Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

Петер.

Если бы наша кормилица кормила их лучше, они бы не теряли силы от истощения.

Эмиль.

Правда-правда. Философ Платон обманул человечество, лишив его материнского молока и предложив взамен убивать телят, чтобы выкармливать нас коровьим молоком.

Ханс.

От этой фальшивой кормилицы мы собираемся отказаться.

Петер.

Он нашел новую.

Ханс (берет монету).

Если орел и не является противоположностью решки, то все же монеты имеют две стороны.

Эмиль.

Односторонности мы не нашли, хоть и разделались с одним философом.

Петер.

Разве вы забыли, что я продуцировал влечение?

Ханс.

Что толку, если его оборотная сторона - мерзавка!

Петер.

Твои распутства уберегли тебя от того, чтобы стать таковой.

Ханс.

Мы описали циркулем круг, а жизнь остается весьма убогой. Мы проиграли словесную игру, друзья. Даже эту... И что вы думаете делать теперь, чтобы прикрыть нашу неудачу?

Петер.

Начать новую игру. Потому что, честно говоря, можно дойти до отчаянья, декламируя бюхнеровского «Дантона».

Эмиль.

Тем более, что нас не так скоро отправят на казнь и нам хватит времени, чтобы еще много раз переводить дух, вследствие чего драматическое течение нашей жизни будет часто апострофироваться зевотой.

Петер.

Мы еще много раз будем ложиться в постель, застегивать и расстегивать штаны.

Эмиль.

Как, должно быть, скучно для зрителей видеть нас спящими!

Ханс.

И все же было бы оригинально вывести на сцену человека, каким он проявляет себя во всех, всех без исключения жизненных стадиях.

Эмиль.

Мы подсказали тебе новый сюжет?

Ханс.

Нет. Где мне взять мощь для такого драматического жеста, который зависит только от множественности деталей? И к сожалению также... от того, насколько душещипательным получится финал. Выстрел или перемена сцены - в нужный момент - будут привлекать зрителей еще бесконечно долго.

Петер.

Сегодня влечение, свойственное поэтическому искусству, у нас на глазах приведет его к эрекции.

Ханс.

Неужели юмор у вас настолько плоский, что мишенью этого извержения стану я?

Эмиль.

Разве у нас не осталось козырей?

Петер.

Мы - любители классики, мы вновь и вновь декламируем этого божественнейшего из всех поэтов.

Ханс.

Что тут удивительного, если не наберется и дюжины подобных ему!

Эмиль.

Вы забываете...

Ханс.

Что же?

Эмиль.

Другого, который тоже писал без всякой сентиментальности, как будто его произведения предназначены лишь для гениев.

Ханс.

Марло, Кристофера Марло!

Эмиль.

Да, его...

Петер.

Того, кто уже в двадцать пять созрел, чтобы стать жертвой государственного палача. Кто трубным гласом своих слов мог бы обрушить все мироздание...

Ханс.

О небо, почему английская империя разбилась не об него? Он даровал бы нам свободу.

Петер (громко).

Мы преувеличиваем! Мы восторгаемся!

Ханс.

Что ты имеешь в виду?

Петер.

Я прошу сохранять объективную деловитость.

Эмиль.

Ты подался к ученым?

Петер.

К сомневающимся. А это - их противоположность.

Ханс.

Нет никаких противоположностей.

Петер.

Ты хочешь сказать, что я ученый?

Ханс.

Ты сам должен дать нам ответ.

Петер.

Да, разумеется. И готовьтесь к тому, что ответ будет серьезным. Я нанесу вашей жизни смертельный удар.

Эмиль.

Не сомневаюсь, что для этого хватит двух-трех равнодушных предложений.

Петер.

Я покажу вам ваше безумие.

Ханс.

Вот теперь ты вспылил. Твоя душа получила повод, чтобы взорваться.

Петер.

Не будь так уверен насчет своей.

Ханс.

С каких это пор я отличаюсь гармоничным душевным устройством?

Петер.

Я тебе скажу: ты, конечно, иногда буйствуешь, плачешь по ночам, кричишь во сне; но все эти неприятности у тебя временные. А сочиняешь ты в другие часы: придумываешь фуги, создаешь для себя музыку, более того, строишь внутри себя различные здания, громоздишь колонны, перекрываешь залы сводами, опирающимися на эти колонны, - короче, ты восторгаешься неким идеалом содержания или формы и катаешься, как кабан в грязи, в чувственном опьянении, связанном с таким творчеством.

Ханс.

Твои насмешки никогда еще не были столь безосновательными. Разве не худшая моя беда то, что все миры, которые вздымаются во мне серыми туманными образами, будучи перенесенными на бумагу, обрушиваются - умирают, еще не родившись. Даже если семя еще живет... втоптанное в прах, не познавшее брачной ночи - - Ты заставляешь меня кричать.

Петер.

Усмири свою кровь и дай мне закончить. Мир с тобой дурно обращается. Но Бог-то тебе дал всё. Он не предусмотрел никаких границ ни для твоего разума, ни для сердца.

Ханс.

Как ты заговорил! В сущности, ты не можешь так думать. Чувствуется, что это - пощечина заложенному в тебя более глубокому смыслу.

Петер.

Я думаю то, что сказал. Ты самодостаточен, а мы - ничто.

Ханс.

Ты хорошо научился фехтовать словами. Суметь превратить свое страдание в такой пыл - свидетельство немалого присутствия духа.

Петер.

Мы питались крохами с твоего стола.

Ханс.

Я, ко всему прочему, скупердяй - ты это хочешь сказать.

Петер.

Не это. Твоя формулировка хромает. Я хотел подчеркнуть другое: мы - ничто.

Ханс.

Почему бы вам не вообразить, что вы - мои мальчики для утех? Это было бы чем-то наподобие сословного признака. По ранжиру вы бы стояли рядом с гениями... Мы ведь хотим - упорно, каждый со своей бедой, капризно, сладострастно до злобы - вламываться в чужое нежное бытие и растлевать его!

Петер.

Наши речи становятся неточными.

Эмиль.

Вовсе нет. Ханс прав. Нам не следует быть неблагодарными. Нас числом три, и мы можем вгрызться друг в друга, в нашем содружестве наша фантазия может резвиться, не зная границ. Микеланджело был бы халтурщиком, если бы не использовал в качестве плотского образца некоторых из любимых им мальчиков. Сам он истлел, а доведенное до совершенства тело этих мальчиков стало вечным.

Петер.

Ты преувеличиваешь, восторгаешься.

Эмиль.

Мы это уже слышали.

Петер.

Пусть так. Но на сей раз тебе от меня не уклониться. Во-первых: те мальчики тоже истлели. Отображение их тел в мраморе, полагаешь ты, исчерпывает их форму? Ты заблуждаешься. Восторг навязывает тебе ложные выводы, да и расхожие представления об искусстве и произведениях искусства оказывают свое воздействие. И все же Микеланджело был гением: в моделировании живота, груди, бедер он дает нам так много, что мы охотно простили бы ему, если бы головы и пальцы ног на его скульптурах вообще отсутствовали. Что нам за дело и до тех мелких несообразностей, что волокна мышц иногда набухают, будто выполняя волю внутренностей и забывая о своем первичном предназначении? В часы уныния можно утаить от себя, что жизнь здесь исчерпывается внешними линиями, можно протянуть руки к камню и даже ощупать его - но как только ты захочешь погрузиться в это блаженнейшее чувство, из мраморного блока брызнет тебе навстречу смерть, мягкость живота окажется холодной, тело - бессмысленным инструментом, которому не хватает крови, не хватает внутренностей. Мальчик не задрожит от собственной наготы. Мы обмануты и одурачены, а как только мы отрезвеем, никакая поверхность, никакой созданный мастером контур не передадут нам сладострастной притягательности его мальчиков. И потом: мраморные тела можно разбить на куски. Можно, и это уже делалось. Знаменитый Давид стоит с раненой рукой. Никакой бог, никакой дух и никакой романтик не могли внушить черни благоговение перед этим юношей; напротив, неприкрытость этой фигуры, как кажется, всегда делала ее недоступной для понимания толпы. Темная человеческая масса в своем большинстве не испытывает гомосексуальных чувств - а значит, не способна оценить обнаженную красоту.

Разве вы не понимаете, что весомый, как камень, гений умирает из-за среднестатистического человеческого самца? Найдется лишь полдюжины человек, которые скажут: это произведение, если прилагать к нему человеческие мерки, обретает поистине гигантский масштаб. Те, кто так говорит, прибегают к каким-то понятиям, докапываются до смысла, чтобы (смешно, что мне приходится это объяснять!) великому человеку досталось хоть немного солнечного тепла, в котором мир ему упорно и несправедливо отказывает. А если бы эти немногие не горячились сверх меры, если бы ты не ждал от гениальных мастеров спасительного блага и того полного, нерасщепленного завершения несовершенного земного мира, которого можно достичь, лишь повинуясь надежным законам собственных душ, - чем был бы тогда божественный гений?