Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

— Само собой. Но еще и веселая, жизнерадостная, так что с нею батюшка не скучал. Дайте-ка прикину! Ну да, наверно, случилось это в начале сороковых годов, поскольку замуж Нана еще не вышла, даже помолвлена не была. Я точно помню, поскольку родители говорили мне, что тревожатся за нее. Священник из Халлы на старости лет службу исправлять не мог, а оттого обзавелся викарием, человеком молодым и видным, и родители как будто бы заметили, что он ухаживает за Наной и что она питает к нему большую симпатию. И родители не возражали бы против этой партии как таковой, ведь викарий был не лишен таланта, имел все задатки хорошего проповедника, однако им довелось слышать разговоры о нем как об изрядном выпивохе, а кому охота отдавать дочку за такого.

— Да уж, это верно, — соглашается Элин.

— Забавно, что только человеку не вспоминается, — говорит папенька. — Не могу в точности сказать, о чем у нас троих шел разговор по дороге сюда, зато хорошо знаю, о чем мы думали. И батюшка, и Нана, и я думали о том, воротился ли с ярмарки пасторский викарий. Батюшка видел его на ярмарке в первый день и вроде бы заметил, что он уже тогда был пьян. И мы прекрасно знали, что накануне вечером он домой не ворочался, а потому, шагая к пасторской усадьбе, вспомнили про него и думали о том, благополучно ли он добрался до дому или продолжал кутить в Сунне. Но конечно же никто из нас об этом ни словечком не обмолвился, тема-то щекотливая.

— Прогулка, наверно, получилась не очень веселая, дядюшка, — замечает Элин Лаурелль.

— Н-да, что верно, то верно. Мне казалось, Нана встревожена, и ей нелегко шутить и болтать со мною и с батюшкой, как всегда. Я помогал ей изо всех сил, но разговор все равно шел довольно вяло. Временами мы останавливались, перекидывались словечком-другим с кем-нибудь из проезжающих, ведь батюшка наш сорок лет прожил в Морбакке и все его знали. В конце концов потихоньку миновали пасторскую усадьбу и остановились аккурат здесь, на холме.

При этих словах папенька оглядывается по сторонам и показывает тростью на высокие темные ели, окаймляющие дорогу.

— Тогда здесь было темно и мрачно, как и сейчас, — говорит он, — даже, пожалуй, еще мрачнее, по-моему, деревья в ту пору были выше, а дорога уже и круче. И вот едва пришли сюда, мы увидели, как внизу из-за поворота появился экипаж. Мы сразу узнали пасторскую лошадь и разглядели, что правит экипажем пасторский конюх. И, понятно, смекнули, по какому делу его отряжали. Не иначе как пасторская челядь послала его в Сунне разыскать викария и доставить домой. Вечер-то был субботний, надобно уложить его спать, чтобы до завтра протрезвел.

— Знаете, дядюшка, ваш рассказ становится вправду захватывающим, — вставляет Элин.

— Захватывающим! — говорит папенька. — Чудно вы нынче выражаетесь. Мне подумалось, дело плохо, когда я увидел, что конюх в экипаже один, а стало быть, не сумел он вразумить викария. Нана побледнела как полотно, а старый полковой писарь выглядел суровее и брезгливее, чем когда-либо на моей памяти. Но представь себе, когда экипаж проезжал мимо нас, батюшка сумел углядеть на полу темную спящую фигуру и сделал конюху знак остановиться.

«Стало быть, разыскал ты его, Ула», — сказал он.

«Ага, здесь он, при мне, полковой писарь. Да только гляньте, каков он с виду!»

С этими словами пасторский Ула нагнулся и поднял шляпу, надвинутую на лицо спящего. Мы стояли близехонько и не могли не видеть его, Нана сразу отвела глаза, даже пошла дальше, но батюшка схватил ее за руку и удержал. «Посмотри на него!» — сказал он и притянул ее ближе, заставляя смотреть на викария, который лежал в экипаже опухший, исцарапанный, грязный, совершенно не похожий на себя, просто узнать невозможно. «Посмотри на него! — повторил батюшка. — Пойдет тебе на пользу. Бедняжка та, что станет женой такому человеку!» Не думаю, чтобы Нана подчинилась, она стояла потупив глаза, пока батюшка не выпустил ее руку и не велел конюху трогать.

— Какой ужас, — сказала Элин Лаурелль.

— О да, так и есть, — говорит папенька. — Но не забывай, наш батюшка отдал одну дочку за Вакенфельдта и не желал, чтобы Нану, которую он любил больше всех остальных, постигла та же судьба. А Нана и рассердилась, и огорчилась, и по дороге домой все время шла впереди нас, не говоря ни слова. Батюшка шагал с суровым видом, но было заметно, что он доволен. Определенно думал, что сумел открыть Нане глаза, и это хорошо.

Тут папенька умолкает, мы поворачиваем и направляемся в сторону дома.

Элин идет рядом с ним, разговор продолжается.

— Так странно, дядюшка, — говорит Элин. — Я думала, госпожа Хаммаргрен очень счастлива со своим мужем. Мне в голову не приходило, что ей нравился кто-то другой.

— Пожалуй, с этим викарием ничего серьезного у нее не было, — отвечает папенька. — Потому что горевала она недолго. Шла ярмарка, дома у нас гостил Челлин из Омоля, и родители договорились с ним, что он заберет Нану с собой, к сестрице Каролине в Омоль, где она проведет всю зиму. Там она и познакомилась с Туллиусом Хаммаргреном, товарищем его по училищу, а весною воротилась домой уже его сговоренной невестой.

Элин больше вопросов не задает, зато мне надобно непременно узнать самое важное:

— Папенька, а что сталось с викарием?

— Так-так, — говорит папенька, с некоторым удивлением, — у малышей ушки на макушке. Ну, с ним, знаешь ли, все пошло скверно. Он пьянствовал и горевал, а жизнь свою закончил, говорят, в лечебнице. Я не знаю, как уж там было, однако слыхал, будто он потерял рассудок, оттого что тетя Нана не пожелала более водить с ним знакомство.

И мне в самом деле кажется совершенно замечательным, что человек лишился рассудка от любви к одной из моих тетушек. На языке у меня вертится еще множество вопросов, но я молчу, не смею любопытничать.

Правда, некоторое время спустя я все-таки прошу Элин спросить у папеньки, что же такое тетя Нана прочитала минувшим летом в газете и почему именно в тот день рассказала историю про колодец. Однако Элин говорит, что спрашивать не станет. Дескать, любопытство очень скверное качество.

Землетрясение

В двенадцать, когда уроки заканчиваются, мы всегда бежим в спальню к маменьке, которая, сидя за столиком у окна, занята шитьем. Смотрим на ее работу, а она расспрашивает, как мы отвечали урок, были ли прилежны и аккуратны, на что мы конечно же всегда говорим «да».

Сегодня я чуть раньше других успела поставить учебники в шкаф и вымыть грифельную доску, а потому подхожу к спальне за несколько минут до Герды и Анны.

И вот, отворив дверь, я вижу, что маменька не сидит, как обычно, за швейным столиком, а расхаживает по комнате и горько плачет.

Плачет она не так, как от сообщения о чьей-нибудь смерти, нет, она плачет так, будто не просто расстроена, но еще и сердита, в отчаянии и вконец пала духом. Руки она воздела над головой и кричит пронзительным голосом, так что уши режет:

— Нельзя ему этого делать! Нельзя!

Я замираю на пороге, не могу сделать ни шагу. Никогда, никогда, никогда не думала, что маменька способна так плакать. Передо мною словно разверзлась пропасть в полу. Весь дом ходит ходуном.

Если бы этак отчаянно плакали папенька или тетушка Ловиса, было бы вовсе не так страшно, но маменька! Если уж маменька плачет подобным образом, то на нас не иначе как свалилась жуткая беда. Маменька — женщина разумная. Наша опора и надежа.

Папенька сидит у письменного стола, глаз с маменьки не сводит. Выглядит он огорченным, но не до такой степени, как маменька. Пытается сказать что-то утешительное, однако ж она его не слушает.

Заметив на пороге меня, папенька встает, подходит, берет меня за руку.

— Пойдем-ка отсюда, пусть маменька успокоится, — говорит он и уводит меня в столовую.

Там он по обыкновению усаживается в качалку, я стою рядом, спрашиваю:

— Почему маменька плачет?

Сперва папенька молчит, но понимает, конечно, что я очень напугана и было бы жестоко сказать только, что я, мол, все равно не пойму.

— С утра заезжал дядя Калле и сообщил нам, что намерен продать Гордшё.

Новость ужасная, и для меня тоже, ведь я очень люблю Гордшё и тамошних кузенов и кузин и всегда считала эту усадьбу вторым домом. Но мне все равно непонятно, отчего маменька так убивается.

— Надобно тебе знать, что маменька очень привязана к Гордшё, — объясняет папенька. — Огромное было событие, когда дедушка твой купил его вместе со всем обзаведением. Разбогател он на торговой лавке в Филипстаде, но, ставши хозяином имения и мастерских, и сам приобрел в обществе совсем другое положение, и жена его и дочери тоже.

Я ничего не говорю, не знаю, что сказать.

— Тесть мой был вынужден несколько раз в году приезжать в Гордшё, присматривать за хозяйством, — продолжает папенька, — и, как правило, он брал с собою старшую дочь. Так мы и встретились, я и твоя маменька.