Элиза Ожешко - Последняя любовь

• Название: Последняя любовь
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Вече, РИПОЛ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-7141-0155-3

В очередной том серии «Каприз» включены лучшие любовные романы известной польской писательницы Элизы Ожешко (1842–1910) «Последняя любовь» и «В провинции». В них автором талантливо и увлекательно воссоздаются жизненные испытания героев, главным стремлением которых выступает жажда настоящего любовного чувства.

---

В самом деле, такая жизнь мне смертельно надоела.

— Ты права, — ответил Альфред, — надо завязать знакомства, у тебя нет общества.

Мы стали выезжать к соседям, побывали во многих домах, иногда гости приезжали к нам, но все это не заполняло образовавшейся пустоты. Веселая и беспечная на людях, наедине с собой я испытывала непонятную грусть и безотчетную тоску. По мере того как моя любовь к Альфреду остывала, и у него порывы страсти становились все реже, пустота вокруг ширилась, душа изнемогала, и я все чаще прижимала ладони к глазам, чтобы сдержать внезапно подступающие слезы.

Осенью, когда на деревьях пожелтели листья, я побледнела, глаза у меня запали. Это было медленное тяжелое пробуждение от сна детства; смутно, словно сквозь мглу, я видела приближение страдания.

Как-то мы были в гостях у соседки, где собралось большое общество. Когда я вошла в гостиную, меня окружили молодые люди и дамы, грусть моя рассеялась, я весело смеялась и разговаривала.

В той же комнате в стороне от нас сидело несколько почтенных людей, среди них был и мой муж, — они вели оживленный разговор. Постепенно они привлекли мое внимание, и я стала прислушиваться, о чем они говорят. Одни говорили запальчиво, страстно, другие убежденно, с достоинством. Только Альфред молчал. Мне было интересно услышать его мнение, но ждала я напрасно: он выпускал изо рта лишь синий сигарный дым или с трудом сдерживал зевок. «Почему он молчит, — думала я, — когда все говорят с таким жаром?» Я вгляделась в лица окружающих мужчин, на всех лежала печать мысли, только лицо мужа, самое красивое, было неподвижно, безжизненно. Это сравнение огорчило меня, подсознательно я чувствовала, что Альфреду не хватает чего-то очень важного, чем обладали остальные.

И снова меня охватила тоска, я не могла больше поддерживать разговор и, взяв под руку молодую даму, стала ходить с ней по гостиной. Вскоре к нам подошел молодой человек, мой хороший знакомый, и спросил:

— Отчего вы сегодня так бледны? Вам нездоровится?

— Да, у меня голова болит, — ответила я и, взглянув на него, заметила на его лице плохо скрытую жалость. Я удивилась, не поняв, что это значит. «Неужели я так плохо выгляжу?» Но, проходя в этот момент мимо группы гостей, я услышала, как две дамы, сидевшие ко мне спиной, разговаривали вполголоса:

— Жаль бедную пани Ружинскую, — говорила одна из них, женщина средних лет с приветливым лицом.

— Сама виновата, — ответила старшая. — Что, у нее глаз не было?

— Она еще совсем ребенок, — прошептала первая.

— А почему вы думаете, что она несчастлива, может, она его любит?

— Возможно, но долго это не протянется: c'est donc un imbécile[121], — закончила первая чуть слышным шепотом.

На этот раз я хорошо поняла и сожаление, с каким глядел на меня мой знакомый, и разговор двух дам. Лицо мое зарделось от унижения и гнева. Меня жалеют! Значит, я сама еще не осознала всей глубины своего несчастья! «C'est un imbécile!» — сказала дама, которая хорошо ко мне относилась. На память пришли слова Генрика, мне показалось, что я провалюсь сквозь землю от стыда и обиды. Но это длилось лишь мгновение. Во мне пробудились гордость и строптивость — чувства, до этого несвойственные мне. «Я им докажу, что я счастлива! Не нужна мне их жалость!»

И я начала безудержно веселиться. Затеяла какую-то игру, носилась, смеялась, шалила, как ребенок, всех превзошла в остроумии, шутках. При этом я непрестанно повторяла, что мне живется в Ружанне как в раю: дом уютный, сад большой, а озеро тихое и на закате такое лучезарное! Раз сто повторила я, что жизнь прекрасна, она как вечный праздник, как непрерывный поток счастья. А в голове звучали иные слова: «Как трудна жизнь, как мучительны даже первые шаги!» Я носилась, смеялась, щебетала, шаловливо обнимала приятельниц и только на Альфреда боялась посмотреть. Если мой взгляд случайно останавливался на нем, смех замирал в горле, руки опускались, в голове мешалось, я не могла закончить начатой остроты. Это была моя первая тяжелая схватка с жизнью. Маска жгла лицо, слезы душили. Но я твердо решила доказать, что не нуждаюсь в жалости. Домой я уехала, лишь убедившись, что все поверили моему счастью. Альфред остался играть в карты.

Был вечер, по-осеннему холодный, но ясный, и я побежала в сад. Под ногами шуршали опавшие листья, ветер шумел над головой, стлался серый туман, было сыро. Пробежав несколько раз аллею из конца в конец, я остановилась и, заломив руки и глядя перед собой невидящими глазами, повторяла про себя невольно подслушанные слова: «Может, она его любит? Возможно, но долго это не протянется». И подспудно у меня робко шевельнулась неясная мысль: «А люблю ли я его?»

Горе женщине, если подобная мысль зародится у нее после клятвы верности перед алтарем, когда двери костела уже захлопнулись.

Дрожа, стояла я, окутанная холодной мглой, и бессмысленно глядела перед собой. В пожухлой траве белела маленькая астра, такая же бледная и дрожащая, как я. Головка бедного цветка раскачивалась на ветру, он остался один после гибели собратьев и, казалось, с тоской ожидал теперь смерти. Я сорвала белую астру и, медленно поднимаясь по ступеням дома, обрывала мелкие стылые лепестки, машинально шепча: «Люблю? Не люблю?» Влюбленные девушки часто гадают по цветам, но они вопрошают с надеждой, а я это делала с отчаянием… Последний лепесток упал, и с губ сорвалось: «Не люблю!..»

Я схватилась обеими руками за голову, всеми силами пытаясь заглушить в себе эту мысль. «Неправда! — упрямо и яростно шептала я. — Я люблю его, люблю, люблю! Я должна, обязана его любить!» У себя в комнате я бросилась к фортепьяно, надеясь в музыке найти утешение. За окном ветер гнал тучи желтых листьев, словно бабочки, летели они с высоты. Пальцы коснулись клавиш, и полилась грустная, дотоле незнакомая мне мелодия, исторгая из страдающего сердца слова песни:

Желтый лист летит с дерев,
Слез небесных льет поток,
Смолк души моей напев,
Дней моих увял цветок!..

Слезы не дали мне продолжать. Я упала на ковер и судорожно зарыдала.

Вдруг я почувствовала, что меня кто-то поднимает, и с трудом встала. В комнате было уже совсем темно, но я узнала стоящего передо мной Генрика. Рыдания заглушили стук экипажа и его шаги. С плачем бросилась я ему на шею. Генрик обнял меня, усадил рядом с собой и, взяв за руки, ласково спросил:

— Что случилось, Регина?

— Не знаю, — сквозь слезы отвечала я. — Но мне очень плохо!

— Бедное дитя! — прошептал брат. — Не думал я, что пробуждение наступит так скоро. Расскажи мне все откровенно, представь, будто ты говоришь с отцом, он, конечно, сумел бы уберечь тебя от беды.

Внесли свечи. Я взглянула не Генрика, лицо у него было точь-в-точь как у отца на портрете — кроткое, исполненное достоинства. И я снова бросилась ему на шею.

— Мой дорогой брат, отец мой! — воскликнула я.

— Рассказывай, сестричка! Ничего от меня не таи!

И я рассказала ему про свою тоску, одиночество, стремление к иной жизни, про потрясшее меня страшное сомнение.

Генрик хмурил брови, лицо его было печально.

— Я предвидел это, — сказал он, когда я кончила. — Наука, путешествия, молодость — все отвлекало меня, и я подолгу не бывал дома, поэтому не знал тебя ребенком, но предчувствовал, какая преграда встанет между тобой и твоим избранником, когда ты вырастешь. Твоя душа спала, когда вы встретились, и тебя пленила его внешность. Но сейчас она пробуждается, и с каждым днем ты будешь видеть все яснее и яснее. Бедное дитя… Видно, страдание было написано тебе на роду. Не отчаивайся, я постараюсь помочь тебе советом.

— Генрик, скажи мне, что представляет собой Альфред? Ведь я любила его, то есть, — спохватилась я, — люблю его, и он меня любит. Он добрый, посмотри, сколько у меня красивых вещей. Почему мне с ним плохо? У меня мутится разум. Ни днем, ни ночью не дает мне покоя этот мучительный вопрос, а ответить на него я не умею.

— Регина, — серьезно сказал брат, — не стану пророчить тебе несчастье: не мне разгадывать таинственные иероглифы твоей судьбы. Время, жизнь, зрелость подскажут тебе ответ на твои вопросы, мой долг указать тебе путь, вступив на который ты обретешь утешение и поддержку.

Вечер прошел спокойно, можно сказать, даже весело. Брат, как всегда, был мил, много рассказывал, всеми силами стараясь развеять тоску, которая тучей нависла надо мной. На другое утро я нашла Генрика в моей комнате, — он раскладывал книги.

— Начни, Регина, с истории человечества, — сказал он. — Загляни в далеко прошлое и посмотри, какими путями шло человечество на протяжении веков. Ты найдешь здесь все — и поэзию, и трагедию, и самую глубокую из наук — науку об обществе и отдельной личности. Потом можешь приняться за естественную историю. Перед тобой откроются неведомые просторы, когда ты прочтешь о достижениях ученых, к которым они пришли в результате упорного труда. Ты увидишь необъятность мироздания и смиренно склонишь голову перед беспредельным величием и беспредельной гармонией, которым тысячелетия подчиняется все живое. Когда наука раскроет перед тобой тайны природы, ты поймешь, что ты всего лишь песчинка, и станешь менее эгоистичной в своих страданиях. Учись познавать природу не только по книгам, умей наблюдать ее во всех ее удивительных проявлениях. Пусть тебе станет понятен язык деревьев и цветов, звезд и молний, облаков и воды в озере. Не думай, что это декорация для мечтаний, не горюй по-детски над увядшим цветком, не вздыхай, глядя на звезды, а ищи всюду гармонию и красоту мироздания. Старайся постичь начало и причину всего сущего, насколько это вообще доступно человеческому разуму. И там, где другие находят лишь поводы для вздохов и беспредметного восхищения, черпай знания и разумно преклоняйся перед красотой.