Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

Мы умеем думать. Людей зачинают и рожают. Каждый новый маленький человечек дает нам знания о внутреннем... Когда грех положил конец наивному сладострастию и деторождение перестало быть чем-то само собой разумеющимся, когда открылись шлюзы преступности, Бог - одновременно с этим - снял покров со своего совершенного творения. Он указал верующим в Него путь к познанию. Он открыл им знание о потаенном в Его творениях. Легче их путь от этого не сделался; они перестали быть божьими тварями и должны были отныне сами направлять свое развитие, сами на что-то решаться и учиться состраданию... Мы способны представить себе, что дети рождаются от женщин, - и не только это. Мы знаем о трупах, которые подвергаются вскрытию, о мозге и сердце, о мошонке и нашем костяке. Мы видим, как забивают животных. В нас нет той душевной умиротворенности, которая, вероятно, свойственна лисам и львам и оправдывает их, когда в приливе жаркого чувства (мы называем его голодом, но, возможно, речь идет о любви, движущейся по тайным путям кишечника) они убивают и заглатывают жертву. Как далеки мы от логики такой жизни! Мы знаем и не можем не сострадать, но мы не вправе быть настолько мелочными, чтобы отрекаться от своих прозрений. Христос тоже был из плоти и крови, Его тело полнилось потаенными сосудами.

Рембрандт своевольно и упорно напоминал нам об этом. Он ничего не исключал - даже когда знание приходило к нему через посредство преступления, совершенного другими.

Петер.

Что есть преступление?

Ханс.

Нам следует освободиться от самого этого слова, несущего на себе отпечаток сенсационно-сладострастной брутальности: оно связано с письменно зафиксированными определениями справедливости - с юрисдикцией. Я же имею в виду простое понятие греха, которое лишь изредка пересекается с условной и необъективной категорией наказуемых действий.

Эмиль.

Кто же этого не знает!

Ханс.

Да, кто же не знает! Правда, Петер задал вопрос, и мне кажется, что я не могу просто так, не опасаясь возражений, дать короткий и исчерпывающий ответ - потому что в наше время развелось, наверное, больше, чем когда-либо прежде, деградировавших людей. Леонардо называл их бешеными - и, выбрав такое выражение, позаботился, чтобы его правильно поняли. Он имел в виду душевную деградацию: неоправданные влечения, бессмысленные желания, сладострастие без удовлетворения, краткие взаимоотношения без продолжения, существование без подлинной жизни - оборотную сторону той картины Джорджоне, которую можно назвать воплощением достойной человека жизни.

Длинный ряд таких бешеных я рассматривать не буду, ибо иначе они мне исказят все мысли, вырвут у меня из рук мое мнение, сделают мою речь шаткой и лишенной контура.

Вы поймете меня на основании уже сказанного и того, что последует дальше.

Но все это громоздится и становится необозримым. Как огромная лужа, расползаются повседневные жесты. Общие фразы разрастаются сверх меры. Обязательные слезы, бессмысленный смех, деторождение и смерть в виде семени и гнилостных испарений, могилы и все новые ощущения... О мой Боже, а Ты молчаливо шагаешь со своей болью по разным землям; Ты прячешься в ельнике, кутаешься в туман, я нахожу Тебя в укромных местах, но мне приходится вновь Тебя покидать, Ты ускользаешь от меня, погружаясь в море, и я напрасно брожу вдоль берега... О, позволь дотронуться до Тебя, чтобы мне хватило сил отвести взгляд от бесплодной пустыни! Сочти меня достойным Твоих слов, чтобы я стал мудрее и научил свою душу проходить мимо мест ополовиненной силы; о, не дай мне истечь кровью во прахе проселочных дорог! Я прошу милостыни, прошу милостыни - а Ты молчишь.

(Хрипло.)

Мне остается лишь прирасти к земле или принудить себя к жестокости неосознанного конца. (Он прячет голову в ладони.)

Эмиль.

Ханс, Ханс!

Ханс.

Разве не так: кто пожелает себе хотя бы малого удовольствия, того следует считать халтурщиком?

Разве не так: кто не знает меры в сладострастии, является врагом всеобщего блага?

Разве не так: кто дерзает жить, станет обидчиком не только для своих друзей, но и для малозначимых посторонних, которые объявят его еретиком и проклянут?

Разве не так: все это и есть наша судьба?! И мы разделяем ее с самыми отверженными - отбросами и следствиями определенных событий; с теми из подобной нам чувствующей плоти, кто относится к наилегчайшим или - к тяжелым, как металл. И для нас не предусмотрено никакой помощи; аристократы оскорбляют нас, а чернь подвергает насилию. Мы всегда будем заниматься работой, которая им представляется бесполезной. С помощью новой абстрактной звуковой фигуры мы будем доказывать себе существование нас самих и Бога, будем создавать новую реальность невиданной глубины или пространственной протяженности. Но наш труд не будет оплачен, потому что всем другим нравится только давно известное, захватанно-умеренно-жиденькое, плоско-холодное, слабое. Нас бы вообще оставили без хлеба насущного и объявили недееспособными, если б узнали, каковы мы без маски. А между прочим, ходить без маски и фартука - такова наша мечта о совершенстве. Исполнись она, это неминуемо повлечет за собой смерть от руки палача.

Петер (прерывает его).

О, мы ведем себя достаточно спокойно и сдержанно. Нас, может, и будут оскорблять, но жизнь не отнимут. Мы можем положиться на своих сограждан и на их ограниченных детей: трудно поверить, что тем или другим хватит мужества и желания, чтобы соблазниться нашими идеями.

Ханс.

Но сейчас давайте подумаем о другом - среди прочего и о том, о чем я хотел сказать.

Что мы должны делать, и в чем заключается наша воля? Наши осознанные познания мы основываем на вере в Бога и на умении чувствовать вещество. Но Бога мы находим только в Его изображениях. В своих отдаленнейших святилищах Он для нас не доступен. Напрасно мастера Византии сооружали ради Него купола; напрасно другие мастера, в сердце Франции и на Рейне, вырезали из камня тысячи смертей воплотившегося Бога и его бессчетных святых; отзвучали звуковые фигуры сладостных хороводов фуг, но не получили отклика те, кто их сочинил. Во всем, что бы он ни делал, мастер свидетельствовал только о себе, а если ему и удавалось окликнуть и назвать по имени - осветляя - самое пылкое, он называл действующую в нем силу. И если от его оклика у нас подгибаются колени, значит, мы молимся предощущению иного, которое приблизилось к нам в бездне нашего же переживания. И мы свидетельствуем о себе самих и о Нем только изнутри нас.

Потому Бог - это юное тело; потому Он - пылкий друг Микеланджело; потому Его мягкая кожа покрывается мурашками, когда Он оказывается на свету в гигантском соборе.

Кажется, это противоречит тому, что я говорил раньше.

И все же мы можем хотеть только одного, можем жить лишь одним - стремлением уподобиться этой наивысшей мере: отображению нашей души из какого-то иного мира!

Таков Бог - и мост, по которому прошли Его стопы: как шагает туман, как на ощупь движется тоскование, как - в сновидениях - длится в нас ощущение потаенных телесных сосудов, или смятение в мошонке, или осознается беременность матерей... и как всё это спешит, опережая смерть, нитью протягиваясь сквозь годы.

Они лежат в земле и гниют: те, кому Он на краткий срок даровал способность чувствовать Его тело; но когда-то они стонали от неуспокоенности. Я уверен, что на этом и возвожу свое здание, потому-то и верую, потому и кричу: потому что они едины, недостижимо превосходят других умениями, но при всем том печальны, исполнены горечи, им не свойственны жесты ликования. Без всякого повода - не из-за страха - в них бодрствует боль. Они нечеловечески серьезны: потому-то Бог и прикоснулся именно к ним. И их имена я знаю, выкликаю эти имена. Среди скотоподобных народов Вавилона и Египта они воздвигали храмы, колонные залы, отличающиеся безмерной глубиной и перспективой. Они строили соборы, играли на органах, их звали Микеланджело, Грюневальд, Рембрандт, Букстехуде, Бах, Марло, Бюхнер. И другие молча и величественно стоят рядом с ними: я не могу назвать их имена; произведения, созданные ими, исчезли, а значит, исчезли и свидетельствовавшие о них символические знаки.

Судорога в руке прекратилась, я снова знаю свой путь. О, это страшно - остаться одному, без знания о Боге: ты унижаешь Его, не сознавая этого; оскорбляешь своими молитвами, не желая этого; бежишь от Него, из-за какого-то ложного представления, и потом ищешь Его снова.

Рембрандт своими руками копался в промежностях женщин: его возбуждали моча и плоть. Кобыл и жеребцов он любил из-за их половых органов, и только у мальчиков ему нравилась узкая грудь, еще ни разу не выгибавшаяся под воздействием плотского желания... Произнеси же свой приговор, мир! Прокляни его, не облизывайся на произведения его кисти, если ничего не знаешь об их оборотной стороне, не убивай его посмертной славой! Он был расточителем, слышишь, шлюха Мир: золото и драгоценные камни значили для него больше, чем твои пороки, прикидывающиеся чем-то пристойным. Прокляни же его за это! ибо он был плохим семьянином.