Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

• Название: Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
• Автор: Игорь Смирнов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1994
• ISBN: 5-86793-002-5

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.

Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).

И. П. Смирнов

---

36

Р. О. Якобсон, Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице. — In: Alexander Puškin. A Symposium on the 175th Anniversary of His Birth, ed. by A. Kodjak, K. Taranovsky, New York 1976, 25.

37

На манифестацию в этом месте «Моцарта и Сальери» кастрационного комплекса указал уже И. Д. Ермаков (Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и маленьких трагедий), Москва, Ленинград 1923, 83), не сделав, однако, отсюда никаких заключений о прочих пушкинских текстах. Творчество Пушкина служило И. Д. Ермакову полем хаотического приложения самых разных психоаналитических категорий, не было рассмотрено в виде продукта, созданного вполне определенным психотипом.

Коннотирование оскопления как исцеления в пушкинской трагедии, возможно, не случайно соответствует этимологии латинского «sano» = «кастрировать» и «излечивать» (Theodore Thass-Thienemann, The Subconscious Language, New York 1967, 104) — ср. идущую вслед за этим римскую тему, завершающую «Моцарта и Сальери»: «А Бонаротти? или это сказка Тупой, бессмысленной толпы — и не был Убийцею создатель Ватикана?» (VII, 134).

38

Касаясь биографий романтиков, обратим внимание также на своеобразную «бесполость» Чаадаева и Гоголя, гнушавшихся сексуальными контактами с женщинами.

39

По-видимому, первым, кто уловил этот интерес, был Ю. Н. Тынянов (роман «Смерть Вазир-Мухтара»).

40

Об увлечении петербургского света скопчеством см., например: К. Кутепов, Секты хлыстов и скопцов, Ставрополь изд. 2-е, 1900,163 и след.

41

Следование беспризнаковости за признаковостью распространяется у Пушкина и на автоинтертекстуальность, составляет сущность его переходов от одних произведений к новым, отрицающим, как это часто констатировалось исследователями, предыдущее творчество.

42

Ср. определение инвариантной темы всего пушкинского творчества, которая, по мнению А. К. Жолковского, есть «объективный интерес к действительности, осмысляемой как поле действия амбивалентно оцениваемых начал „изменчивость, неупорядоченность“ и „неизменность, упорядоченность“…» (А К. Жолковский, «Превосходительный покой»: Об одном инвариантном мотиве Пушкина. — А К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Поэтика выразительности (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 2, Wien 1980, 92). Выявляя повторяющиеся у Пушкина мотивы, мы во многом следуем за А. К. Жолковским, однако, с нашей точки зрения, в пушкинском творчестве в целом инвариантна, скорее, не тематика (не субстанция содержания), но логика иррефлексивности (форма содержания).

43

См. подробно о холостых рифмах у Пушкина: J. Thomas Shaw, Puškin’s Rhyming and the Uncompleted Completion: Occasional Nonrhymes in the Completed Narratives («poèmy» and «povesti v stichach»). — Russian Literature, 1988, XXIV-3, 389 ff.

44

Но романтизм с его манией опустошать содержание всех явлений не щадил даже собственного ведущего жанра — ср. хорошо изученную борьбу романтиков-«архаистов» против элегии.

45

Точно так же Пушкин обвиняет в литературной и языковой глухоте своих современников — ср. письмо к брату от 1–10 января 1823 г.: «…нельзя прочесть ни одной статьи из ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bévues…» (XIII, 54).

46

Об эквивалентности «текст» = «эротическое тело» у Пушкина см. также: Brett Cooke, Puškin and the Pleasure of the Text: Erotic and Anal Images of Creativity. — In: Russian Literature and Psychoanalysis, 193 ff.

47

Ср. об имитации в поэзии Пушкина: Renate Lachmann, Intertextualitat als Gedächtnishandlung: Puškins Horaz-Transposition. — In: R L., Gedächtnis und Literatur. Intertextualität in der russischen Modeme, Frankfurt am Main 1990, 303 ff. К сказанному в этой работе о кощунственных мотивах в «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» можно прибавить, что Пушкин переиначивает здесь на светский манер церковный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе, Не может вымолвить язык…», — ср.: «И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык…» (III-1, 424). Кощунство, коль скоро оно опустошает сферу сакрального, отвечает требованиям кастрационной логики, аннулирующей всяческую отмеченность.

48

Ср. о свойственной кастрационным личностям вороватости: «Sie wollen ja durch ihr Stehlen die kosmische Ungerechtigkeit ihres Körperbaues wieder gut machen» (Franz Alexander, op. cit., 136).

49

Одна из самых распространенных в лирике Пушкина поз — это бессильная, склоненная голова мужчины (ср. выше openis’e в качестве изоморфного заместителя всего мужского тела): «…седая голова, Как яблоко, по груди покатилась…» («Монах», I, 9); «Главою на руки склонен, В забвении глубоком, Я в сладки думы погружен На ложе одиноком» («Мечтатель», I, 123); «Лишь ты, воинственный поэт, Уныл, как сумрак полуночи <…> С главою, мрачно преклоненной…» «Наездники», 1, 205); «Вздохнули вы; рука на стол валится, И голова с плеча на грудь катится…» («Сон», I, 188); «К почившим позванный вечерней тишиной, К кресту приникнул он бесчувственной главой…» («Безверие», I, 244); «И днесь учитесь, о цари: <…> Склонитесь первые главой Под сень надежную Закона…» («Вольность», II-1, 47–48); «Главой поник… упал к ногам монаха…» («Там у леска, за ближнею долиной…», II-1, 104); «Могучий Олег головою поник…» («Песнь о вещем Олеге», II-1, 245); «Потупя голову, ревниво, Признанья слушаю твои» («Счастлив, кто избран своенравно…», III-2, 661); «…Вхожу с поникшей головой» («Воспоминания в Царском Селе» = «Воспоминаньями смущенный», III-1,189) и т. п. Поднятая голова появляется в пушкинских текстах тогда, когда речь заходит о неживом теле — об изваянии: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», III-1, 424). Мертвая оконечность тела расценивается особенно высоко — ср. о черепе: «Для мудреца, как собеседник. Он стоит головы живой» («Послание Дельвигу», III-1, 72). Укажем еще на то, что в творчестве Пушкина («Руслан и Людмила»), как и у других романтиков (ср. хотя бы новеллу Сенковского «Превращения голов в книги и книг в головы»), присутствует мотив головы, живущей отдельно от тела.

50

Ср. близкое нам понимание нарциссистских мотивов у Пушкина: А. К. Жолковский, Влюбленно-бледные нарциссы о времени и о себе. — В: Жолковский А. К., Блуждающие сны. Из истории русского модернизма, Москва «Советский писатель», 1992, 288 и след.

51

Точно так же надстроечным в других психодиахронических системах оказывается и кастрационный комплекс. Так, в рассказе Зощенко «Аристократка», который, как упоминалось, разбирается А К. Жолковским в качестве кастрационного текста, попытка кастрирующего мужчину действия, производимого женщиной, встречает садистский отпор со стороны мужчины, который грубо принуждает героиню отказаться от ее намерений (о садизме авангарда см. в D1.I–II). Мужчина выходит из этой ситуации победителем, так что кастрационность не составляет у Зощенко конечного пункта в развертывании сюжета.

52

Ср. вычленение литературного соперничества как особого типа интертекстуальности у Дж. Б. Конте: «…the relationship between aemulatio and allusion is asymmetrical. Emulation <…> cannot exist without allusion, whereas allusion has not necessary connection with emulation» (Gian Biagio Conte, The Rhetoric of Imitation. Genre and Poetic Memory in Virgil and Other Latin Poets (1974, 1980), Ithaca, London 1986,36).

53

О диахронической аксиологии см.: Rainer Grübel, Прием и оценка. Аксиологические замечания об употреблении мотива «кометы» в русской литературе. — In: Semantic Analysis of Literary Texts, 207 ff.

54

Чем решительнее культура отрицает прошлое, тем сильнее она упрощает претексты в процессе интертекстуальной работы. Отсюда, по-видимому, канонизирование интертекстуального редукционизма частью исторического авангарда. Поэтика Хлебникова в значительной мере держится на своеобразном «оглуплении» источников — см. об этом: А. К. Жолковский, Графоманство как прием: Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие. — In: Velimir Chlebnikov (1885–1922): Myth and Reality, ed. by W. G. Weststeijn, Amsterdam 1986, 573 ff (ср. расширенную версию этой статьи: А Жолковский, Блуждающие сны, 65–84).

55

Ср. отмежевание усовершенствования от имитирования: «Die Überbietung, das „plus“, nimmt neben adiectio, detractio und commutatio einen Sonderplatz ein. In der Überbietung werden die formale und semantische Leistung zweier Texte konfrontiert, und das Verhältnis von Primarität und Sekundarität reflektiert. Similitude spielt dabei insofem eine Rolle, als im Sekundären das Primäre erkennbar bleibt, ja die Überbietung ist auf die erkennbare Folie des Ausgangstextes angewiesen» (Renate Lachmann, Gedächtnis und Uteratur…, 308).