Аллегра Гудман - Семья Марковиц

• Название: Семья Марковиц
• Автор: Аллегра Гудман
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9953-0247-6, 978-5-7516-1159-0

Американская писательница Аллегра Гудман — лидер, как характеризует ее критика, писателей, вступивших в литературу после Б. Маламуда, С. Беллоу и Ф. Рота.

Сборник рассказов «Семья Марковиц», по сути, роман о трех поколениях американско-еврейской семьи. В лучших традициях еврейского повествования сострадание в нем сочетается с юмором, а зоркость и беспощадность взгляда — с любовью к своим героям. Дедушки и бабушки, иммигранты, торговцы и мелкие предприниматели, и их дети, профессора, литераторы и инженеры, уже наполовину ассимилировались, а вот кое-кто из внуков возвращается к истокам. При этом в отношениях трех поколений непонимание не мешает любви, а раздражение нежности.

Блестящее мастерство, с каким А. Гудман лепит образы своих героев, делает ее книгу чтением, от которого не оторваться.

---

Сара оглядывается, ей, хоть и не слишком, все же жалко Генри. Со дня свадьбы он еще раздобрел. В это пекло лицо у него отекшее, глаза скорбные. Они с Эдом давно — уже несколько месяцев — не были в Конгрегации «Шаарей Цедек»[95]. Но Эд пошел без разговоров, ее это удивило.

— Почему мы так давно здесь не были? — спрашивает он Сару и, надевая белую атласную ермолку, вступает в молитвенный зал. — Я забыл. Что мешало?

Во время службы он вспоминает. В громовые раскаты кантора вплетаются тихие шепотки пересудов. Когда тщедушный маломерок раввин начинает проповедь, разговоры становятся громче. Эд пытается читать молитвы про себя по-английски.

— «Как драгоценна милость Твоя, Боже! — читает Эд. — Сыны человеческие в тени крыл Твоих покойны…»[96]

— Нью-Хейвен, — доносится слева. — Они хотят поселиться в Нью-Хейвене. Я не буду иметь ни минуты покоя.

— Там такая преступность.

— Просто ужас.

— Мы разделены в себе, — провозглашает раввин с бимы. — Мы рассеяны, рассеяние — наш удел, тем не менее, нет, тем более мы любим Израиль.

— Но там же Йельская школа права[97]! — это женщина слева от Эда.

— Кампус у них дивный.

— Просто-таки дивный.

— «…насыщаются из потока сладостей Твоих!»[98] — читает Эд.

— Всего восемь с полтиной в месяц, — это озабоченная мать. — Но с парковкой там намучаешься.

Эд закрывает книгу.

К тому времени, когда они возвращаются домой, настроение у него напрочь испорчено. Сара уходит наверх, включает на полную мощность кондиционер, ложится, а Эд слоняется по дому в майке и тренировочных брюках. Заглядывает в комнату Мириам — там Роза лежит на кровати, читает. Короткие седые волосы красиво уложила, зачесала назад. Забредает в гостиную — там Генри, совсем разомлев, сидит на диване.

— Эдуард, пойдем погуляем, — предлагает Генри.

— Жара же, — буркает Эд.

— А я вот подумал — не упускать же такой случай, — говорит Генри. — Мы практически не видимся. А мне хотелось бы пройтись вокруг университета. Вчера я приметил там чудный киоск с мороженым.

Они идут по узкой улочке вдоль университета. Генри в темных очках, в тенниске с плеча Эда, только что не лопающейся на его животе. Он покупает Эду шоколадную газировку в зеленом фургончике «Bella Italia»[99]. Сам прихлебывает земляничную, они тем временем плетутся по пешеходной дорожке. Генри ужасается дороговизне книжных магазинов, застывает, как вкопанный, перед парасольками в винтажной лавчонке:

— Экая жалость, что Сьюзен такое не по вкусу.

Неодобрительно разглядывает витрину «Лоры Эшли».

— Захламлена, — решает он. — Я бы никогда не позволил моим декораторам так загромождать витрину.

— Какое впечатление на тебя произвела Конгрегация «Ш.Ц.»? — спрашивает Эд.

— Недурное. Совсем недурное. Вот только статуя в память Холокоста ужасная. Зато кондиционер замечательный.

— Я имел в виду — понимаешь ли — в духовном плане, — говорит Эд.

Генри вопросительно смотрит на него.

— Ну, не знаю, — мнется Эд. — Я в кои-то веки иду туда и каждый раз чего-то жду. То есть порой мне кажется, что я вроде как в кризисе. Порой меня тянет туда, чтобы услышать от раввина какие-то мудрые слова. А в результате я слушаю обвешанных побрякушками дамочек.

— Что значит — кризис?

— Так с ходу не определить…

— Мне ты можешь рассказать все, — говорит Генри. — Поверь, в чем в чем, а в кризисах я разбираюсь.

Эд смотрит себе под ноги, рассматривает дорожку. А и верно, думает он. Сколько же это лет Генри ходил к психоаналитикам? Да уж, над своим эго он потрудился основательно. Ободрал его, слой за слоем, догола и обрядил наново. Задрапировывал культурами и коллекциями. Сотворил индивида, сложнее не придумать — бруклинский еврей, экспат, поселившийся в Оксфорде. Ученый без учебного заведения и эстет в роли бизнесмена. Противоречия для Генри — дом родной. Для него же — темный лес. Он в полном разброде.

— Это ты из-за матери? Беспокоишься из-за нее?

— Отчасти, но не только из-за нее. Меня беспокоит, куда идет время. Что делается с матерью? Что с детьми? Меня беспокоит, что поколения, как бы это сказать, играют в чехарду. Я думаю, — Эд говорит с запинками, — поверить в Бога было бы очень утешительно. Хотя бы ради ощущения постоянства. Надежности. Мне хотелось бы, я так думаю, верить в Бога.

— Тебе? Ну уж нет! — фыркает Генри.

— Нет, послушай, я знаю, что нужно. Знаю, что могло бы меня убедить. Если бы мне, к примеру, явили чудо.

— Всего-навсего одно чудо? О Эдуард, если б нам явили чудо, ты или постарался бы найти ему какое-то объяснение, или сказал бы, что это очковтирательство.

— Нет. Меня можно было бы убедить. При соответствующих условиях можно было бы. Возьми, к примеру, этих аналитических философов — этих позитивистов — они открыли Бога, когда постарели и поседели. Мне говорили, что А. Д. Айер[100] на смертном одре сказал, что все его труды — ложь, а на самом деле он верил и в Бога, и в бессмертие души, и в то, что выносить этические и эстетические суждения вполне возможно. Правда, несколько часов спустя опамятовался. Заявил, что если б не запаниковал, никогда бы от своих взглядов не отрекся.

— Вот и хорошо, — говорит Генри.

— Это почему же?

— А потому, что ему было бы горько понапрасну утратить все, во что он верил. Труд его жизни о чувственном восприятии. Все, на чем он стоял как атеист.

Они идут молча. Эд колупает соломинкой кусочек льда на дне стаканчика.

— Последние две недели дались нелегко, — говорит он. — Работать не удается. По ночам я не сплю. Лежу, думаю. Мама никогда не сможет жить по-прежнему.

— Она, на мой взгляд, не так уж и изменилась, — говорит Генри. — Всякий раз, когда я приезжаю, меня поражает, что все идет без сучка без задоринки, на старый добрый лад.

— Какой еще старый лад? О чем ты говоришь? — напускается на него Эд. Неужели Генри не видит, что в доме разброд. — Мириам выходит замуж. Мама надумала переехать к нам.

— Ты и Сара всегда виделись мне величинами постоянными, — говорит Генри, — тогда как в моей жизни были сплошь смута да перевороты.

Эд застывает посреди пешеходной дорожки: Генри не перестает его изумлять. Постоянные величины! Он едва удерживается, чтобы не завопить. Вселенная расширяется. Материки сползают. Дети вылетают из дома — притом, что им с Сарой вот-вот стукнет пятьдесят шесть, — точно кометы, оставив их позади. Оставив позади кучи кукол, старых одежек и обросших пылью минеральных коллекций.

— Когда я говорю с тобой и с мамой, я ощущаю, что время идет куда-то не туда, — подытоживает Эд. — Все, что ни возьми, идет совершенно не туда. А я всего-то и хочу, чтобы все шло нормально, чтобы дети были детьми, мама — взрослой, а одно поколение сменяло другое в порядке очередности. Генри, да не цепляйся ты за меня! — Он сбрасывает руку Генри. — Не люблю я этого. Если мама переедет к нам, у меня будет нервный срыв, вот в чем суть. Знаю, жить в розовой комнате для нее — верх блаженства, для меня же — в этом некая дикость. Не могу я стать ей отцом, не принимает этого моя душа. А поговорить с ней я не могу, никак не могу. Ну как сказать такое матери? Решительно не могу посидеть с ней, объяснить, что и как.

Братья останавливаются, загораживая проход. Оба машинально потряхивают подтаявшим льдом в стаканчиках.

Тем временем дома Сара объясняет Розе, что и как.

— Мама, — говорит она, — мы все такие разные. И привычки у нас тоже разные. В Венисе у тебя своя жизнь, свой круг. Свой врач, налаженные связи. А здесь, в Вашингтоне, ты будешь совершенно изолирована. Ты лишишься поддержки друзей, привычных занятий и — мало ли что — сиделок.

Роза потерянно смотрит на нее с розовой кровати, Сара — она сидит за письменным столом Мириам — ерзает, стукается коленками о столешницу.

— И вовсе я не прижилась в Венисе, — говорит Роза.

— Ты же переехала туда десять лет назад, — напоминает Сара. — Обеспечить тебе то, что у тебя есть в Венисе, мы сможем только при одном условии: если прекратим работать. Вот почему я сейчас позвоню и закажу билет.

Роза тихо плачет на кровати, Сара подходит, обнимает ее.

— А в июне ты снова приедешь, — говорит она. — Вернешься к свадьбе Мириам, разве плохо, скажи?

Роза задумывается.

— А потом я могла бы поехать в Англию, — говорит она.

Сара с минуту колеблется. Потом кивает, ей, пусть самую малость, стыдно.

— Вот и хорошо, — говорит она Розе. — Навестишь Генри и Сьюзен, поглядишь на их коттедж.

— Котсуолды[101], — вздыхает Роза. — Там все будет в цвету.

— Да и жары такой там нет, — говорит Сара.

— Да, да. И такой влажности тоже нет. Ваша влажность — это что-то.

Она напоминает Саре, как в июле во время бар мицвы Бена в вестибюле отключился кондиционер, и она едва не потеряла сознание — такая стояла духота.