Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

• Название: Мелодия Секизяба (сборник)
• Автор: Назар Гельдыев
• Издательство: Магарыф
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1985

Книга «Мелодия Секизяба» — об одном из древних народов Востока — туркменах, которые ткут самые прочные и красивые ковры, выращивают самых лучших скакунов — ахалтекинских коней, бесценный золотистый каракуль, известный всеми миру.

Н. Гельдыев пишет о красивых, сильных людях, которые строят самый большой по протяжённости Каракумский канал, о людях, которые превращают пустыню в цветущий оазис. И вместе с тем, эта книга — о детстве, юности. Роман написан своеобразным, мастерским, умелым пером.

---

— А я думаю так, — сказала Надя. — Сейчас полночь. Самое время двигаться. Можно идти не торопясь, времени хватит. С рассвета установить наблюдение за мостом, почему, как меняются караулы, откуда ожидается нападение.

— А откуда ты знаешь, что немцы ждут нападения, — спросил я, отчасти потому, что Надин план мне показался более убедительней.

— Я не знаю, я предполагаю, — не обижаясь, сказала Надя. — Этот мост сейчас — единственная связь немцев с другим берегом. Другого пути нет.

— Согласен, — ответил я. — Всё продумано отлично. Когда хотите выйти?

— Немедленно, — сказала Надя. — Немцы слишком заняты своими делами, мы проскользнём, как две мышки.

— Ну, если решили — в дорогу, — согласился и я. — Только одна к вам просьба — не горячитесь. Если надо, переждите сколько требуется: день, два… Может быть вы даже вернётесь, и мы пойдём на задание втроём. Словом — будьте осмотрительны. Обещаете?

— Судя по обстановке, Нуры. Прощай.

— Не прощай, а до свидания. — Счастливого пути вам с Любой. И ради бога — не горячитесь…

Я довёл девушек до края сеновала, и мы расстались. Я остался один в темноте, крепко сжимая автомат. Я вслушивался в тишину и всматривался в темноту, готовый в любую секунду броситься на помощь, если услышу автоматные очереди. Но было тихо, если считать, что может быть тихо в прифронтовой полосе.

Я лежал в соломе, не выпуская автомата из рук. Мне было восемнадцать лет без одного месяца. Я уже два месяца был на фронте, видел смерть десятков людей, а теперь и сам был на волосок от гибели. Но я не думал о себе и об опасности, которая может мне грозить гибелью в любое мгновение. В тишине, которая тянулась бесконечно, и в полной и кромешной темноте я думал и тревожился о людях, которые были для меня сейчас самыми близкими на земле: о неведомом мне партизанском отряде и партизанском проводнике по имени Петро и моем друге Бекене, о других ребятах из отделения, но главное — о Любе и Наде, двух хрупких девушках, идущих сейчас лесной тропой, неся за спиной вещмешки со взрывчаткой, чтобы выполнить свой долг. Но разве для этого они были рождены? Им бы радоваться жизни, учиться, назначать свидания и читать книги. Вместо этого они идут почти на верную смерть ради того, чтобы немецкие эшелоны не могли перебраться на другой берег реки.

Я знал, что не в моих силах ни прекратить, ни хоть на секунду прервать эту войну. Я знал, что самое глазное, что должен сделать я, Нуры Караев, это как можно скорее набраться сил и вернуться, в строй, где я мог бы заменить хотя бы одну из этих девушек. Я должен был заставить себя уснуть, но вместо этого я только погружался в забытье и выныривал из него, вглядываясь в пустую и угрожающую темноту, готовый ко всему. Затем снова расслаблялся усилием воли и снова засыпал с тем, чтобы через несколько минут проснуться в тревоге.

Зачем человеку даны чувства? Ведь умом я понимал, что не они, эти девочки, ещё не достигшие расцвета, не любившие, не успевшие ничего повидать, не они должны пробираться сейчас навстречу врагу через ночной лес, неся на своих полудетских плечах килограммы тола и взрывчатки. Если уж надо было делать, то мне, пусть мне тоже было только восемнадцать лет, пусть я тоже был молод и не узнал ещё жизни, но я был солдат. Пусть даже я ещё раз наскочил бы на засаду — я мог отстреливаться, я мог быть убит, но и сам мог бы убить фашистов, и коли суждено мне было именно так кончить свою жизнь, я кончил бы её со спокойной совестью, как свободный человек, защищающий свою землю.

Но я лежу, зарывшись в сено, в относительной, но всё же безопасности, со мною рядом мой автомат, а они… где они? живы ли они? Пот катился по мне градом. Я вскакивал, снова падал в сено, я прислушивался к каждому шороху, мне хотелось выкрикивать слова проклятья этому миру, который посылает на смерть своих детей, а иногда мне хотелось просто заплакать, заплакать от обиды и бессилия. Но больше всего на свете мне хотелось, чтобы наступило утро и снова Люба и Надя вернулись сюда.

* * *

И вот рассвет наступил, но они не вернулись. Жиденький серый свет возвестил о наступлении утра. Я уже давно потушил крошечный огонёк коптилки, пробрался в дальний угол и сдвинул одну из досок крыши. Крупные холодные капли то и дело залетали в отверстие. Значит, шёл дождь. Я не знал, сколько прошло времени с тех пор, как рассвело, но подождав ещё, вдруг с полным сознанием понял, что ни Люба, ни Надя сегодня не вернутся. Добрались ли они хотя бы до цели сквозь немецкие заслоны? Сидят ли где-нибудь в укрытии, наблюдая, или лежат недвижимо под нескончаемым проливным дождём? Вернутся ли они этим вечером, или не вернутся уже никогда? Хорошо это или плохо, что их нет — ведь недаром в народе говорят, что если гонец не возвращается, значит, он выполняет поручение. Да, вот так и должен я думать о Любе и Наде. Почему только мрачные мысли у меня в голове? Я должен, должен верить, что они живы. Живы и вернутся. Живы и будут ещё долго живы. Да, именно так я должен думать и верить, и моя вера поможет им уцелеть там, где они сейчас. Да, они живы, живы… они вернутся, и мы снова будем по очереди пить чай из алюминиевой кружки и говорить о том, как хорошо будет, когда окончится война…

Но лучше всего было бы, если бы они уже были здесь.

Я метался по чердаку, не находя себе места. Неужели я успел так привыкнуть к этому жалкому жилищу, и к своей ране, и к своему ожиданию. Чтобы как-то отвлечься от одних и тех же мыслей, я то наблюдал суетливое движение редких легковых и грузовых автомашин у аэродрома, то пытался сосчитать количество взлетевших и садившихся на аэродром самолётов. Мне казалось, что я весь пронизан током, когда я стоял, мне хотелось сесть, когда сидел — хотелось ходить из угла в угол, когда думал о войне, что заполнила всю страну из края в край — я вспоминал о мирных временах, и тут же сразу — о тысячах и миллионах людей, которые в это самое время сражаются с врагом, на которого я, бессильный что-либо предпринять, смотрю сейчас в бессильной ярости, отодвинув доску на крыше сарая.

Может быть именно в этот день я окончательно стал взрослым. Я думал, думал и думал и ничего не мог понять — как, почему так случилось, что люди стали врагами и для того, чтобы жил один, другой должен умереть. И я, который так любил всю живую природу, без всякой жалости готов был лишить жизни любого из тех, кто входил и выходил сейчас из ворот аэродрома. Кто они, эти существа, одетые в военную форму? Что они делают здесь, так далеко от собственного дома? Они, озираясь, живут среди людей, чьего языка не знают, чьих обычаев не уважают, среди, общей ненависти и проклятий, среди страданий и смерти. Посмотри рано поутру: как прекрасна природа — и в солнечный и дождливый день и здесь, на Украине, и в песках моей родной Туркмении, и там, может быть, откуда родом эти немецкие солдаты. У них ведь тоже есть матери, которые ждут их, есть братья и сёстры. Но многие ли из них вернутся домой? Одних найдёт смерть на поле сражения, других — здесь, выпущенная из партизанской винтовки. Что за сила пригнала их сюда? Зачем оставляют они за собой слезы, развалины, смерть?

Из своего убежища я видел чуждую мне жизнь, чуждых людей. Врагов. Подо мной раздавались немецкие голоса, ржание коней, крики, потом я увидел этих коней. Конские упряжки увозили орудия куда-то в сторону леса. Что-то готовилось, но что: оборона, наступление? Почему техника, выдумавшая так много всего, не придумала маленького передатчика, который помог бы мне сообщить нашей авиации о скоплении орудий.

Но я зря огорчался. Наши лётчики, оказывается, были неплохо осведомлены о положении дел, потому что вскоре волна за волной они стали разворачиваться над опушкой и с нарастающим воем начали штурмовую атаку. Навстречу им рванулись разрывы зенитных снарядов из замаскированных вокруг леса батарей. «Повх, повх» — доносилось и слева, и справа, но штурмовики, как неотвратимая кара, наращивая скорость, падали едва ли не до самой земли, круто взмывая, и тут же в воздух летели части упряжи, орудийные лафеты, метались с громкими криками офицеры; обезумевшие от боли бежали кони, разбегались, роняя кровавую пену.

Можно было ожидать, что фашистские истребители вылетят навстречу нашим самолётам и постараются их перехватить, но этого не произошло. То ли немцы не хотели рассекречивать свой аэродром, то ли не были готовы к встрече с нашими штурмовиками — так или иначе ни один из немецких самолётов не поднялся в воздух, Только после того, как отбомбившись, наши штурмовики улетели, «мессершмидты», завывая, стали один за одним подниматься в воздух с рёвом, от которого готова была развалиться крыша сарая. Но они вскоре вернулись, то ли не догнав наши самолёты, то ли не рискнув связаться с ними.

И снова наступила относительная тишина, нарушаемая лишь редкими разрывами зенитных батарей. Затем утихли и они, и только редкие удары молний разрывали тёмное, в клочьях бегущих туч, небо. Усыпляя, шелестел дождь. Я лежал, закрыв глаза, и на минуту представил, что лежу дома на тахте, а за окном шелестит и шелестит ласковый дождь.