Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

А пастор Линдегрен стоит такой красивый, такой гордый, но еще больше торжествует папенька. Он вознагражден за весь позор, за множество неудач. Его снова поздравляют и хвалят, как в те времена, когда пруд только-только появился и носил имя Фосфореск.

Карасей вынимают из невода, а тем временем тетя Нана Хаммаргрен и тетя Георгина Афзелиус, стоя чуть в стороне от других, разговаривают между собой. Должно быть, не заметили, что я совсем рядом, или думают, что маленькая девчушка вроде меня ничего не понимает, взрослые ведь постоянно так думают.

— Знаешь, Георгина, — говорит тетя Нана, — не по душе мне это. Раньше, когда мы приезжали в Морбакку, Густав всегда спешил показать нам свои новшества и работы. В ту пору он покупал землю, расширял владения, или строил новые дома, или разбивал сад, или сажал дубы да пирамидальные тополя. То бишь всегда было что-то полезное или радующее глаз, нынче же только и разговору, что об этом скучном пруде.

— А я тебе скажу, Нана, — отвечает тетя Георгина, — Луиза очень тревожится из-за Густава. «Он нездоров, — говорит она. — Так и не поправился с тех пор, как три года назад перенес тяжелейшее воспаление легких».

— Н-да, и поседел он очень уж быстро, — задумчиво произносит тетя Нана.

— И похудел тоже.

— Но какое отношение его болезнь имеет к пруду?

— Видишь ли, Луиза считает, Густав теперь не в силах заняться чем-нибудь настоящим. А все же хочет, конечно, иметь какое-нибудь занятие, чтобы вроде как внушить себе, что он при деле, оттого и суматоха вокруг пруда.

— Бедный братец! — вздыхает тетя Нана.

Очень скверно, что слышу я все это аккурат семнадцатого августа, когда у нас обычно царит веселье. Сердце у меня щемит, ужас как больно. И будет щемить, наверно, до конца моих дней.

Агриппа Престберг

В зале сейчас танцуют, а у меня после подслушанного утром разговора так щемит сердце, что я бы не пошла танцевать, даже если б и пригласили. Я стою на веранде, где пожилые господа расположились за большим круглым столом, со стаканами горячего тодди, и слушаю, как они рассказывают друг другу разные истории.

Не знаю, каким образом у них зашла речь о старом бродяге Агриппе Престберге, который каждую весну является в Морбакку и чинит кухонные часы. На самом деле куда веселее, когда они рассказывают что-нибудь о примечательных людях, каких встречали в молодости, но коли уж начали про Престберга, то толковать будут долго.

Удивительно, что всем без исключения пожилым господам Агриппа Престберг очень по душе. Я-то всякий раз пугаюсь, когда вижу его, ведь у него большой нос как минимум с тремя горбинками, борода щеткой торчит в разные стороны, а глаза гнойно-желтого цвета. Никогда и никто не слышит от него доброго или хоть вежливого слова, он только бурчит да бранится, куда бы ни пришел. Мне он кажется похожим на старого волка.

Престберг утверждает, что служил барабанщиком в Вермландском егерском полку, и определенно по этой причине папенька считает его старым боевым товарищем и всегда очень с ним учтив. Папенька не хуже всех остальных знает, что в починке часов Престберг ничегошеньки не смыслит, но тем не менее позволяет ему оставаться здесь по нескольку дней и копаться в кухонных часах.

Надобно сказать, что тетушка Ловиса никогда не подпускает Престберга к часам в комнате при кухне, а на новые часы в столовой зале маменька позволяет ему только смотреть, ну а кухонные он уже сломал, они не ходят, остановились раз и навсегда. И когда по весне Престберг приходит и просит работы, папенька разрешает ему сызнова заняться кухонными часами. Он их разбирает, смазывает роговым маслом, подпиливает колесики, выстукивает молотком, снова собирает. Эту работу он растягивает по меньшей мере на три дня и безвылазно торчит в кухне, мешает там всем со своими инструментами да смазкой, так что экономка и служанки не знают куда деваться. Когда же Престберг наконец завершает свои труды и вешает часы на стену, они обыкновенно некоторое время идут, но едва только умелец выходит на большак, маятник замирает, и никто к часам уже не прикасается, покуда следующей весной Престберг опять не придет их чинить.

Однако ж Престберг по душе не только папеньке. Слышно ведь, до чего всем эстра-эмтервикским господам невтерпеж рассказать о нем дяде Уриэлю, и дяде Хаммаргрену, и остальным гостям, которые прежде о нем не слыхали.

Правда, рассказывают они про Престберга привычные старые истории, которые я слыхала тыщу раз.

Когда-то Престберг жил в маленькой хибарке возле эстра-эмтервикской церкви и так скверно обращался со своей женой, что народ думал, забьет он ее до смерти. Хуже всего ей приходилось под Рождество, когда во всех углах водка лилась рекой. И вот однажды братья Шульстрём, чья лавка располагалась рядышком с Престберговой хибарой, пожалели горемычную женщину и надумали сделать так, чтобы хоть разок Рождество у нее выдалось спокойное. В сочельник они послали за Престбергом, показали ему большое письмо с толстой сургучной печатью и с пером под нею и сказали, что пришло спешное курьерское письмо и он, человек казенный, должен доставить его капитану Бельфражу в Карлстад. И Престберг пустился в дорогу, в Карлстад, без отдыху ехал, вдобавок погода испортилась, так что домой он воротился только на третий день Рождества. К тому времени он уже выяснил, что в письме были только стружки да солома, и крепко осерчал, что дал братьям Шульстрём этак себя провести, а потому решил больше не жить в Эстра-Эмтервике. Теперь он обретался главным образом в Сунне, слонялся по магазинам да при случае бегал с поручениями хозяев.

Эстра-эмтервикские господа рассказывают, каким диковинным жильем обзавелся Престберг. Несколько времени он ходил по округе, выпрашивал старые полусгнившие бревна и обрезки досок, без всякой пользы валявшиеся на крестьянских дворах, и из всего этого соорудил плот и вывел его во Фрюкен. На плоту он затем построил домишко, где живет летом. Есть там пол и крыша, окно и дверь, и очаг, и кровать, и токарный станок, и верстак. А перед домом достаточно места, чтобы Престберг мог сидеть и удить во Фрюкене рыбу себе на обед. К плоту он привязал челнок, так что, когда заблагорассудится, может на веслах добраться до берега, да и вообще перемещать свое жилище — надоест стоять у восточного берега, перегоняй плот к западному, надоест у западного — ворочайся к восточному. И однажды, когда мы на пароходе плыли в Карлстад, я видела Престбергов плот, причаленный в красивой бухточке, и мне вовсе не показалось, будто ему стоит сочувствовать из-за того, что живет он на воде. По-моему, все выглядело замечательно. Я бы и сама не прочь пожить в таком вот плавучем доме.

Звонарь Меланоз придумал для него отличное название — «Моисей».

Услышав про это, гости разражаются смехом, смотрят на Меланоза и качают головой.

— Ну надо же, Меланоз! — восклицают они. — Звонарь да вдобавок школьный учитель — и придумал этакую безбожность! Что скажут присутствующие священники?

Однако звонарь ничуть не смущается.

— Я вот что вам скажу, господа, — отвечает он. — Престбергов «Моисей» вправду хорош, когда стоит и отражается в озере. Даже египетской царевне и той бы понравился. И он слывет здешней достопримечательностью. Минувшим летом тут побывал некий господин из «Вермландстиднинген», зарисовал его и написал о нем длинную статью.

— Твое здоровье, Меланоз! — говорит папенька. — Не спускай этим стокгольмцам нападок! Защищайся! Тем паче что умеешь!

Он поднимает стакан и чокается со звонарем, потому что очень его любит и всегда говорит, что если б Меланоз в юности получил столько знаний, сколько дается мальчикам нынче, то наверняка бы изобрел летающую машину и отправился на Луну.

— Коли уж речь зашла о «Моисее», — говорит звонарь, — расскажу-ка я, пожалуй, историю, приключившуюся лет семь-восемь назад, а?

Ясное дело, всем хочется послушать. И это впрямь весьма занятно, потому что рассказывает он историю про Престберга, прежде мне неизвестную.

— Не знаю, как уж оно вышло, — говорит звонарь, — но старик Агриппа не иначе как заважничал по причине славы, какую снискал «Моисей», и надумал покрасить его в красный цвет. Обошел крестьянские усадьбы, там занял красной охры, тут — горшок для оной да кисть и в один прекрасный день принялся варить краску. «Моисей» стоял аккурат поблизости от усадьбы суннеского пробста, возле моста Сундсбру, так что всяк проезжавший по мосту мог видеть, что там затевается, а Престберг, наверно, этого и хотел.

— Ах, вот ты о чем, — говорит папенька, с легким недовольством. — Может, что-нибудь другое расскажешь?

Но звонарь продолжает, оставив папенькин вопрос без внимания:

— Я тут сказал, что египетской царевне «Моисей» бы понравился, однако ж, признаться, он и мне очень по душе. Но наилучшие друзья и почитатели «Моисея», безусловно, дети. Как завидят его на озере, сей же час собираются на берегу и с вожделением смотрят на плот, ведь их туда не пускают. И теперь, когда «Моисею» предстояла покраска в красный цвет, они, понятно, большими стайками толпились на мосту и глазели.