Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

• Название: Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
• Автор: Борис Мансуров
• Издательство: Инфомедиа Паблишерз
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91057-013-3

В основу этой книги положены записи бесед автора с Ольгой Ивинской — последней любовью и музой Бориса Пастернака. Читателям, интересующимся творчеством великого русского поэта, будет интересно узнать, как рождались блистательные стихи из романа «Доктор Живаго» (прототипом главной героини которого стала Ивинская), как создавался стихотворный цикл «Когда разгуляется», как шла работа над гениальным переводом «Фауста» Гете.

В воспоминаниях Б. Мансурова содержатся поистине сенсационные сведения о судьбе уникального архива Ивинской, завещании Пастернака и сбывшихся пророчествах поэта.

Для самого широкого круга любителей русской литературы.

---

«Фауст» есть величайшее создание человеческого духа.

А. С. Пушкин ПЕРЕВОД «ФАУСТА» ГЕТЕ

Несколько наших встреч с Ольгой Ивинской были посвящены беседам о работе Пастернака над переводом «Фауста». Рассказ Ольги Всеволодовны:

Увлеченный переводом «Фауста», Борис Леонидович пишет в 1948 году сестре Ольге Фрейденберг в Ленинград: «Я с бешеной торопливостью перевожу первую часть гетевского „Фауста“».

Началом своего творческого возрождения Пастернак считал стихотворение «Рождественская звезда», где засияли «все сны детворы, все миры». После «Рождественской звезды» он с особым чувством взялся за перевод «Фауста». Боря говорил, что «Фауст» — плод философских и эстетических воззрений Гете, которые формировались в течение всей жизни этого великого немца. Свою трагедию Гете писал более 50 лет и завершил ее незадолго до своей смерти. Борю поражало глубинное совпадение понимания роли женщины в судьбе поэта, воплощенного Гете в бессмертном «Фаусте», с его собственными жизненными принципами, что особенно заметно в стихотворениях Пастернака: «Магдалина», «Август», «Ева», «Вакханалия». Помню, однажды после репетиции спектакля, где мы были вместе с Борисом Леонидовичем, он вдруг говорит:

— Знаешь, Олюшка, ведь нашу «Вакханалию» я написал вместо Гете. Он просто не успел.

Пастернак был знаком только с одним переводом «Фауста» на русский язык — переводом Николая Холодковского, выполненным очень близко к тексту трагедии Гете[189]. Боря заметил, что в этом переводе неясно выражена главная мысль Гете о том, что в жизни и творчестве поэта всегда присутствует преклонение перед вселенской красотой и величием женщины. Она рождает новую жизнь, и из-за нее, во имя нее создаются все шедевры, все «чуда света», даже когда поэт прикрывает это именем Бога[190].

Начав работу над переводом «Фауста», Боря сказал, что посвящает его мне, а я обещала ответить на его щедрость стихами. Боря просил меня записать эти стихи для него. Иногда Боря брал на прогулки отдельные куски перевода «Фауста» и читал их мне в лицах, но я всегда смущалась и отказывалась читать за Маргариту, очарованная колдовской стихией его стиха. Боря обещал к концу 1949-го закончить первую часть и дать мне ее на ознакомление. Настал день 6 октября 1949 года, когда мы дольше обычного гуляли по Москве, не решаясь расстаться, будто в этот день нельзя было уходить друг от друга. Но меня ждали дома мама и дети, а у Бори в Лаврушинском также все были в сборе.

Уже в сумерках, усталые, мы сели на лавочку, и Боря обнял меня. Рядом присел какой-то мужчина в кожанке с газетой в руке и с раздражением стал нас разглядывать. Боря вздохнул и недовольно заметил: «Другого места, что ли, не нашлось?» Мы поднялись, и Боря проводил меня до подъезда в Потаповском. Он крепко поцеловал меня и медленно пошел за угол своим обычным маршрутом. Какая-то группа людей стояла на другой стороне Потаповского и, как мне показалось, следила за уходящим Пастернаком. Я не стала ужинать и с тревожным чувством села в своей комнатке за пишущую машинку. Стихи потекли сразу, как слезы:

Играй во всю клавиатуру боли,
И совесть пусть тебя не укорит
За то, что я, совсем не зная роли,
Играю всех Джульетт и Маргарит.
За то, что я не помню даже лица,
Прошедших до тебя.
С рожденья — ВСЕ ТВОЕ…

И вдруг в голове закружились невесть откуда взявшиеся строки:

А ты мне дважды отворял темницу
И все ж меня не вывел из нее…

Я сидела, недоумевая, откуда такие мрачные мысли, когда раздался громкий стук в дверь и затем топот множества тяжелых шагов, схожий с топотом копыт дикого стада. Группа мужчин в кожанках и в форме зловещих органов ввалилась в мою комнатушку и, зачитав какую-то бумагу о моей антисоветской деятельности, оборвала мою жизнь, уведя в бездонные казематы Лубянки. На столике в машинке осталось неоконченное послание Боре.

Уже в камере, вспоминая подробности моего ареста, я обратила внимание на то, как шел обыск: отбирались все книги и бумаги, связанные с Борисом Леонидовичем. Изъяли все рукописи, записки, книжки, которые подарил мне Боря, надписывая широко и щедро. Забрали книги, подаренные мне Анной Ахматовой, а также стихи Цветаевой и Мандельштама, мои записи стихов других любимых поэтов. Самое подлое и трагичное состояло в том, что на Лубянке все эти драгоценные для меня книги и стихи были сожжены как «не относящиеся к делу». Уже после освобождения я с удивлением узнала, что Боре еще в 1949 году вернули надписанные им и подаренные мне книги.

Узнав от мамы о моем аресте, Боря вызвал на Гоголевский бульвар Люсю Попову, нашего верного и бесценного друга, художницу, влюбленную в его поэзию. На скамейке у метро «Дворец Советов» Пастернак расплакался и сказал Люсе:

— Вот теперь все кончено, я никогда ее не увижу. Это как смерть, даже хуже.

В разговорах он стал называть Сталина не иначе как убийцей. Боря понимал, что мой арест произошел по его указанию. Об этом мне также рассказал Фадеев, когда подвозил меня на машине из Переделкина в Москву в начале мая 1956 года. Через несколько дней Фадеев, не вынеся проклятий со стороны выживших в концлагерях писателей, покончил с жизнью.

Сталин любил стихи грузинских поэтов в переводах Пастернака, а стихи Пастернака о сталинской мудрости ранее печатались в главной советской газете «Правда». Но то, что доносили «наблюдатели» о содержании романа, раздражало вождя. В романе осуждалась братоубийственная гражданская война и не была отражена выдающаяся роль Сталина в революции.

Боль и отчаянье, испытанные после ареста Ольги, выражены в письме Пастернака от 15 октября 1949 года к Нине Табидзе: «Дорогой мой друг, Нина, подумайте, какое у меня горе, и пожалейте меня. Жизнь в полной буквальности повторила последнюю сцену „Фауста“ — Маргариту в темнице. Бедная моя Ольга последовала за дорогим нашим Тицианом[191]. Это случилось совсем недавно. Сколько она вынесла из-за меня[192]! И теперь еще это! <…> Измерьте степень ее беды и меру моего страдания. А страдание еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она, бедная, не правда ли?»

В декабре 1949-го Пастернак пишет в Ленинград сестре Ольге Фрейденберг: «Моя знакомая и тезка твоя, о которой я тебе писал, попала в беду и переместилась в пространство, подобно когда-то Сашке[193]».

В том же декабре Пастернак пишет отчаянное письмо о своем несчастье самому дорогому другу — Ариадне Эфрон в туруханскую ссылку: «Только милая печаль моя попала в беду, вроде того, как ты когда-то раньше». Взволнованная Аля в письме просит Борю подробно написать ей о постигшей его беде[194].

Символично и горько звучат слова Ариадны в письме Пастернаку от 31 января 1950 года: «Безумно, бесконечно, с детских лет люблю и до последнего издыхания любить буду твои стихи[195]. Я знаю о твоей печали <…> страшная боль в сердце от своего и твоего страдания».

С будто утихшей болью в сердце Аля пишет Пастернаку в октябре 1952 года из Туруханска: «Вообще я ужасно тебя люблю (может быть, это наследственное), люблю, как только избранные избранных любят, то есть не считаясь ни с временем, ни с веком, ни с пространством, так — „поверх барьеров“. <…> Если бы не ты, я, наверно, была бы очень одинокой. Твоя Аля».

О пережитом в Лубянской тюрьме Ивинская пишет в своей книге:

Допросы на Лубянке продолжались почти каждую ночь. Это была изощренная система угнетения жертвы. Я как-то держалась только потому, что из-за беременности получала разрешение спать до обеда. Другим арестованным на Лубянке не давали днем спать ни минуты, а ночью таскали на допросы. Следователь постоянно требовал от меня, чтобы я рассказывала об антисоветском романе и нашей подрывной деятельности[196].

В марте 1950 года следователь Семенов меня известил:

— Ну вот, вы так часто просили о свидании, и мы сейчас вам его даем. Приготовьтесь к встрече с Пастернаком.

У меня все внутри похолодело: неужели Боря арестован и находится в подвалах Лубянки? Меня посадили в воронок и куда-то повезли. <…> Затем началось странное хождение по бесконечным лестницам вниз и вниз, куда-то в подвалы. Окончательно измученную, меня втолкнули в темное мертвящее холодом помещение и захлопнули дверь с каким-то могильным лязгом. Когда глаза привыкли к полумгле, разглядела известковый пол с лужами воды, покрытые цинком столы и на них — укрытые кусками брезента неподвижные чьи-то тела. Голова стала кружиться от тошнотворного сладковатого запаха трупов. Значит, меня завели в морг и среди этих тел лежит мой любимый. Холод и ужас сковали меня, и я со стоном рухнула на ледяной пол. Тогда, в морге Лубянки, будто Бог мне внушил, что это подлая инсценировка, а Бори здесь не может быть.