Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

В этот миг папенька не выдерживает.

— Берегись, Меланоз! — говорит он, постукивая по столу костяшками пальцев.

— Да-да, поручик, — отвечает звонарь, — сейчас закончу. Доскажу только, как все обернулось.

И, по-моему, хорошо, что папенька постучал по столу, иначе ведь звонарь никогда бы не перестал рассуждать о профессоре Фрюкселле, которого обожает. Причем вполне обоснованно, ведь именно профессор Фрюкселль помог ему, простому крестьянскому парнишке, сделаться звонарем и школьным учителем.

— Ясное дело, пришлось поручику уступить, — продолжает звонарь. — Хочешь не хочешь, он обещал, что останется обедать, а потом поедет домой, не пускаясь ради Престберга в легкомысленные поступки. Должен сказать, противостоять этакому богатырю, как профессор Фрюкселль, не так-то просто. Рядом с ним невольно чувствуешь себя маленьким и незначительным, хотя вообще-то полагаешь себя дельным и солидным. Так что я хорошо понимаю, что поручик уступил, но понимаю и другое: в глубине души он был собой недоволен и считал, что предал боевого товарища. И от профессора это не укрылось.

Тут папенька опять стучит по столу.

— Да-да, поручик. Еще лишь несколько слов, — говорит звонарь. — После обеда профессор с поручиком вышли в сад и спустились по широким ступеням меж красивыми террасами, ведущими к Фрюкену. А когда очутились на нижней террасе, которая прямо-таки нависает над водою, то что же они увидели перед собой, как не «Моисея» и маленький дубовый челнок, в коем лежал-горевал Престберг с того самого дня, как случилась незадача! «Да, вот видите, дядюшка, я сказал вам чистую правду, — поспешно замечает поручик. — Он более не может жить в своем дому».

«Да, вижу, — говорит профессор, подойдя к самой балюстраде и глядя вниз на „Моисея“. — А что ты, дорогой мой Эрик Густав, скажешь про эту вот красную охру?»

Глаз-то у профессора Фрюкселля острый, и он сразу приметил, что «Моисей» вовсе не красный, а скорее серо-полосатый. Зато озерная вода далеко вокруг покраснела.

Профессор перегнулся через балюстраду и крикнул Престбергу: «Послушай-ка, Престберг, ты что же, намедни, когда варил краску, не подмешал в нее ржаной муки?»

Престберг мигом вскочил, стал в лодке во весь рост.

«Вот ведь нечистая сила! — крикнул он в ответ. — Ваша правда, профессор. Запамятовал я подмешать ржаной муки».

Он не хуже других знал, что в красную охру надо обязательно подмешать ржаной муки, иначе она не пристанет и ее легко можно смыть, как побелку, но, видать, ему так не терпелось покрасить «Моисея», что он начисто об этом забыл.

«Н-да, посчастливилось тебе, Престберг, — сказал профессор. — Скоро сможешь воротиться в дом».

Засим профессор обернулся к поручику: «Теперь мы первым делом пойдем потолкуем с моими благотворительницами-дочерьми, с Луизой и Матильдой. Они знают всех ребятишек в округе и скоро доведаются, кто участвовал в озорстве. И придется бедокурам отмыть „Моисея“ внутри и снаружи, ведь наказать-то их надобно, и, на мой взгляд, это будет им наукою получше розог. Престберг обретет свой дом, а ты можешь воротиться домой с сознанием исполненного долга, голубчик мой Эрик Густав».

Папенька стучит по столу в третий раз.

— Да понимаю я, понимаю, — говорит звонарь. — Не следует мне рассказывать, как поручик благодарил профессора Фрюкселля, и это я могу опустить.

Но в тот же миг звонарь встает, со стаканом тодди в руке.

— Господин поручик Лагерлёф, — произносит он, — думаю, нас всех очень радует, что ты в тот раз поехал в Сунне, дабы помочь старому боевому товарищу. Предлагаю троекратное «ура» в честь поручика Лагерлёфа.

Все кричат «ура», а затем мы видим, что иллюминация готова, цветные лампионы развешены. Цветы на клумбах тетушки Ловисы стали прозрачными, словно из стекла, а подальше в кустах листва переливается голубым, и желто-белым, и розовым, и иными красками. Ночь тихая, теплая, в воздухе, наполняя сердце радостью, струится что-то удивительно нежное и благоуханное.

А на песчаной дорожке у крыльца Шульстрёмы и Аскеры поют:

– «Кого не помнит братец наш?»

У пристани

Кхеррестадской пристани мы отправились в крытом экипаже и в дрожках да еще и с большим возом поклажи, потому что дядя Шенсон, Эрнст, Клас и Альма уезжают в Карлстад, а дядя Уриэль Афзелиус, тетя Георгина, Элин и Аллан — в Стокгольм.

Перед самым отъездом из Морбакки папенька сказал, что есть свободное местечко и кто-нибудь из детей тоже может прокатиться, если хочет. Вот так мы с Гердой попали на пристань. По дороге туда мы сидим не очень удобно, но знаем, что на обратном пути сможем расположиться в дрожках, собственно, из-за этого и поехали.

Папенька всегда тщательно следит, чтобы к пароходу гости выезжали загодя. Поэтому прощальный завтрак начался в девять, в десять мы отправились в путь, а в одиннадцать уже были у пристани.

Вне всякого сомнения, нам придется ждать здесь по меньшей мере час, потому что пароход «Андерс Фрюкселль» раньше двенадцати к херрестадской пристани никогда не подходит. Дядя Шенсон и дядя Уриэль были не в восторге от столь раннего отъезда, но папенька сказал: мало ли что может приключиться по дороге. Вдруг лошади охромеют, или ободья с колес слетят, нет, лучше иметь запас времени.

Спустившись к причалу, мы, конечно, идем к самому краю и глядим на восток, высматриваем пароход. Но никто не видит ни малейшего его признака, да и ждать покамест нечего.

Потом тетя Георгина усаживается на камень на лесистом холмике над пристанью, а дядя Уриэль бросается подле нее на мох, вытягивается во весь рост, прикрывает лицо шляпой и предупреждает, чтобы мы не забыли разбудить его, когда придет пароход. Дядя Шенсон устраивается на камне рядом с тетей Георгиной, рассчитывает побеседовать, однако тетя большой охоты не выказывает.

— Знаете, Шенсон, вы бы прилегли да вздремнули, как Уриэль, — говорит она. — Я скажу, когда придет пароход.

Эрнст, Клас, Альма, Элин, Аллан, Герда и я заходим в херрестадский парк. Смотрим на красивый павильон инженера Нурена, теперь мало-помалу разрушающийся, потому что Нурены живут нынче не в Херрестаде, а в крохотной усадебке под названием Эриксберг, неподалеку от церкви. Идем к Медвежьему гроту, показываем кузенам и кузинам диковинные кусты ежевики, единственные на весь приход.

Идем мы медленно, нога за ногу, знаем ведь, что в нашем распоряжении целый час, устраиваемся под сосною, которая склоняется над Медвежьим гротом, и по обыкновению рассуждаем о том, как бы все было, если б там внизу сидел медведь и пытался вскарабкаться к нам.

Но аккурат когда мы там сидим, прибегает какой-то мужик, кричит нам, что пароход уже отчалил из Сунне. Сейчас он причаливает в Роттнеросе, а через полчаса, поди, будет здесь.

Мы, конечно, вскакиваем, бежим к пристани. Снова стоим у самого края, высматриваем пароход и вроде как в самом деле примечаем дымок и что-то темное, продвигающееся к берегу далеко на северо-западе. И все теперь ужасно довольны и рады, что папенька так спешил их выпроводить, иначе-то могли опоздать.

Дядя Уриэль, и тетя Георгина, и дядя Шенсон проверяют, не забыли ли каких чемоданов, сумок и корзин, и тетя Георгина дает указания, кому что нести, когда придет время садиться на пароход. Они конечно же знают, что пароход будет здесь только через полчаса, но, надо сказать, с пароходом никогда нет полной уверенности. Порой так задувает и штормит, что он не может причалить в Херрестаде, а порой, когда тянет за собой большущие грузовые баржи, сильно запаздывает и, понятно, не поспевает к поезду во Фрюксте. Потому-то все так радуются и оживляются, зная, что сейчас он уже добрался до Роттнероса.

— Вправду хорошо, когда знаешь, что скоро продолжишь путь, — говорит дядя Шенсон. — Пожалуй, несколько рискованно выезжать в последнюю минуту, но ведь с милой Морбаккой так трудно расстаться.

— Вы, Шенсон, уже завтра приступаете к занятиям в школе? — спрашивает тетя Георгина.

— Завтра, в десять утра, — отвечает дядя Шенсон. — Вы, поди, считаете меня чудаком, Георгина.

— Я считаю таковыми всех мужчин, — говорит тетя Георгина. — Уриэль поступает точно так же. Послезавтра ему выходить на службу в Стокгольме, а домой мы доберемся лишь завтра вечером. Я бы на его месте уехала по меньшей мере с недельным запасом. Ведь мало ли что может случиться!

— Да, но мы ведь уже убедились, что пароход скоро будет здесь, — говорит дядя Шенсон. — А это единственный рискованный элемент. Дальше — железная дорога.

— Да уж, надо надеяться, все пройдет благополучно, — отзывается тетя.

Однако она явно нервничает, потому что идет к смотрителю, говорит с ним.

— Вам не кажется, что пароход очень уж долго стоит в Роттнеросе? — спрашивает она.

— По моему разумению, сударыня, он еще изрядно там простоит, — смеясь, отвечает смотритель. — Вчерась-то пароход доставил в Роттнерос целую компанию карлстадских господ, в гости они ехали к тамошнему хозяину. Кто их знает, может, они еще с прощальным завтраком не управились.