Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

Вообще-то папенька находился не очень далеко. На Чюмсбергской фабрике в Гресмарке, где был управляющим, и маменька легко могла послать за ним. Но она не хотела посылать за ним без крайней необходимости. Мне кажется, ее бы очень задело за живое, если б ей пришлось признать, что она не сумела управиться собственными силами.

И вот, когда дела обстояли хуже некуда, маменьке все же пришла в голову хорошая мысль. Она отправилась к колодезнику и попросила его вылезти из ямы: надо, мол, поговорить.

Он поднялся по лестнице наверх, весь сплошь в глине да в песке, сразу и не признаешь, что человек.

Маменька сообщила ему, что завтра надобно убрать рожь, и спросила, не поможет ли он с этой работой.

Гермунд откинул голову назад, выпятил подбородок и усмехнулся слегка презрительно:

— Что ж, в свое время я косил рожь. Но думаю, этакая работа мне не к лицу.

— Рожь — пропитание для нас для всех, — сказала маменька. — Сколько воды ни даст ваш колодец, Гермунд, проку от нее не будет, коли мы останемся без хлеба.

Колодезник пробуравил ее взглядом темных глазок, но усмехнулся вполне благосклонно. Видать, позабавило его, что женщина осмелилась сказать ему правду.

— Ладно, будь по-вашему, хозяйка, — сказал он. — Только дайте мне самую длинную косу, какая есть в усадьбе, и достаточно вязальщиц, чтобы не стоял я и не ждал.

Маменька обещала, что все будет по его просьбе.

Вечером колодезник обозрел все косы, что имелись в усадьбе. И остался так недоволен, что взял обратно свое обещание помочь на уборке ржи. Разве можно предлагать взрослому мужчине этакие косы? Это же детские игрушки. Пришлось маменьке среди ночи послать Маленького Бенгта за кузнецом, чтобы тот отковал косу в два локтя длиной.

Наутро маменька поднялась в четыре часа, когда народ пошел на работу, опасалась она, как бы Гермунд не сыскал новые отговорки. И хорошо, что была поблизости, не то бы он увильнул-таки от дела.

Гермунд явился вместе с другими жнецами, с косою на плече. Ясное дело, шагал впереди всех и начал первым. Но, раз-другой взмахнув косой, оглянулся, поглядел на своих вязальщиц. И опять этот наказанный мужик нацелился было уклониться от работы.

— Это как же понимать? — сказал он. — Мы ведь договаривались, что вязальщиц у меня будет не две, а поболе? Ежели нет, я лучше пойду вздремну.

— Эти две — самые лучшие вязальщицы в Морбакке, — отвечала маменька, но колодезник только плечами пожал.

— Ладно, коли иных притязаний нет, — продолжала маменька, — доставлю я вам, Гермунд, вязальщицу, которая обычно вяжет за двумя жнецами. Может, этого вам будет довольно.

— Что ж, такая, надо быть, аккурат подойдет, — сказал Гермунд.

Маменька воротилась в дом, пошла на кухню и сказала экономке, что настала пора ей показать, на что она способна, пускай спесивый колодезник научится уважать морбаккских.

Ну так вот, Майя Персдоттер, которая умела вязать снопы за двумя жнецами сразу, сию же минуту отправилась на ржаное поле, однако оказалось, что Гермунд впрямь горазд косить — задал работы и ей, и двум другим вязальщицам.

В тот день рожь в Морбакке убирали так, как доселе еще не бывало. Ведь когда остальные работники увидали, как Гермунд машет косой, они сперва стояли разинув рот, а затем тоже взялись за дело, да с таким рвением, что стебли знай падали наземь, словно от проливного дождя. За один день все поле скосили.

Тут маменька вздохнула с огромным облегчением. Рожь была убрана, и она решила, что Гермунд может еще день-другой повозиться с колодцем. Однако ж вскоре поняла, что, покуда Гермунд остается в Морбакке, беспокойствам и огорчениям конца-краю не будет.

В тот самый день, когда убирали рожь, в усадьбу явилась незнакомая девушка. Поднялась по лестнице в переднюю, а оттуда прошла на кухню.

Там она застала маменьку, ведь экономка и все служанки были на ржаном поле, так что маменьке пришлось самой стряпать ужин.

Маменька бросила на девушку взгляд, когда та открыла дверь, и подивилась, кто бы это могла быть. Платье на девушке было господское, но вконец изношенное и сидело очень плохо, вроде как изначально сшито не на нее. На вид, пожалуй, лет двадцать, хрупкая, худенькая, а вот руки большие, натруженные. Не красавица, но и дурнушкой не назовешь — кожа чистая, розовая, щеки круглые. Описывая ее, маменька всегда говорила, что она из тех, кого не замечают и с трудом узнают в лицо, покамест оно не примелькается.

— Мне бы поговорить с госпожой Лагерлёф, — сказала вновь пришедшая.

— Госпожа Лагерлёф — это я, — ответила маменька.

Девушка подошла ближе.

— Я — Юханна Октопиус, дочь пробста Октопиуса из Брунскуга, — сказала она и протянула руку, чтобы поздороваться.

Пожимая девушке руку, маменька старалась вспомнить, что ей известно о пробсте Октопиусе и его семействе. Маменька сама была дочерью пастора и в родстве со всеми пасторскими семьями в Вермланде, а потому полагала, что наверное знает этих Октопиусов, как и всех прочих.

— Пробст Октопиус из Брунскуга не приказал ли долго жить? — спросила маменька.

— Да, верно, — ответила девушка. — К великому моему прискорбию, родители мои давно умерли.

Тут маменьке все стало ясно. Она вспомнила, что пробст Октопиус и его жена скончались почти одновременно и после них остался единственный ребенок, маленькая девочка, вроде бы не совсем такая, как другие дети. Родни, которая могла бы позаботиться о девочке, не нашлось, хочешь не хочешь бедняжка осталась у отцова преемника, наподобие Золушки. Получала еду и ношеную одежду, помогала, как могла, а могла она не много. Не дурочка, конечно, но опять же и не скажешь, что вполне здравого ума.

Эта самая Юханна Октопиус и пришла теперь, стало быть, в Морбакку, маменька сразу смекнула, но что, скажите на милость, ей здесь понадобилось?

Юханна Октопиус не замедлила сообщить о своем деле. Она, мол, хотела спросить маменьку, нельзя ли ей на несколько дней остаться в Морбакке.

— Пожалуй, я бы не стала возражать, — отвечала маменька, — только прежде хотела бы узнать, отчего вы намерены у меня пожить.

Бедная девушка вовсе не была навязчива. Говорила тихонько, почти шепотом. Держалась робко и загадочно, и этакого вопроса явно никак не ожидала. Стояла, не зная, что сказать. Залилась краскою и дергала себя за палец, так что суставы хрустели.

— Ответить не очень-то легко, — наконец проговорила она. — Велено мне прийти сюда.

— Может быть, здесь находится кто-то, с кем вы хотите встретиться?

Девушка еще больше огорчилась:

— Никогда я не умела лгать. И оставлю без ответа вопрос, есть ли здесь кто, с кем мне охота повстречаться. Однако ж пришла я сюда не по этой причине, просто вчера мне велено было идти сюда и быть под рукой, когда понадоблюсь.

По ответу маменька поняла, что бедняжка и впрямь обижена умом, и пожалела ее. Решила, что лучше всего оставить девушку в Морбакке, пока не подвернется оказия отправить ее домой.

— Что же, оставайтесь, мамзель Октопиус, — сказала маменька. — И для начала ступайте в эту вот комнату, отдохните, пока я готовлю ужин. И экономка, и служанки нынче в поле. Рожь вяжут.

Услыхав об этом, Юханна Октопиус сказала, что ничуть не устала, и предложила помочь со стряпнею.

Маменька сразу заметила, что девушка неловкая, однако ж старательная. Принесла дров, растопила плиту. Ужас какая старательная. Кашу посолила до горечи, пришлось весь горшок выбросить. А новую кашу подпалила.

Когда пробило восемь и работники собрались на кухне вечерять, Юханна Октопиус стояла у плиты, выкладывала подгоревшую кашу в большую миску. Первым вошел колодезник, увидел ее и чертыхнулся. Юханна Октопиус не чертыхалась, зато уронила полную ложку каши в огонь, так что начадила в кухне пуще прежнего. Однако они не поздоровались, словечка друг другу не сказали.

На другой день экономка сообщила маменьке, что, как слыхал от колодезника Маленький Бенгт, придурковатая пасторская дочка влюбилась в него тою весной, когда он рыл в Брунскуге колодец. Сперва-то он был слегка польщен — ну как же, девушка господского происхождения удостоила его своим вниманием, но вскоре она так ему опостылела, что он видеть ее не желал. Но она все равно ходила за ним следом, куда бы он ни отправился. Впору избить ее до смерти, лишь бы отвязаться.

Н — да, маменька-то с первой минуты заподозрила, что загадочное появление связано с любовной историей, и теперь, когда уверилась, немедля приказала Маленькому Бенгту собираться и отвезти мамзель Октопиус обратно в Брунскуг.

Затем она поговорила и с девушкой, попробовала растолковать ей, сколь неподобающе она себя ведет. Неужто не понимает, что стыд и срам — этак вот бегать за парнем, который знать ее не хочет? Под конец маменька заявила, что ей надобно ехать домой и ворочаться сюда не стоит.