини которого стала Ивинская), как создавался стихотворный цикл «Когда разгуляется», как шла работа над гениальным переводом «Фауста» Гете.

В воспоминаниях Б. Мансурова содержатся поистине сенсационные сведения о судьбе уникального архива Ивинской, завещании Пастернака и сбывшихся пророчествах поэта.

Для самого широкого круга любителей русской литературы.

---

— Ну и дура ты, мать! После всех их подлостей по отношению к Боре, их предательства во время суда над вами[165] ты все изображаешь из себя миротворицу. Боря запретил тебе иметь дело с этими лжецами и трусами. Они тебя еще не раз оболгут и предадут. Таким не делай добра — не получишь зла.

С 1956 года рукопись романа находилась у Фельтринелли в Италии[166]. На Пастернака оказывали жесткое давление: его перестали печатать, отобрали заказы на переводы, запретили показ пьес в его переводах, лишив заработка в СССР[167].

Конечно, и меня лишили работы по переводам. Но с декабря 1957-го, после ошеломляющего успеха романа в Италии, Фельтринелли стал присылать Пастернаку через нарочных часть гонорара за роман. Деньги привозили прямо к Боре на дачу. При этом Фельтринелли просил Пастернака не отказываться от заказов на работу, чтобы не бросался сильно в глаза источник его денежных поступлений из-за границы. С 1958 года стали привозить деньги и от Жаклин — за роман, вышедший во Франции. В начале октября 1958 года Пастернаку привезли от Фельтринелли 20 тысяч рублей. После телеграммы с отказом от Нобелевской премии Боря послал 29 октября еще одну телеграмму в адрес Поликарпова. В ней он благодарил за присланного врача, но просил вернуть заказ на переводы для Ивинской. Так Боря объяснял властям, что ему необходимо дать возможность зарабатывать деньги в своей стране, а не присылать ему в надсмотрщики литфондовских врачей[168].

С 1959 года доверенным лицом Фельтринелли в Москве стал немецкий журналист Хайнц Шеве. В марте 1959 года прокуратура запретила Пастернаку принимать иностранцев, и деньги за роман стали передавать через меня[169].

Выражая свой гнев в адрес семейства Пастернаков, предавших Борю, Ариадна сказала:

— Если Леню, быть может, можно простить, как простил его сам Боря, то с Евгением я даже рядом никогда не сяду[170].

Это выражение высшей неприязни прозвучало в устах Али как окончательный приговор[171].

Несмотря на отказ от Нобелевской премии, власть и писательская верхушка продолжали травлю Пастернака. 29 октября Семичастный клеймил антисоветчика Пастернака: «Пусть он убирается из страны в капиталистический рай». На общем собрании писателей 31 октября 1958 года, куда мы Бориса Леонидовича не пустили, извергался поток ненависти на Пастернака из уст Сергея Михалкова, Льва Ошанина, Виктора Перцова, Бориса Слуцкого, Владимира Солоухина, Александра Безыменского, Сергея Баруздина, Бориса Полевого, Галины Николаевой, Леонида Мартынова и других соучастников этого судилища.

Когда нам принесли записи выступлений, Ариадна вспомнила слова Марины Цветаевой: «Когда людей, скучивая, лишают лика, они делаются сначала стадом, потом сворою». Это была массовая злоба завистников, не читавших роман, стремление сделать на мутной волне карьеру и уберечь свою шкуру от порки за недостаточное рвение. В нобелевские дни в страхе покинули Пастернака завсегдатаи Большой дачи: Ливановы, Асмус, Сельвинский, Федин. Единицы не побоялись приходить к Борису Леонидовичу в Переделкино: Зоя Масленикова, Людмила Целиковская, Ивановы, Лидия Чуковская[172].

Наши усилия, а также поток писем протеста из-за рубежа против травли поэта помогли спасти Бориса Леонидовича от гибели. Костя Богатырев, наш верный и бесстрашный друг, принес зарубежную газету, где Эрнест Хемингуэй заявлял, что хочет поселить Пастернака у себя и обеспечить ему условия для творчества. «Я каждый день думаю о Пастернаке», — писал Хемингуэй.

К концу 1958 года травля утихла, Пастернаку дали работу по переводу, но атмосфера на Большой даче сложилась тягостная. Боря подолгу стал оставаться у меня, где встречался с кругом верных друзей. Ариадна рассказала Константину Паустовскому в Тарусе о мрачной атмосфере вокруг Бори, о том, как предали Пастернака сыновья и обитатели Большой дачи. В декабре 1958-го Паустовский виделся с Пастернаком и предложил ему поехать со мною в Тарусу, чтобы «пожить там хотя бы месяц, выбраться из атмосферы унижения и предательства».

В начале января 1959-го Ариадна прислала Боре письмо с предложением приехать в Тарусу[173]. На Рождество Боря читал это письмо Али в нашей избе у шалмана и сказал:

— Да, Аля права! Это потрясение все прояснило. Нам надо уехать с тобой от фальши и предательств.

Он наметил дату отъезда, чтобы к старому Новому году мы были в Тарусе. При этом Боря произнес фразу, которую я вспомнила много лет спустя. Он сказал тогда: «Мне надо будет посоветоваться с врачом». Я понимала, что власти и органы будут мстить нам, а если Бори не станет — в тысячекратной степени мстить мне за роман, в котором, как утверждал Сурков и многие другие «советские спасители Пастернака», «антисоветские куски написаны под диктовку Ивинской». Власти будут мстить за Нобелевскую премию, за ненависть бездарных советских писателей к гению, которого я любила и оберегала.

После нашего ареста в 1960 году Сурков стал выступать с разоблачением нашей криминальной деятельности и тайного получения денег из-за границы. «Об этом, — с трибун и в официальных письмах бесстыдно врал Сурков, — не знал сам Пастернак и члены его семьи»[174]. Вещавшие на заграницу советские радиоголоса утверждали, что «клевещущие на советский строй главы романа „Доктор Живаго“ писала Ивинская, а Пастернак не мог ей отказать»[175].

«Это, — с серьезным видом заявлял Сурков, — и привело к невозможности опубликовать роман хорошего писателя в СССР». Причем бредни о моем участии в написании «Доктора Живаго», которое мне приписывали на допросах в КГБ[176], возникали в головах многих разумных людей.

По этому поводу запомнился один эпизод. В начале 80-х годов ко мне пришла давняя знакомая по издательству и рассказала о своей встрече с Лидией Чуковской. Этой знакомой очень нравилась моя книга «В плену времени», и она об этом сказала Лидии. Чуковская отвечает: «Да, там много любопытного». Затем невзначай бросила: «Но неизвестно, кто написал эту книгу».

Затем разговор у них зашел о «Докторе Живаго», о том, что многие подробности истории романа стали впервые известны из моей книги. Лидия напомнила, что Ахматова не любила этот роман, хотя самой Чуковской «Доктор Живаго» очень нравился.

— Ахматова считала, что при наличии действительно пастернаковских ярких глав в романе много серых и маловыразительных страниц, которые, по твердому убеждению Ахматовой, писала Ольга. И я думаю, — подытожила Лидия Чуковская, — Ахматова не ошибалась[177].

Моя знакомая рассмеялась и съязвила:

— Ну да, поэтому Пастернак за Ольгу написал книгу «В плену времени».

За два дня до намеченного отъезда в Тарусу Борис Леонидович был на консультации у врача. Я узнала об этом много лет спустя. Боря ничего мне тогда об этом не рассказал. Он просто пришел ко мне и заявил, что не может ехать в Тарусу. Я возмутилась и назвала его эгоистом и позером. «Ты скоро все поймешь», — сказал Боря и вышел за порог избы. Я немедленно собралась и уехала в Москву.

Борис Леонидович не верил в наш разрыв. Он приходил в наш дом у шалмана, но я не появлялась там от обиды и горечи. Если Пастернак звонил на Потаповский, то я упорно отказывалась разговаривать с ним. Ариадна узнала о разладе и позвонила мне:

— Но ведь Боря без тебя там задохнется!

Я закричала ей в отчаянии:

— Он делает это сам, несмотря на мои и твои предостережения! Может, теперь он поймет, что так больше продолжаться не может и надо разорвать порочный круг Большой дачи.

20 января 1959 года Пастернак пишет стихотворение «Нобелевская премия», где две последние строфы — это его смятение из-за расставания со мной, его правой рукой. В конце января Борис Леонидович передает это стихотворение корреспонденту «Дейли мейл» Энтони Брауну, но при этом заменяет две «мои строфы» на трафаретные строки. Стихотворение широко публикуют за рубежом, трактуя эти трафаретные строки — «Верю я, придет пора, / Силу подлости и злобы / Одолеет дух добра» — как призыв к свержению советского строя.

Поднялся переполох. Ариадна примчалась из Тарусы и заявила:

— Все, Ольга, игры закончились. Боря и так наказан, а теперь может и пачку нембутала проглотить. Спасай его скорее, пока не поздно.

Конечно, я бросилась в Переделкино и, целуя Борю при встрече, повторяла:

— Неужели ты думал, что я тебя когда-нибудь смогу бросить? Путаник ты мой.

Вновь потекли наши удивительные дни. Но резонанс в мире от «антисоветского» стихотворения «Нобелевская премия» не стихал.

В конце февраля 1959-го власти выслали Пастернака в Грузию на время приезда в СССР премьер-министра Англии, включившего в программу встречу с нобелевским лауреатом Борисом Пастернаком. Меня выслали в Ленинград — прошла молва о том, что журналисты хотят встретиться с «живой Ларой», о которой уже широко знали на Западе[178].

Боря присылал мне из Тбилиси каждый день удивительные письма, которые получала в Москве Ирина. В одном из таких его писем, которое органы перехватили, Боря сожалел, что струсил и дал увезти себя из Москвы, так как надеялся через англичан передать сестрам в Англию книги и подробное письмо о нобелевских днях.