Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

Дрожали ли у мальчика руки, когда он заиграл фугу? Нет, нет, ибо она была сильнее всего, эта фуга, уже и в звуках-то почти не нуждавшаяся; это суждение обо всех, кто не верует в Бога... Кто мог бы вынести ее?! Разве у всех не прихлынула кровь к глазам? Кто мог бы еще молиться, кто мог бы любить, чья любовь пересилила бы такое? Я перерыл внутри себя всё в поисках любви... И не нашел ничего, ничего! Это суждение, значит, касалось и меня!

Человек, лежавший под роялем, поднялся... Мальчик был бледен... Человек просунул голову под рубаху мальчика, опустившись перед ним на колени. Что он делает?!

Между тем, я претерпевал ужасные муки, ибо не нашел в себе любви. Во мне что-то кричало, взывая о помощи, кричало... Боже, Ьоже, я бы тоже стерпел укусы того человека...

Потом фуга закончилась.

Человек отстранился от мальчика, который медленно, тяжело поднялся и направился к двери. Его рубаха была пропитана темной кровью, стекавшей на ноги, - теплой и красной... Львица подошла и стала слизывать кровь с пола.

По прошествии долгого времени Актер, все еще лежавший на полу, сказал:

- Я хотел бы быть хищным зверем, ибо внутренности мальчика несравненно вкусны; даже вкус кожи, покрывающей его тело, затмевает Бога...

Я чувствовал себя так, будто сейчас тоже должен раздеться, оставив одну рубаху, сесть к роялю и начать играть.

Но я не мог сделать это так же естественно, как мальчик. Я вспомнил один пасмурный вечер, когда, совершив побег из дома, очутился в Штральзунде. Было последнее воскресенье перед Страстной пятницей. Я, мучимый страхом, из одной церкви угодил в другую. Сперва я через боковой вход вломился в Мариенкирхе, чтобы посмотреть ее нефы; потом, во второй церкви, присутствовал на богослужении. Под конец я через открытые двери вошел в Николаикирхе.

Вверху на хорах кто-то играл на виолончели, а кантор аккомпанировал. Это была ария Баха.

В проходе две женщины болтали, и кантор через некоторое время спросил у них, правильно ли подобран регистр органного сопровождения. Они ответили: «Да». Я же сказал: «Нет».

Я потом сам вскарабкался на хоры, и те двое заиграли снова. Мне в тот момент казалось, что я могу сыграть что угодно, и я попросил у старого кантора разрешения сесть за клавиатурный стол. Он мне позволил. Но как только я выбрал регистр, сила моя улетучилась - вся; я пытался вспомнить мелодию, но она в моей голове полностью стерлась. Растерявшись, я нечаянно потянул не за тот рычажок, и воздух из труб вышел; я этого не заметил, ударил по клавишам - никакого звука.

Тут я услышал за спиной звонкий смех, это смеялась девушка в пурпурно-красном платье. Смеялась надо мной... Мне стало бесконечно стыдно, и я бросился вниз по винтовой лестнице... С тех пор я никогда больше не отваживался играть... Да наверняка уже бы и не сумел.

Хозяин замка подошел ко мне... Глаза мои не были устремлены на него, а смотрели дальше, поверх его головы; но он все-таки подошел. Я очень смутился и хотел сказать, что меня с кем-то перепутали; но страх внутри меня не допустил этого... Страх, кажется, постепенно проникал и в хозяина замка - мой страх, то ощущение неуверенности, что витало в воздухе.

Я опомнился: осознал, что два моих глаза смотрят на разные вещи... Но к тому моменту, когда я полностью сосредоточился, хозяин замка уже прошел мимо и спрашивал Кантора, не хочет ли тот сыграть еще что-нибудь. Тот, всплеснув руками, ответил:

- Кто ж захочет играть после этого мальчугана, да еще в тот же вечер...

Герхард, по-прежнему лежа на полу, стал рассуждать о том, почему все великие и удивительные личности время от времени проявляли жестокость. Ссылался он в основном на Марло и Рембрандта. Он говорил:

- Пылкий Марло, у которого кровь бурлила в жилах, когда он описывал тайное бракосочетание Геро и Леандра, и который потом не смог изобразить их смерть, потому что счел это безответственным - позволить двум любящим умереть в разлуке, а не в объятиях друг у друга... Так вот: у него, конечно, не было доводов, показывающих, что предание в данном пункте не правдиво... Но он боялся сделать предание еще более правдоподобным, если ему удастся изобразить эту не достойную Бога ситуацию... Однако по сути он уже давно обращался с собственной душой еще ужаснее... Он мог быть отвратительным, потому что не желал замалчивать правду. Он писал свои кровавые пьесы, где буйствуют насилие и несправедливость, где трупы подвергаются расчленению и осквернению, - сам же не говорил ни единого слова наперекор.

Такое слово-наперекор было бы доказательством собственной его силы... И того, что он уже миновал бездну ужаса... Он должен был пройти сквозь нее. Он потом наверняка мучил животных, расчленял их живьем, чтобы узнать, способен ли вообще человек на такое, вмешается ли Бог - но Бог не вмешался, не вмешивался. Кристофер давно знал и о вскрытиях трупов - он должен был напиваться, потому как не мог ничего поделать с тем, что короли обладают властью осуществлять насилие, что они убивают людей, и расчленяют их, и бросают в тюрьмы.

Знание этой ужасной правды было в нем настолько всеобъемлющим, что Марло дал свою трактовку предания о докторе Фаусте и сделал Бога судьей - или, скорее, равнодушным флегматиком.

В периоды наибольших душевных терзаний Марло, может быть, пробовал молиться; но все чувства под его черепной коробкой засыхали из-за страха, что он молится недостаточно истово... В такие моменты он похотливо бросался на девок. Часто даже полдюжины шлюх не хватало, чтобы его остудить, отрезвить... Тогда, вероятно, в нем просыпалась тоска по любви; но для этого давно было слишком поздно. Правдивость его писаний почуяли уже сами короли...

Актер холодно продолжал:

- Его и мои опасения подтвердились... Кто-то из власть имущих приказал убить Марло... Что-то похожее происходило и с Рембрандтом. Он запечатлел на своих полотнах истлевшие препарированные трупы, с раздувшимся от гниения животом или с распиленным черепом и выпотрошенным телом. Такое существовало - существовали люди, делавшие такое. Против этого нечего было возразить, даже если у тебя разрывалось сердце или лопались вены, - возразить было нечего, а присутствующие на подобных действах в результате становились подлецами. Нужно было написать распятого Спасителя и разбойников рядом с ним. Мука существует, существует... Если нас заставят хоть раз увидеть правду, какие рожи мы скорчим, вспомнив о всех известных нам муках мира: о войнах, не перестающих бушевать по всей земле, в которых люди гибнут тысячами и получают все увечья, какие только можно измыслить... Почему же мы не превратим каждую часть собственного тела в напоминание о такой муке, почему продолжаем делать вид, будто ничего такого не знаем?! Или, может, мы сами готовы стать устроителями резни -лишь бы благополучно пережить трудные времена...

Моя голова повернулась к Францу. Он сидел и сжимал обеими руками виски - я подумал, он хочет сломать свой череп...

- Все в мире преходяще, - сказал он вдруг. - Я чувствую, что в мочевом пузыре у меня скопилась моча, и потребность освободиться от нее затмевает сейчас все другие чувства.

Мне вспомнилось мое ужасное переживание в подземном склепе.

Он продолжал:

- Может, и есть люди, которые полагают, будто станут героями, если позволят своему мочевому пузырю лопнуть, а кишкам - взорваться от переизбытка кала, лишь бы не быть рабами сих низменных потребностей. Но это геройство фальшивое. Они готовы терпеть физическую боль, зато душу себе не ранят. Я же лучше справлю сперва телесную нужду, а уж после вернусь к душевным мукам...

И еще он сказал:

- Бывают опьяненные художники, которые в угоду особому сладострастию рисуют ужасные вещи, но сами не понимают их смысла; тогда как другие - успевшие отрезветь - об такие вещи в кровь рвут свои души.

С этими словами он вышел.

- Да, - добавил Актер. - Марло говорил о человеческой муке, вернувшись от шлюх, а Рембрандт - когда, покинув постель служанки, писал Распятого... Или - забитого быка... Рубенс же всегда был похотливым и грязным...

Темя иссякла. Насколько помню, мы больше ничем себя не обременяли.

Франц вскоре вернулся. Вместе с ним пришло осознание того, что уже ночь, - и все вспомнили об определенных неизменных вещах.

А дальше были: обмен пожеланиями доброй ночи, отступление в привычное, рассредоточение человеческой группы, ощущение дежавю, покашливание в тишине, завершение некоего временного отрезка, его превращение в прошлое. - - Почему же все мы не улеглись прямо в этом зале? - - Я увидел: в Актера что-то проскользнуло - как проникает в человека крик, раздавшийся снаружи, или как рукопожатие заканчивается сжатием сердца... Или как падающие с деревьев листья увлекают тебя за собой, все дальше, все дальше... Или как те глаза позади собственных глаз, которые ты выкалываешь себе, чтобы не ослепнуть.

Тогда я дернул его за рукав и сказал, что хочу пойти с ним, хочу спать рядом с ним, чтобы он не чувствовал себя одиноким, - я ведь лишь по ошибке стал гостем в этом доме. И потом я обернулся к хозяину замка, рассказал ему о недоразумении, случившемся из-за моего невезения и какой-то путаницы. Хозяин замка закрыл лицо руками и простонал: