Юрий Софиев - Синий дым

• Название: Синий дым
• Автор: Юрий Софиев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 9965-18-113-9

«Синий дым» — наиболее полное собрание сочинений известного поэта Русского Зарубежья Юрия Софиева (1899–1975), который в 1955 году вернулся на родину и жил в Алма-Ате.

В книгу вошли стихи из прижизненного сборника «Годы и камни» (Париж, 1936) и посмертного — «Парус» (Алматы, 2003), а также включены стихотворения из рукописных тетрадей, записных книжек и дневников поэта. Заключают книгу мемуары «Разрозненные страницы» — об эмигрантских скитаниях, о встречах с выдающимися людьми того времени.

Примечание: автор электронной версии книги бесконечно признателен Надежде Михайловне Черновой — хранителю архивов Софиевых-Кнорринг, составителю и издателю их книг, и автору произведений об этих безусловно интереснейших поэтах русской эмиграции — за тот гигантский, многолетний труд на благо Русской Литературы и сохранение памяти о культуре Русского Зарубежья и за бесценную возможность ознакомиться с этими редкими изданиями.

Тираж 50 экз.

---

7. «Пересчитаешь ступени…»

Пересчитаешь ступени
Лестницы дряхлой моей,
От растаявших размышлений
В комнате станет светлей.

Шляпу, пальто и перчатки
Брошу к себе на кровать.
В пробор шелковистый и гладкий
Позволишь поцеловать.

Взгляд загоревшийся встретишь,
Дрогнет улыбкой рот.
Сдвинешь детские плечи,
Скажешь — «Где твой блокнот?»

Будешь смеяться долго
Над заржавелым пером,
Его обмакнув, умолкнешь
Над синим блокнотным листом.

Склонишь густые ресницы
Серо-зелёных глаз.
И напишешь на синей странице
Стихи про нас.

А потом… впрочем, нужно ли свету
Знать про тяжесть радости этой?
Разве не так?

Medon, 1927.

8. «Весь мой день — это только томленье…»

«Весь мой день — это только томленье,
Напряжённая мысль о Тебе…»

Ирина Кнорринг

«Весь мой день — это только томленье…»,
Только мысль о тебе напряжённая.
Вечер.
Уличное движенье.
Радость,
С горечью сопряжённая.

И дорога,
Такая изученная —
Porte St. Cloud, и пешком неизменно.
Для меня ты самая лучшая.
Чтоб вместить тебя —
Мало Вселенной.
На вопрос мой,
Тревожный, как ветер,
От обиды лишь станешь строже,
Тихим голосом мне ответишь:
— Не знаю.
— Да.
— Быть может…

И бывает всегда так больно,
Так горько, всегда, родная,
Когда я тебя невольно,
Но всё-таки, обижаю.

Тёмный мост,
Силуэты строений.
И ветер холодный и резкий.
И озябший,
Дрожащий в Сене,
Луны золотой обрезок.
А у двери с зелёной решёткой
Встреча кажется слишком короткой.
И взволнованный,
И влюблённый,
Поцелуем твоим обожжённый,
Ухожу снова в ночь,
К себе,
С той же мыслью напряжённой
О тебе, о тебе, о тебе.

Medon, 1927.

«Как сегодня на улице пусто…»

Как сегодня на улице пусто.
Мелкий дождь целый день за окном.
Одиночество и искусство
На пути оказалось моём.

Но стихи — обнажённая совесть
И не найденные слова.
И ещё — о странствиях повесть
На чудесные острова.

Никогда не устану искать я
Дружелюбно протянутых рук.
Но случайные рукопожатья
На пороге вечных разлук.

За мою пустую свободу
Столько предал бесценных неволь!
Унося с собой в непогоду
Память, совесть, тревогу, боль.

Растерял я всех, кто любили,
Приходил затем, чтоб уйти.
Никогда не стучал, чтоб открыли,
Никогда не искал, чтоб найти.

1933, Париж.

В деревенском кафе

Весенний день цвёл свежестью чудесной.
Стакан вина и дым от папирос.
Под хриплый граммофон, прижавшись тесно
Танцуют пары… А тяжёлый воз

Два грязных буйвола влекут неспешно,
Дорога пыльная уводит в даль.
Ещё не распускаются черешни,
Но розовый уже цветёт миндаль.

И ослика, под турком в красной феске,
Вдоль голубых маслин ленивый бег.
Дым от костра летит над перелеском,
А на вершинах гор — февральский снег.

Где это было? — В Греции. В те годы
Я много странствовал, я молод был.
Сиреневые горы в час восхода
Над синим Геллеспонтом я любил!

Ах, я любил… и прошлое нежданно
Ожило, вдруг, за столиком кафе —
Чтобы в последней написать строфе:
Земную жизнь любить не перестану!

ЮРИЙ СОФИЕВ. РАЗРОЗНЕННЫЕ СТРАНИЦЫ[36] (воспоминания бывшего эмигранта)

Игорь Софиев. Предисловие публикатора

Мой отец, Юрий Борисович Софиев, прожил тяжелую, в какой-то мере трагическую, но вместе с тем интересную жизнь. Многие годы он провел в эмиграции, после гражданской войны. Воспоминания об этом периоде жизни отец написал уже здесь, в Алма-Ате. Разумеется, как человек литературного труда, он всюду писал всякого рода дневниковые заметки, но не регулярно и не в виде классического дневника.

Весь свой архив и всю библиотеку отец перед отъездом из Парижа передал частично разным русским эмигрантским учреждениям, частично — своему брату Льву Бек-Софиеву, ныне покойному.

А какая это была библиотека! Все поэтические сборники русских поэтов-эмигрантов, вышедшие с 1925–1926 годов, почти вся проза того же времени, да с дарственными надписями авторов! Все журналы демократического толка от «Современных записок» и «Русских записок» до «Чисел» и «Круга» в полном комплекте.

Жаль, конечно, было расставаться с таким богатством, но что поделаешь: Советское консульство в Париже предупредило нас, чтобы мы не брали с собой никакой крамольной литературы, а эмигрантская литература в те времена, за малым исключением, вся считалась крамольной.

Отец, как и все члены нашей семьи, придерживался левых убеждений. Однако, в отличие от моего деда, Н.Н. Кнорринга, и даже мамы, которые смотрели на события, происходившие в СССР, более трезво и реалистично, с налетом определенного скептицизма, был натурой увлекающейся, и его суждения были порой восторженно-безапелляционными со стремлением к идеализации. Даже моя бабка, Мария Владимировна Кнорринг, которая в молодости была эсеркой и всю жизнь оставалась социалисткой (правда, бердяевского толка), и та часто с иронией относилась к отцовской восторженности.

Считая себя не социалистом-интеллектуалом, а именно социалистом-рабочим, отец пытался наладить хорошие дружеские отношения с французскими рабочими, среди которых ему приходилось вращаться. Однако такая дружба почти всегда была поверхностной, она обычно сводилась к общебытовым интересам. Отец не мог не ощущать какую-то свою отчужденность в общении с французскими товарищами по работе и убеждениям. Французская компартия состояла в общей своей из людей, которые, как они сами говорили, борются за свой бифштекс, и многие из них, получив какое-нибудь случайное наследство или разбогатев каким-либо иным способом, быстро отходили от рабочего движения и становились обыкновенными мелкими буржуа.

Возвратившись на родину, точнее сказать в советскую сию, отец, полагаю, с еще большей наглядностью удостоверился в том, как самая благая идея может выродиться и превратиться в свою противоположность, но в разговорах продолжал выгораживать власть предержащих, и вовсе не из боязни быть подслушанным.

Как-то в споре с ним я привел ему в пример несколько партийных работников, которые являлись попросту жуликами и проходимцами. Отец мне с пылкостью: «Да ведь это не коммунисты! Это же снабженцы!» Среди названных мною партработников снабженцем был лишь один…

Незадолго до кончины отец как-то сказал мне, чтобы я, в случае его смерти, привел его записи в пригодный для опубликования вид. Просьбу я его выполнил, хотя выстроить имевшийся материал в хронологической последовательности смог. Как я уже говорил, это не дневниковые записи: иногда — статьи, написанные по какому-то определенному поводу или о каком-то человеке, например, о И. Бунине; иногда — просто воспоминания в виде небольших новелл; иногда — описание тех или иных событий эмигрантской жизни.

Я не включил в «Разрозненные страницы» записи отца сугубо личного характера (заметки о его путешествиях по Югославии и Франции, например), а так же «советскую» часть мемуаров, поскольку они профигурировали уже в парижской газете «Русские новости» и в журнале «Голос родины», издававшемся там на советские средства. Воспоминания эти носят чисто описательный характер, изображают тогдашнюю советскую действительность в розовых тонах на потребу русского зарубежного читателя того времени.

Хочу закончить это вступление стихотворением отца «Детство», в котором он как бы предугадывает свой жизненный путь.

Мать мне пела Лермонтова в детстве,
О Ерошке рассказал Толстой,
И сияло море по соседству
С нашим домом, лес шумел большой.

Чёрный сеттер, с верностью до гроба,
Неизменно следовал у ног.
В эти годы с ним мы были оба
В полной власти странствий и дорог.

И когда я взбрасывал на плечи
Маленькое лёгкое ружьё —
Нам обоим, радостно-беспечным,
Счастьем раскрывалось бытиё.

Мы сидели молча, в жизнь вникая,
Белокурый мальчик с чёрным псом.
А планета наша голубая
Кренилась в пространстве мировом.

Через отреченья и потери
Верность своему крепим сильней.
Так стихам и жизни буду верен
С самых первых до последних дней.

И действительно, до конца своей жизни отец остался верен поэзии и не представлял своего существования вне идеалов.