Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

• Название: Костер в белой ночи
• Автор: Юрий Сбитнев
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

В романе и повестях Юрия Сбитнева рассказывается о жизни приокских деревень и далекого Северного края. Автор с любовью повествует о родной России, о людях труда, которые берегут свою землю, растят хлеб, добывают пушнину, размышляют о прошлом и настоящем, с надеждой смотрят в будущее.

Не скупясь, ярко и самобытно рисует Ю. Сбитнев картины природы, будь то широкая, спокойная Ока или далекая, затерявшаяся в бескрайних глубинах тайги стремительная Авлакан-река.

---

— Как ты его убил? — в какой уже раз спрашивал Каплина приехавший из области следователь.

— Ты чо, совсем башка ничего не держишь? — удивился Егорша. — Говориль, говориль, а ты все — как? как? — И, вздохнув, принимался в который уж раз пересказывать все случившееся.

— Может быть, забыл что-нибудь?

— Зачем забыль? Все помню. Башка вот он — есть! Зачем забыль?

— А не бросился ли на тебя Американец с ножом? Не стрельнул ли ты, защищаясь?

— Нет, однако. Бросился, хорошо было бы!

— Почему?

— Потому мне хорошо. Зверь напал — зверя убиль. Зачем тогда нашалнику Егоршу спрашивать: «Как? Как?» Нашалннк писал бумага сразу много и Егоршу отпускал бы. Егорше тайга нада, олень глядеть нада, белка стрелять, соболя. Егорше тайга работать нада. Нашалник город работать нада, — и простодушно улыбался следователю. Все понимал охотник, даже то, что ждут от него иного рассказа, но, понимая, все-таки повторял то, что было на самом деле.

Ручьев не выдержал.

Пришел в камеру к охотнику и долго с глазу на глаз говорил с ним. Вышел уставший, заметно постаревший с лица. Не глядя ни на кого, сказал:

— Жалко будет, если пропадет человек хороший.

Егорша дал показания, что Ванька Американец напал на него…

На суд сошлось много народу. Приехали из тайги и ближних сел. Все, как один, сочувствовали Каплину, и каждый жалел его оправдания.

Зал замер, когда председатель суда попросил рассказать Егоршу, как было дело.

Старик встал, наклонил голову, словно поклонился залу, долго искал кого-то в рядах глазами, наконец нашел. И, глядя только на него, на Ивана Ивановича Ручьева, повторил все то, что говорил Глохлову.

Прокурор даже чуть подался вперед, стараясь не пропустить ни одного слова. И только молоденький защитник был спокоен. Играл себе карандашиком. Он знал, что дело это выиграет. Блестяще произнесет свою речь, напомнив еще раз эту вот сцену, когда закоренелый преступник бросается с ножом на честного охотника.

— «Кудой будешь?» — «Буду!» — продолжал Каплин. — Спасать тайга нада от беды! Взяль я карабин и убиль Ваньку! — разом выдохнул Каплин, и зал охнул.

— Как убил? — председатель поднялся с места.

Старик Каплин, как бы прощаясь со всеми, обвел взглядом зал, стараясь не смотреть теперь только на Ручьева.

— Убиль…

Дело отправили на доследование. Были неприятности у Ручьева, Глохлов получил взыскание, следователя сняли с работы.

Принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, возраст, трудовые заслуги, неблаговидную личность убитого, вскрывшиеся на следствии преступления, совершенные Иваном Софоновичем Качиновым (Ванькой Американцем), суд определил Егору Григорьевичу наказание — пять лет лишения свободы.

Старика отправили в колонию, а уже через два месяца пришло известие, что Егорша погиб. «В результате несчастного случая», — было написано в извещении.

— Святая простота… — вздохнул Глохлов, узнав о смерти Каплина, и подумал о том, что, скажи старый Егорша на суде неправду, остался бы жить. И каждый бы оправдал его за эту ложь. Но мог ли он оправдать себя, сказав людям неправду? А что погиб, так ведь это только несчастный случай. Когда ворует или врет человек тайги — в мире неблагополучно.

Задумавшись, Глохлов уже дважды сбивался с фарватера. Рука бессознательно уводила руль, и лодка бестолково ныряла в стрежневую кипень реки. Зная, сколь опасна такая вот неосмотрительность на Авлакан-реке, Глохлов заставил себя сосредоточиться.

Минуя широкий душан — чистое прозрачное озеро, впадающее в реку, Глохлов сбавил обороты мотора, а потом и совсем заглушил его, близко прижался к берегу, ухватившись руками за поречные кусты.

По гладкой воде душана гуляли лебеди. Птицы словно бы и не слышали только что гремевшего на всю округу мотора.

Самец вел свою подругу, чуть выйдя вперед. И там, в противоположном от Глохлова крае озера, вдруг легко оторвался от воды, уронив радужное ожерелье капель.

Следом, повторив все движения лебедя, взлетела самка.

Птицы поднялись с воды легко, точно их сдуло ветром с чистого льда.

«Запозднились, — подумал о них Глохлов. — Успеют ли вырваться?» При всей кажущейся легкости взлета он все же угадал едва приметную противодействующую силу, что сваливала самку чуть-чуть на левое крыло. Она будто бы прихрамывала в полете, и самец, выводя подругу в зенит, все тянул и тянул вправо, страшась, что она вот-вот споткнется и, споткнувшись, соскользнет вниз.

«Ранена, что ли? — подумал Глохлов. И снова: — Запозднились. Вырвутся ли за круг зимы?»

Глохлов завел мотор, провожая взглядом лебедей, и лодка, мягко разведя набережные травы, вышла на глубокую воду. На противоположном берегу увидел Глохлов людей. Они тоже следили за птицами, и один, отбежав на ярок, вроде бы поднял карабин, но то ли устыдился своего стремления, то ли испугался неожиданно грянувшего мотора, опустил руку с оружием и стоял недвижно, круто откинув голову.

Глохлов направил к ним лодку, и тот, что стоял в низинке у воды, заулыбался и крикнул:

— Ну и наделал ты шуму, Матвей Семеныч. Гром поперед тебя галопом скачет!

Лодка мягко вошла в мшистый берег, и Многояров, подхватив чальную цепь, вытащил казанку до половины на сушу.

— Здорово, Алексей Николаевич! Говоришь, шумлю, как пустая бочка с горы? — Глохлов, выходя на берег, протянул Многоярову руку.

— Здорово, майор! Выходит, что так. Чего ты на зиму глядя путешествуешь? Не чепе ли?

— Нет.

— Может быть, мои хлопцы чего набедокурили?

— Нет, Николаич. В Негу, командир, бегу. Давно не был. Поговорить надо. А твои что? Твои тихие пока. В Буньском уже.

— А я вот только на твой гром и вышел из тайги. Думаю, не иначе как наши за мной. Смотри, Семеныч, парит-то как. Не по-осеннему, а? — Многояров рукавом засаленной гимнастерки вытер пот с лица, присел на борт лодки.

Был он легко, пожалуй, даже слишком легко одет. Тоненькая, много раз штопанная и латанная гимнастерка-энцефалитка, брюки, разбитые сапоги с крупными толстыми заплатками над щиколотками, голова не покрыта, буйно размотались светлые волосы, в распахнутом вороте — уголком тельняшка. И весь он налегке, подобранный, костистый — ничего лишнего.

— Парит, — снова повторил Многояров, прикуривая от поднесенной Глохловым спички.

К ним подошел рабочий Николай Комлев. Грузный, с неопрятной бородой на худом лице, с одутловатыми веками, с крупным носом в мягких, расплывшихся по переносью и щеках веснушках. Было в этом лицо что-то такое, чего не разглядишь разом. Что-то ненастоящее было.

И морщины, и мешки под глазами, и даже простецкая улыбка, и седина на влажных височках — все ненастоящее.

Подошел неслышно, сбросил с плеча карабин, приставил его по-солдатски к ноге, рявкнул:

— Здрасть, дядь Моть!

— Здравствуй, племянничек, — усмехнулся Глохлов. — Ты зачем в лебедя метил?

— Не, не метил я, так, для глазу, — улыбаясь всем лицом, ответил и попросил: — Дядь Моть, дай курнуть пшенишную.

Глохлов достал пачку «Беломора», протянул ее всю Комлеву.

Курили молча. Комлев, покашливая, присел на землю.

— Домой скоро? — спросил Глохлов, далеко в реку отщелкивая окурок.

— До хребтика Уян добегу, поковыряюсь там, да с первым морозцем и побежим восвояси. С настоящим морозцем, — ответил Многояров.

— Думаешь, скоро морозец-то?

— Не хотелось бы… Есть у меня, Матвей Семенович, дело на Уяне. Иду тайгою, а самого так и подмывает махнуть туда разом. Помнишь, рассказывал тебе о знаках моих. Так вот там, на Уяне, разгадка…

Комлев, развалившись на траве, будто бы уже и спал, зажав в пальцах погасший окурок. Многояров неторопливо, даже немного скучновато, рассказывал о своем, и Глохлов слушал не перебивая, в который раз уже радуясь каждой встрече с этим очень уж легким на ногу и обстоятельным на дело человеком.

— Ведут меня туда, на Уян, мои знаки. Тут вот по ручьям, Матвей, золота много. Ручьи здесь умирают. Сбегут с гряды, ткнутся в падь и, до реки не добежав, потеряются в болоте. А золото в бочажках оседает. Вон Николай в каждом шлихе его сажает, — Многояров кивнул на деревянное корытце — лоток, притороченный к вещмешку Комлева. — Даже таким орудием его очень даже просто намыть. В следующем году поставим бригаду, несколько бутар, поглядим, что к чему. Я тебе об этом как блюстителю закона говорю. Охраняй, — улыбнулся Многояров, молодо блеснули глаза его.

— Давай я тебя до Уяна доброшу, — предложил Глохлов. — К вечеру там будем.

Комлев мигом проснулся, будто и не похрапывал, будто и не спал вовсе:

— Что, на лодке? На Уян?! — И, словно смутившись от такой согласной поспешности, обратился к Многоярову: — А как же маршрут, Алексей Николаевич? Шлиховать, говорили, еще много.