Хаим Граде - Мамины субботы

• Название: Мамины субботы
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Книжники, Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9953-0199-8, 978-5-7516-1101-9

Автобиографический сборник рассказов «Мамины субботы» (1955) замечательного прозаика, поэта и журналиста Хаима Граде (1910–1982) — это достоверный, лиричный и в то же время страшный портрет времени и человеческой судьбы. Автор рисует жизнь еврейской Вильны до войны и ее жизнь-и-в-смерти после Катастрофы, пытаясь ответить на вопрос, как может светить после этого солнце.

---

— Халуц? — переспрашивает огородник, усаживается на козлы и начинает хохотать так, что едва не лопается от смеха.

Мама расценивает его смех как знак того, что он считает Мойшеле плохим работником, и просит огородника пожалеть Мойшеле и присмотреть за ним, ведь он сын раввина и не привык к тяжелому труду.

— Работник-то он хороший, — говорит огородник. — Иначе бы я этого халуца не держал. Я терпеть не могу дармоедов. А на то, что этот парень — сын раввина, мне наплевать. И меня не волнует, куда он там едет — в Палестину, к арабам, к неграм в Африку или к красноликим израильтянам за реку Самбатион[132]. А смеялся я над другим.

И огородник рассказывает маме историю, от которой у нее темнеет в глазах.

Его работники молоды, и кровь в них кипит. В свободную минуту молодые иноверцы мнут траву вместе с потными нееврейскими девками в полях, лесах, среди теплиц — где только получится. Как люди говорят: где любовь ляжет, там свиньи не ложатся. Еврейские парни и девицы тоже не отстают от необрезанных. А этот халуц с бородкой сторонится всей команды. Когда потные нееврейские девки его увидали, — а он красивый парень, — они стали к нему приставать. Еврейские девушки тоже взяли его в осаду. А он бегал от них как от огня. И только больше им нравился.

Деревенский еврей хлопает себя по лбу так, что аж звон идет:

— Говорите, он раввинский сын? Крестьянские девки как раз и называют его раввином.

Мама заламывает руки. Ей не в новинку подобные уличные истории о простых смертных, но услышать такое про Мойшеле, сына раввина?

— Да, женщина, мир не постится в дни постов, — смеется огородник ей в лицо.

— Вы же честный еврей, — говорит мама. — У вас у самого взрослые дети, так позаботьтесь о том, чтобы сыну раввина не докучали. Представьте, что это прошу не я, простая торговка, а его отец, раввин местечка.

— Да не расстраивайтесь вы, — говорит огородник. — Этот халуц может сам за себя постоять. Постепенно вся команда зауважала его, и теперь никто не перебегает ему дорогу. Скажу вам больше: стоит ему пройти мимо, как девки-иноверки перестают хохотать и отодвигаются от парней, словно мимо прошел ксендз. Женщина, теперь Солтанишки — это просто синагога.

Огородник снова хлопает себя по лбу.

— Я все-таки свинья! Когда этот халуц пришел ко мне наниматься, мы договорились, что, пока он не научится работать как следует, он не будет получать ни копейки. Только еду и ночлег. Теперь он знает работу лучше других десятерых парней, а о деньгах до сих пор не заикнулся. На этой неделе я выплачу ему все сполна. Если уж я обещаю взять, я беру, и если я обещаю дать, я даю! — Огородник смеется, трогается с места и уезжает.

Владыка мира, что он за человек, этот Мойшеле? — думает мама, возвращаясь с рынка. В доме отца-раввина остаться не захотел, учиться в ешиве тоже не захотел, а быть батраком у огородника ему подходит. Попробуй переубеди его, если характер у него — железо. Он приходит к ней каждую субботу, а она даже и не знала о тех унижениях и обидах, которые ему приходится терпеть на неделе в Солтанишках.

В четверг вечером, когда Мойшеле снова приходит с работы, она вглядывается в него. Ничего. Он по-прежнему тих и спокоен, как подобает взрослому ешиботнику, приехавшему домой на праздник. По его лицу нельзя понять, рассказал ли ему огородник о своем с ней разговоре. Коли так, думает она, я тоже буду молчать.

Он вносит товар в дом, они вместе ужинают, затем Мойшеле принимается листать книгу и, погруженный в чтение, говорит маме словно между прочим:

— Мама Веля, я получил сегодня жалованье. Вот мой вклад на субботу. — И он протягивает измятые денежные купюры, скомкав их так, чтобы казалось, будто их меньше, чем на самом деле.

— Не обижайтесь, Мойшеле, вы же еще ребенок. Как я могу взять у вас деньги? Ваша сестра и мой сын — жених с невестой. Разве я вам чужая?

— Ну и ладно, не надо. — Он опускает руку. — Тогда я больше не буду приходить к вам на субботу.

Мама пугается не на шутку. Она знает, что Мойшеле не просто грозится, что, если он что-то говорит, он это и имеет в виду и что если даже его отец-раввин ничего от него не добился, то она уж точно не добьется. Поэтому она быстро говорит Мойшеле:

— Хорошо, Мойшеле, я возьму у вас два злотых, а остальное оставьте себе. Человеку без денег нельзя, особенно молодому.

После полуночи, когда Мойшеле уже спит, она все еще возится на кухне, готовя на субботу. Сын! — думает она. Ни боли при родах, ни горечи при вскармливании, и все же Всевышний послал ей сына. С тех пор как ее собственный сын в Варшаве, на его постели спит бриллиант, светлое сердце, золотая голова. Только бы ей не согрешить своей радостью. Его родная мать в Эрец-Исраэль исходит от тоски по своему младшенькому, а ей, чужой женщине, подарено так много счастья.

Она берет лампу, проходит мастерскую и заглядывает в комнату. Она вошла, чтобы что-то взять, но она не помнит, что именно. Ей нечего там брать. Она просто хотела взглянуть, как спит Мойшеле.

Он лежит, растянувшись на спине. Свои сильные руки он положил под голову. Свежие полные губы полуоткрыты, и он спокойно дышит. На голове густая копна кудрявых волос, загорелая шея на фоне шелковистых бакенбардов кажется вылитой из бронзы. Неудивительно, что он нравится девушкам, думает мама и вздыхает: ее собственный сын мечется во сне, просыпается по десять раз за ночь от малейшего шороха и утром встает измученный.

То ли от ее вздоха, то ли потому, что его лицо осветила лампа, которую мама плохо заслонила рукой, Мойшеле открывает глаза так тихо, словно все время держал их полуоткрытыми. Он смотрит на нее с улыбкой:

— Мама Веля.

— У нас есть правнук, которого тоже зовут Мойшеле, — растерянно говорит она. — Старшего сына моего мужа звали Моисей. Он, бедняжка, умер еще при жизни своего отца. Когда сын Моисея, Арончик, подрос, он женился, и его мальчику дали имя Мойшеле. От самого Арончика нам радости мало. Он из партийцев, но его сын — очень хороший ребенок. Все Мойшеле очень хорошие, — говорит мама с тихим смущенным смешком и выходит из комнаты.

— Я совсем выжила из ума, — бормочет она себе под нос. Она не может простить себе то, что она помешала Мойшеле спать.

II

Ссорясь с толпой женщин, огородник из Солтанишек кричал на весь рынок:

— Идите к халуцу, брату невесты Велиного сына, он вам расскажет, что я заплатил ему все до копейки, как наемникам, которые работают у меня целый сезон. Этот халуц не соврет. Он — сын раввина и отгоняет от себя девок-иноверок, как мух. Мне чужого не надо, но я не хочу отдавать свое.

Торговки на время бросили проклинать этого черта, который не сбавляет цену ни на грош, и стали расспрашивать его, что это за история с девками-иноверками. Нагруженные новостями, как тяжелыми корзинами, они разнесли их среди лавочников по всей улице.

— Что я вам говорил? — долдонил бакалейщик Хацкель торговцу зерном Шае. — Ну разве они не Иеровамы бен Наваты[133]? Я имею в виду халуцев. Это же надо, взять раввинского сына и задурить ему голову так, чтобы он сбежал из дому, а потом сослать его, как в Сибирь, в Солтанишки под Вильной, чтобы он там носом в земле ковырялся и имел дело с иноверками.

— Это правда, — признает торговец зерном. — Если халуц убегает от девок-иноверок, от арабов он тем более побежит.

— Об этом я и говорю, — торжествует бакалейщик. — Кого отправляют осушать болота? Кого посылают рубить камни? Раввинского сына?

— А кто же будет это делать, реб Хацкель? Вы будете это делать? Я буду это делать?

— Кто хочет! Но не дети приличных людей. Хорошенькое дело — сыновья раввинов и богачей живут в кибуце в самых дешевых домах по двадцать человек в комнате и крутятся по городу в поисках работы на кожевенной фабрике или лесопилке. Недавно ко мне зашли двое парнишек, один с пилой, а другой с топором на плече. Спрашивали, не надо ли мне напилить и нарубить дров. Эти кибуцники хотят быть дровосеками и водоносами, как гивоняне[134].

«Нет у меня других забот, как только стоять тут и болтать с этим болваном, — думает торговец зерном. — Хацкелю хорошо, он уже заработал себе на жизнь. А мне еще до этого далеко». Торговец зерном вздыхает и убегает в поисках заработка.

Через несколько дней мимо проходят двое молодых людей в бело-голубых студенческих рубашках, тарбутники[135]. Они идут, задрав головы, никого не видят, громко смеются и разговаривают между собой на иврите. Виленские кокетки восхищенно смотрят им вслед, а торговец зерном говорит бакалейщику:

— Ну, что вы теперь скажете?

— То же самое! Зачем евреям высовываться? Мы, евреи, любим подражать необрезанным. У них есть студенты, вот и мы хотим, чтобы у нас были студенты.

— Вы с ума сошли, реб Хацкель. А если попы из семинарии на Бакште[136] ходят в длинных рясах, то наши раввины должны снять свои лапсердаки? Это все ерунда! Ша! — кричит торговец зерном. Он нашел по-настоящему заковыристый вопрос и хватает Хацкеля за бороду. — Если дети едут в Эрец-Исраэль, то это не годится, а если они устраивают революции — это лучше? Вы забыли, что делалось в этом году на Первое мая: град камней на улицах, разбитые в кровь головы, ангелы разрушения на конях, а сколько бунтовщиков упрятали в тюрьму? По-вашему, сидеть у поляков в тюрьме лучше, чем в палатке на берегу Иордана, где Иеошуа бен Нун перевел сынов Израиля в Землю Обетованную. Что вы молчите, реб Хацкель?