Михаил Соколов - Искры

• Название: Искры
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Ростовское областное книгоиздательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1952

---

— До тюрьмы, вы хотите сказать? — подхватил Овсянников и подмигнул Леону. — Подлинно революционные люди, начиная с декабристов, шли на виселицу за свои идеи и… продолжали стрелять в царей.

Ульяна Владимировна сидела в кресле, как на иголках, и готова была встать и уйти к себе. Но надо было что-то ответить Овсянникову, и она сказала с ядовитой насмешкой:

— Вы, очевидно, причисляете себя к людям этих идей! Вы на них не похожи.

Овсянников рассмеялся.

— Переходить в теоретическом споре на личности — обычная манера у женщин. Впрочем, если хотите, я могу изложить некоторые свои взгляды на…

— Нет уж, увольте! И вообще, хватит с меня таких разговоров.

Оксана сидела на диване, читала книжку и не принимала участия в споре. Она знала, что Овсянников обычно больше резонерствует и спорит не потому, что защищает какие-то взгляды, а просто из желания блеснуть своим вольнодумством.

— Печально, Виталий. Я была о вас лучшего мнения, — после долгой паузы сказала Ульяна Владимировна.

— Простите, но ведь я пока никого не убил.

— Этого еще недоставало! — возмущенно сказала Ульяна Владимировна. — Вы и впрямь начинаете говорить такое, о чем в приличном обществе предпочитают молчать.

Овсянников взял со столика книжку, перелистал ее и положил на место. Обращаясь к Леону, он с искренним удивлением спросил:

— Скажите, Леон, я говорил что-нибудь неприличное? Вы слышали наш спор?

— Конец слышал.

— Ну, и что вы думаете?

Леон повел глазами в сторону Ульяны Владимировны, как бы говоря: «Да хватит вам, она и так рассердилась», и ответил:

— Думаю все о том же, Виталий… не знаю, как вас по батюшке. О том, куда итти, где на хлеб заработать.

— Если вам не терпится, Леон, вы завтра же можете пойти на работу, — заявила Ульяна Владимировна.

— И хорошая должность, мама? — радостно встрепенулась Оксана.

— Будет служить у богатых людей.

Овсянников взглянул на Леона и беззвучно захохотал:

— Ну я же вам говорил. Лакеем!

Леона точно ударили.

— Зря вы старались, Ульяна Владимировна, — возмущенно сказал он. — В лакеи я не пойду. Характером не гожусь.

— Я полагаю, вы оставили хутор не от хорошей жизни, — холодно возразила Ульяна Владимировна, заерзав в кресле-качалке. — Поймите, мой дорогой, сразу все не делается. Если вы подождете, я постараюсь…

Леон грубо прервал ее.

— Не старайтесь. Слышал я про холуев разных панских. Дед Муха у нас в хуторе есть, порассказывал достаточно. Нет для меня места на земле — под землю полезу. В шахту пойду работать, а холуем вашим барским не буду. Не желаю! — негодующе крикнул он и вышел в другую комнату, хлопнув дверью так, что зазвенели стоявшие в углу башенные часы.

— Правильно, Леон! — рассмеялся Овсянников. — Я не зря говорил, что вы наверняка угодите в тюрьму.

Оксана с ненавистью посмотрела на него, на Ульяну Владимировну и, ничего не сказав, быстро вышла следом за братом.

На другой день Леон уехал к Чургину в Александровск.

Глава вторая

1

… И осень недолго длилась. Пришла она, неспокойная, ветреная, подмела пыль и мусор, затянула небо синими облаками, и полились на землю ленивые дожди, и от них блекла и стыла жизнь.

Не шелестели, не шептались больше на деревьях оранжево-яркие листья. Сорвал их ветер, развеял по садам, по дорогам, намочили их холодные дожди — и почернели они, поблекли, и лишь сладковатые запахи разносились по улицам, напоминая о недавнем буйном убранстве садов, о веселом шуме деревьев. Лишь на акациях еще шуршали скрюченные рожки, да по балкам рдели забытые детворой ягоды шиповника.

Коротки были хмурые осенние дни. Солнце лишь изредка выглядывало из-за туч на длинные шахтерские казармы и землянки, да не согревали неяркие, неприветливые лучи его, и от этого у людей становилось на душе еще сиротливей. Одна степь, зеленая, расписанная озимью, дышала и осенью неиссякаемыми запахами и силой, и от этого дыхания ее свежее становился воздух в шахтерских поселках и не так чувствовалась удушливая испарина горящей породы. Но шахтеры большую долю суток проводили глубоко под землей, в забоях, и к ним не доходили эти степные запахи.

Шахта Шухова была одной из крупнейших в районе. Окруженная служебными постройками и бунтами угля, отгородившись от людей штабелями леса и буграми породы, она стояла в кольце рабочих поселков, как погонщик в кругу рабов, черная, жестокая, всесильная, и на всем, что жило возле нее, видна была ее гнетущая печать. Шахтерские поселки, с сиротливыми домиками и помойными свалками посреди узких, неприглядных уличек, раскинулись прямо на выгоне и скорее походили на становища погорельцев, чем на жилье рабочих. Редко-редко какой домик старожила был обнесен каменной стенкой или заборчиком из старых досок. Большинство домиков стояло прямо в степи, без всякой изгороди, и лишь неглубокие канавы разделяли одно подворье от другого.

Люди здесь жили по ночам, при свете мерцающих ламп и коптилок. На улицах было тихо и безлюдно. Поселки точно вымерли, и лишь чумазая детвора, безодежная, безобувная, тоскливо выглядывала из окон, напоминая новому человеку, что здесь обитают люди. Только в дни получки и оживлялись поселки, да бесшабашно было это шахтерское оживление — разгульное, отчаянное.

А надо было жить…

Исходив всю шахту, Чургин к полудню поднялся на-гора и хотел переговорить со штейгером по поводу случившейся накануне задержки выдачи угля. Но едва он вошел в свою контору, как к нему явился стволовой Митрич.

— Я к тебе, Гаврилыч. Доброго здоровья! — обратился он к Чургину, снимая облезлый заячий капелюх и стряхивая с него капли дождя.

— Здорово, Митрич! Присаживайся, — указал Чургин на табурет.

Митрич был встревожен. Надев капелюх, он подвинул табурет ближе к столу, старчески устало сел на него и достал кожаную сумочку с табаком. С бороды его стекали капли воды, падали на табак, а он даже не замечал этого.

Он работал от конторы, считался опытным стволовым. Но вот произошла заминка с выдачей угля, в чем он был меньше всего повинен, и штейгер распорядился уволить его.

— Ну, что будем делать, Гаврилыч? — негромко спросил Митрич, медленно крутя козью ножку. — Иван Николаич все свалил на меня, велел расчет выписать.

Чургин, поставив одну ногу на табурет и склонившись над столом, рассматривал чертеж и красным карандашом делал на нем пометки. Не отрываясь от чертежа, он спросил:

— Дождь не унимается?

Митрич поднял голову, посмотрел, как по стеклу дорожками сбегали дождевые капли, и досадливо отвернулся.

— Идет.

Чургин отодвинул чертеж и, взяв у Митрича кожаную сумочку, отсыпал себе на бумажку щепоть табаку.

— Пачку папирос брал, и вот уже нет… Так, говоришь, рассчитывают?

— Рассчитали уж. Ты все одно как глухой нонче: я ему про расчет, а он про дождь, о табаке беспокоится, — недовольно заворчал Митрич, хмуря брови, и сразу повысил голос: — Жрать нечего будет завтра! Ты это понимаешь?

— А разве оттого, что ты кричишь, в рот булка упадет? — спокойно спросил Чургин, скосив глаза на Митрича и кончиком языка смачивая цыгарку.

Митричу стало неловко за свою горячность. Он положил руки на колени и низко наклонился, потом тихо, как бы сам с собой, заговорил:

— Оно не дурно цыган брехал: «Правды у бога немного, да у меня, говорит, трошки». Так и это. Знамо дело, криком не возьмешь. Но и молчать — душа не терпит. Ведь кабы у меня золотой был в кармане, оно, может, и обошлось бы все по-хорошему. Вот племянника моего рассчитали. Ну, пришлось собрать десятку и сунуть. А она шесть упряжек стоит… Я пришел к тебе вот зачем. Ребята сказывают: мол, ты… — Митрич запнулся, — ну, словом, свой человек. Войди в положение, Гаврилыч, больше надежи нет ни на кого. А на колени перед ними становится сил нету, мне уже шестой десяток кончается, сынок. — Он тяжело поднялся, туже натянул на голову капелюх, собираясь уходить, но остановился у двери, ожидая ответа.

— А ты на колени не становись и золотого не давай, — спокойно проговорил Чургин, пуская изо рта кольца дыма.

Митрич посмотрел на его строгое, бледное лицо, на колечки дыма и неопределенно промолвил:

— Так-то оно так, а завтра мне надо искать работу.

Чургин не спеша надел брезентовую куртку, рукавом вытер козырек фуражки и сказал, готовясь выходить:

— Пойдешь в ночную смену.

Митрич от радости не знал, что и говорить. Он снял капелюх, затем вновь надел его и, подойдя к Чургину, крепко пожал ему руку.

— Спасибо, Гаврилыч, родной. Внучата, старуха совсем было духом пали, — волнуясь, быстро говорил он. — А вот… Как же ты с ними? Они ж думают: мол, ты старший десятник, вроде правая рука ихняя!