Шон О'Фаолейн - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Шон О'Фаолейн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002260-6

В том вошел лучший роман крупнейшего ирландского прозаика, романиста и новеллиста с мировым именем «И вновь?», трактующий морально-философские проблемы человеческого бытия, а также наиболее значительные рассказы разных лет — яркие, подчас юмористические картинки быта и нравов ирландского общества.

---

Я наклонился и поглядел.

— Здесь покоится… Он или она покоится под вашими ягодицами. Время — величайший враг человека.

— С чего бы это? Вы молоды, у вас вся жизнь впереди.

Хотел бы я, чтоб было так. Хотел бы я, вместе с умирающим Хотспером, выкрикнуть, что время, соглядатай истории мира, само должно пресечься. Билл, словно заметив, но не поняв моего смущения, доброжелательно продолжал:

— Время — не более чем индивидуальное представление, эгоистическая мерка. Казалось бы, оно безгранично, но всякая личность, многосложная или простая, выделяет свое собственное время и меряет его на свой лад; и все измеряют по-разному. Мы убиваем время, мы проводим его, у нас бывает уйма времени, у нас его совсем не бывает, мы распоряжаемся временем, оно царит над нами, мы обгоняем его, тратим, отстаем от времени, идем с ним в ногу, теряем его и находим. В юности его торопят. Старые люди и влюбленные хотят его замедлить. Если уж вы так любите перемены, то вот вам их источник и условие. Вы-то сами чего хотите от времени?

— По-моему, человек множится, как медовые соты, и мне поэтому нужно время без конца и без края. Я хочу успеть влюбиться в Джейн, если Джун меня обманет, и в Дженни, если Джекки мне изменит. А пока суд да дело, я хочу быть полицейским регулировщиком времени.

Он сел рядом со мной и безудержно расхохотался.

— Ах вы, ирландцы! Вечно вам хочется того и другого, вместе взятого. Старины и новизны одновременно.

— Потому что мы множественны!

— Неведомо для себя. Все вы хотите одного и того же: вечных перемен и вечной неизменности. Так вот не будет вам этого. Мир иначе устроен. Эх вы, потомки королей!

Я вскочил на ноги и свирепо взглянул на него.

— Кто бы говорил! Потомки Давида!

Он пригляделся к носкам своих туфель, развел их птичкой, сдвинул, снова развел птичкой, посмотрел на меня, помолчал.

— Возможна разве что иллюзия, будто время остановилось. Я испытывал эту иллюзию вечной перемены и вечной неизменности только в двух местах, в двух городах, которые просуществовали больше двух тысяч лет. Во-первых, как вы можете угадать, у нас в Иерусалиме. И точно такое же ощущение было у меня в вашем Риме. Лишь такая вот непрерывность истории с древних пор может создать впечатление застывшего времени.

Он поднялся и отряхнул брюки.

— А что до вашей множественности, — улыбнулся он мне, — то еще в колледже я читал о «бритве Оккама», о его очень правильной мысли, что сущности не надо без нужды умножать. Раньше или позже, — засмеялся он, — падает нож гильотины, и укороченный рядовой становится ростом с генерала. Основа цивилизации — подотчетность. Нас, евреев, хоть этому научили в Римской империи. А вы, ирландцы, так этого и не поняли, как сурово ни школила вас Британская империя и римско-католическая тирания. Поэтому вы, с одной стороны, приятны остальному миру, а с другой — сущая напасть.

Он ласково стиснул мне плечи и с усмешкой спросил:

— А вы кому подотчетны, Боб?

Сконфуженно, а впрочем, скорее дружелюбно, я прихватил его руку. Очень милая получилась бы фотография: он мне улыбается, а я гляжу на могильную плиту. «Здесь покоится Джейн Эббот Перкинс, Возлюбленная супруга». Я вспомнил могилу в Ричмонде, в Англии.

— Кому подотчетен? Аристофан называл ее «вожделенной, сияющей, златокрылой».

Он отпустил мои плечи.

— Вернемся-ка мы в «Билтмор», посмотрим, чем нас порадуют.

Мы пересели на 42-й улице. Всю дорогу промолчали. В «Билтморе» он заторопился к стойке, где для обоих нас было по телеграмме. Мы, хмурясь, прочли их и сличили. «Теперь все полном порядке но увы прощаюсь вечно благодарная лучшими воспоминаниями Крис». Он напряженно помахал мне рукой и кинулся заказывать билет на ближайший рейс в Даллас. Мне его не было жалко: вот и третий из нас не сумел вымечтать свою Манон. Как и я, он считал ее сильной, решительной, независимой, подотчетной одной себе. Мы оба недооценили ее отца. Не одних нас любили. Янгер энд Янгер, официально зарегистрированная корпорация.

Через шесть месяцев я получил приглашение из Техаса, дважды переадресованное, серенькое с серебряной каемкой, на бракосочетание Кристабел Мэри Янгер, дочери такого-то, с Патриком Пирсом О’Брайеном из Сан-Антонио, Техас.

Лишь когда такси Билла Мейстера отъехало от «Билтмора», я понял, как я одинок. Правда, у меня были знакомые кое-где в восточных и южных штатах, но не лететь же за тысячу миль на чашечку кофе в приятном обществе — скажем, в Хьюстон или в Новый Орлеан. Я поднялся на свой этаж, взял себе мартини, уселся в гостиной и подумал, можно ли еще где-нибудь в мире почувствовать себя так одиноко, как в набитой гостинице в час коктейлей? Наверно, я и теперь мог бы нарисовать тот узор на иссиня-зеленом паласе. Тогда-то вдруг зарокотало и плеснуло огнем болезненное воспоминание двух с половиной летней давности. Я снова оказался в баре возле бостонского Дома штата с двумя преподавателями экономики из Бостон-колледжа и бостонцем по имени Саллеван или Салливан, который вернулся в родной город и намеревался бросить блестящую карьеру в Питтсбурге у Хайнца, что ли, ради женитьбы на здешней девушке, не желавшей расставаться «со своими» (в Ирландии это от века значит — с больной матерью или пожилым отцом и с оравой двоюродных братьев и сестер), покидать бостонскую перину, а эта перина, внушали мне расстроенные экономисты, почти что та самая, на которой давным-давно храпит вся Ирландия, от Дублина до островов Аран. Салли(е)ван, верно, давно уж в Бостоне, сосет любвеобильную грудь. Но воспоминание о двусмысленной судьбе даровитого юноши выплеснулось огненной лавой: она, дымясь, поползла по склонам моей жизненной Этны или Везувия, рождая видения позора, беспомощности и отчаяния. Пришлось напомнить себе, что от семнадцатилетия меня отделяли только четыре месяца. И лучше мне стать Вечным Жидом Агасфером, чем возвратиться в Бостон.

Я проторчал в Нью-Йорке почти до конца января — случайный знакомый из украшенного ирландским трилистником бесстыдно-неонового бара на Третьей авеню пристроил меня мальчиком на побегушках в магазин Тиффани, ввиду праздников: Дня Благодарения, Рождества и Нового года. Потом начались мои настоящие скитания. До сих пор я в кошмарах скитаюсь по Штатам, как скитался целых пять жутких лет. На самом деле не пять, а два года, и вовсе не таких жутких. Я познакомился с множеством милых людей, которые, задержись я где-нибудь подольше, могли бы стать мне настоящими друзьями. Я и теперь еще получаю поздравительные открытки, подписанные именами, потерявшими для меня всякое значение: «Боб и Черри», например, или неразборчивыми инициалами, не приводящими на память ни событий, ни лиц, ни ощущений, — из Калифорнии, Мэна, Нью-Мексико, Флориды, штата Вашингтон, из городков таких маленьких, что приходится разыскивать их в географическом справочнике, чтобы выяснить, в каком таком захолустье необъятной Америки они находятся; из деревеньки близ Омахи, где поезд проходит раз в день и останавливается, только если ему просигналят, из поселков, куда не летают ни самолеты, ни даже вертолеты. Что со мной произошло за эти два года? Я однажды решил, что они побудили меня к вооруженному перемирию с жизнью. Может, на взгляд богов, это достойный плод того, что у них называется опытом? Еще эти два года убедили меня, что Нана была права, когда объявила в ту ночь на Лаго-Маджоре, что пресловутое противопоставление Реализма и Идеализма ложно. Тело и дух на самом деле тождественны или могут быть тождественны. Из деревеньки, где раз в день останавливают поезд флажком, я помню только человека, который подсадил меня на подножку остановленного поезда в то утро, когда я выбрался из его паршивой деревеньки: он сиял, как бриллиант в грязи, — и больше я ничего о нем не помню, только что он сиял; и был он такой же подлинный, как и его исчезнувшая из моей памяти деревня, откуда он два раза присылал мне за полмира поздравления, подписанные «Б».

В конце концов я и в Бостон отправился. Мне понадобилась перина, все ж таки полупривычная, и материнская грудь. Год тамошней жизни я описать не берусь: на это нужен Беккет, Биэн, Джойс, Бодлер, Жене, только их пером можно описать, каково мне жилось в тот последний год моего изгнания. Когда мне стало совсем невмоготу, я написал ей, и очень стыдился, что побуждение к этому было самое что ни на есть сентиментальное: день святого Патрика, мое шестнадцатилетие. Я пошел на центральные улицы посмотреть на пошлую и глупую процессию, хотя меня она ничуть, ну ничуть не интересовала и, конечно же, не трогала, пока из-за угла не появился женский отряд с барабаном и флейтами, распотешивший мою кислую мизантропию — благо впереди шагали две статные девочки в коротеньких штанишках и несли транспарант во всю улицу, гласивший: ФИАЛОЧКИ ПРЕСВЯТОЙ ДЕВЫ, а за ними красоточка постарше, с обворожительными ляжками, вращала зелено-золотой жезл; по бокам ее выступали два молодых священника, зазывно взиравшие из-под шляп набекрень. «Ну-ка, сюда, шагай, не робей, — слышались их нагловатые возгласы, — давай, со своими в ногу». И я был готов уже плюнуть на весь этот чертов балаган, как вдруг, точно корабль на всех парусах, из-за того же угла выплыло огромное трехцветное знамя моей страны, с хлопаньем полоскавшееся на мартовском ветру, и я попятился в дверь магазина позади, взахлеб и навзрыд вспоминая о том, что это те самые ирландцы, далекие предки которых приплыли сюда в Черные Сороковые — изголодавшиеся, изъеденные вшами уличные нищие, вповалку спавшие в подвалах, белые рабы — ныне горделивые и свободные.