Анастасия Вербицкая - Иго любви

• Название: Иго любви
• Автор: Анастасия Вербицкая
• Издательство: Фирма «Поколение», Ассоциация «Книга. Просвещение. Милосердие»
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-86088-286-6

В начале романа героине 18 лет, она служит в театре костюмершей, не смея мечтать о сцене, но ведущая актриса театра угадывает в ней талант огромной силы. И вот Наденька Шубейкина становится знаменитой провинциальной актрисой Нероновой, играет с Мочаловым и Щепкиным. Она потрясает сердца зрителей в образах Офелии, Дездемоны, Корделии, и кажется, что отсвет высокой трагедии озаряет ее собственную жизнь, жизнь ее пылкого и страдающего сердца. Совсем по-другому складывается судьба Верочки, дочери Нероновой…

«Иго любви» — один из самых популярных романов А. Вербицкой, чьими произведениями зачитывались когда-то.

---

Воскресенский восторгался своей новой ученицей. Он находил, что у нее не женский ум и незаурядная натура. Поэтому он предъявлял к ней строгие требования, точно к любому студенту. Вера только впоследствии могла оценить огромную роль, которую сыграл Воскресенский не только в ее развитии, но и во всей ее дальнейшей жизни.

Без умиления и смеха Вера не могла вспомнить, как по-детски обрадовался Воскресенский, узнав об ее демократическом происхождении.

— Дочь актера?.. Вы?.. И актрисы Нероновой? Еще бы мне ее не знать!

— Но ведь вы же отрицаете театр? — усмехнулась Вера.

Он так и вскипел.

— Какой театр? Для кого? Как можно отрицать Гоголя и Островского?.. Конечно, я не стану с Белинским восторгаться датским принцем или венецианским мавром… Всего Шекспира я отдам за Свои люди — сочтемся и за Грозу… Конечно, театр должен быть только народным, только общедоступным, как музеи и библиотеки… Но я знаю, что актриса Неронова бесподобно играет Анну Андреевну в Ревизоре… И, воплощая одинаково прекрасно типы Островского, она делает общественное дело…

Когда же Воскресенский от самой Надежды Васильевны узнал, что она — внучка сапожника, простая мещанка, восторгу его не было предела.

— Я так и знал!.. Я это предчувствовал… Я всегда говорил, что в нашем народе, в низах бьют ключи живой воды, те ключи, что давно иссякли в вырождающемся дворянстве… И знаете что, Надежда Васильевна? Увидев вашу дочь, ее профиль, манеры, все такое… я уверен был, что она тоже урожденная фон… А вот теперь я понимаю, откуда у нее эта восприимчивость, эта даровитость, этот острый ум… Это здоровая кровь народа… а не гнилая лимфа фонов!

Надежда Васильевна весело смеялась. Ей нравилась непосредственность этого «нигилиста», как с презрением называл его Лучинин.

Надежду Васильевну очень забавляло это соперничество. За Веру она была спокойна. Ни один из поклонников, при всех их достоинствах, не мог затронуть ее воображения.

С пледом через плечо, с развевающимися от весеннего ветра длинными волосами, с нахлобученной на лоб широкополой шляпой Воскресенский мчался из редакции к Вере, чтобы прочесть ей очередную лекцию по физике.

На его резкий звонок ему отворила Лизавета и тотчас исчезла. Это его не удивило. Он сам снял и повесил свое пальто, но вдруг выпучил глаза. На вешалке были военные шинели: «Балдин, стало быть, тут? Какова наглость!.. И еще кто-то? По какому праву? В мои часы??»

Взвинченный, готовый к бою, он ринулся в гостиную и наткнулся на Балдина. Тот, как крупный зверь, бегал по комнате, дергая себя за усы.

— Вера Александровна дома?

Балдин остановился и долго бессмысленно глядел на него, очевидно, не узнавая.

Вдруг отворилась дверь. Надежда Васильевна с расстроенным лицом вытолкнула барона в комнату. Тот упал в кресло и громко зарыдал.

— Ну, уж если нельзя без слез, плачьте здесь!.. Подумаешь, хороните… Только бодрость у нее отнимаете… Ах… и вы тут? — с юмором оглянулась она на поклонников.

У Воскресенского при виде слез барона сердце захолонуло, но он все-таки пролепетал:

— Я пришел на урок физики… Вера Алекс…

— Плохое время выбрали, голубчик… Вера родит… Ну, да!.. Чего вы так на меня уставились?

— Она… родит?? Она??

— Фу-ты Боже мой! Конечно, она, а не я… В чем дело?

Схватившись за голову, ни с кем не прощаясь, Воскресенский кинулся в переднюю.

— Вот чудак!.. — рассмеялась Надежда Васильевна. — Алексей Павлович… Это хорошо, что вы здесь… Барон совсем невменяем. Бегите сейчас за Рязанцевым!

— Неужели?.. Неужели есть опасность?

— Да никакой опасности. Она держится молодцом… Это для моего собственного спокойствия…

А Воскресенский пробежал, не помня себя, с версту и на повороте чуть не сшиб с ног Лучинина. Тот только что вернулся из имения и шел к Вере. Увидав сумасшедшее лицо Воскресенского, он невольно чего-то испугался.

— Вы туда?.. К ней??

— Вы хотите сказать, к Вере Александровне?

— К черту ваши тонкости!.. Я оттуда сейчас… Она умирает…

— Что?.. Что такое?

Лучинин всей тяжестью своей, чуть не падая, повис на Воскресенском.

— Она там родит сейчас… Понимаете?.. Я пришел для физики… Мои часы… И вдруг родит… О!!!

Он схватился за голову. Лучинин передохнул и вытер пот со лба.

— Странный вы человек!.. Родить — еще не значит умереть… Вы меня чуть не убили… Это естественное назначение женщины…

— Нет… Это ужасно!.. Это ужасно!.. Она… и такая пошлость! Она и… Что ж мы тут стоим?.. Пойдемте… пойдемте куда-нибудь! Я не могу молчать… Я должен это осмыслить… Помогите мне!.. Я задохнусь…

— Нет, это я задохнусь, если вы будете меня так тащить… У меня болезнь сердца… Пустите руку, пожалуйста! И умерьте ваши шаги, если вы хотите говорить со мной… Ну-с… что такое вам угодно «осмыслить»?

Они два часа бродили по городу, то греясь в кофейной от пронизывавшего весеннего ветра, то опять стоя под окнами квартиры барона.

— Ну, что? Как? — спрашивал Лучинин выбегавшую к нему Надежду Васильевну. Та плакала.

— Ах, она так мучается… так мучается…

— Но что доктор говорит?

— Все правильно… Но кому же от этого легче? Барон совсем как баба… И если б не Алексей Павлович…

Сжимая кулаки, Воскресенский сбегал с крыльца и опять мчался на Дворянскую.

— Послушайте!.. Я так не могу… Вы меня убили… У меня порок сердца… Вы уже доконали меня…

— Нет, нет!.. Не оставляйте меня одного… Я не переживу… Я сойду с ума!.. Понимаете? Мозг мой отказывается воспринять такую вещь: как она, такая прекрасная, такая умная и талантливая, решилась стать собственностью этого… этого… его утехой?.. Почему она выбрала именно его? Почему не вы?.. Почему не я?..

Через час, выпив лимонаду в кофейной, они уже опять стояли у парадного крыльца, боясь позвонить, боясь идти на черный ход.

Дверь отворилась. Вышел Балдин. Как два разбойника, накинулись они на него.

— Ну, что?.. Ну, что?.. Жива?.. Неужели не кончено?

— Родила… слава Богу!.. Полчаса назад… Девочку… Бла… бла-го-по…

Он всхлипнул и полез за платком. Соперники, не дыша, глядели ему в рот, еще чего-то ожидая.

— Вы… го… господа… извините… нервы… Я столько выстрадал… Она так мучилась… эти крики… До свиданья!

Но они шли за ним по пятам, как загипнотизированные. Он был там. Он знал все. А они сгорали от муки неизвестности. Разве они здесь меньше мучились?

— Господа, вот что! — вдруг спохватился Лучинин, предвидя новую бесконечную беготню уже втроем. — Я предлагаю поужинать вместе. Мы все измучены и… проголодались… Зайдемте в гостиницу… Я угощаю… И выпьем, господа, за здоровье Веры Александровны!

— Браво! Браво! — заревел Воскресенский.

Через полчаса они сидели в шумном ресторане с бокалами шампанского в руках. Лучинин мечтательно прищурился на золотое вино и встал:

— Мы пили сейчас за здоровье Веры Александровны. Я предлагаю другой тост. Выпьем за будущее маленькой женщины! Господа, час тому назад новый человек пришел в мир. И почем знать, что несет он всем нам? Быть может, новый талант, унаследованный от Надежды Васильевны… Быть может, красоту своей матери… Ведь и красота — редкий дар, который во все века вызывал поклонение и страсти, в честь которой эллины строили храмы и слагали песни. Ждет ли ее безвестная доля семьянинки или слава избранницы? Но и для нее когда-нибудь зажгутся зловещие огни заката. И для нее наступит роковой час, когда, очутившись на вершине жизни, прежде чем начать свой спуск в долину, повитую сумерками забвения, человек в последний раз оглядывается назад, на пройденный им путь и спрашивает себя: «Все ли я сделал? Все ли я сказал? Все ли взял от жизни?..» Это страшный час итога. У многих ли из нас хватит мужества встретить свой закат с гордо поднятой головой?.. Но мы, господа, не умеем стариться. Мы взяли себе привилегию не казаться смешными, влюбляясь в пятьдесят лет и женясь в шестьдесят. Мы строим жизнь. Нам некогда любить. И потому нам все дозволено. С седой головой каждый из нас считает себя Мазепой. А женщина — идеалистка. Женщина действительно любит даже седины наши, прощает нам отсутствие красоты и юности. Мы не прощаем ей ничего… Для каждой женщины закат — конец всему. Мы еще можем надеяться, что спуск в долину, где ждет нас старость, нам облегчит верная рука юной идеалистки. Но женщина обречена совершить этот последний путь в одиночестве, всегда, всегда! За перевалом она оставляет лучшее, что украшало ее жизнь, — нашу любовь, нашу страсть… Вот почему маленькой женщине, рожденной в мир, я пожелаю прежде всего не повторять роковых ошибок пушкинской Татьяны и Лизы из Дворянского гнезда. Пусть эти скорбные тени отказавшихся от счастья во имя сурового долга не потревожат сна будущей женщины! Я желаю ей не угасить ни одного порыва, не отказаться ни от одной мечты, упиться всеми радостями. Пусть любовь ее будет светлой и ликующей, как это вино, — без драм, без проклятий!.. Я желаю ей весенних зорь, знойного лета, мирных сумерек и молчаливой ночи без мятежных снов, без недопетых песен, без жгучих слез о невозвратном! Пусть не зажгутся на ее небе зловещие огни заката! Пусть запоздалая страсть, неразделенная страсть не загорится в ее примиренной душе! Чокнемся, господа, за радостную женщину будущего!