Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

• Название: Костер в белой ночи
• Автор: Юрий Сбитнев
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

В романе и повестях Юрия Сбитнева рассказывается о жизни приокских деревень и далекого Северного края. Автор с любовью повествует о родной России, о людях труда, которые берегут свою землю, растят хлеб, добывают пушнину, размышляют о прошлом и настоящем, с надеждой смотрят в будущее.

Не скупясь, ярко и самобытно рисует Ю. Сбитнев картины природы, будь то широкая, спокойная Ока или далекая, затерявшаяся в бескрайних глубинах тайги стремительная Авлакан-река.

---

— Вот здесь все и произошло, — хрипло сказал Комлев.

Полушубок, который кинул ему Глохлов перед отплытием, был велик, и Комлев в нем казался ниже ростом. Шли к соснам молча. Комлев торопился, спотыкаясь, почти бежал впереди. Глохлов размашисто шел за ним.

— Вот тут это и было, — дождавшись Глохлова у глубокой влумины, сказал Комлев.

— Ну и как было? — Глохлов прошел мимо и остановился у сосен.

Значит, так. Вышли мы вот оттуда, значит, и шли сюда. А там вот, вот за тем мыском, Алексей Николаевич, значит, говорит: «Гляди», говорит. А там, значит, по скалам, по вершинам, прям-таки над нами медведь идет. Я говорю: «Вижу», — и затвор передернул, патрон дослал. А он говорит: «Не стреляй, он на берлогу идет. Поглядим лучше». Постояли, значит, посмотрели, пошли дальше…

Глохлов, покусывая былинку, будто бы и не слушал Комлева, разглядывал ствол сосны с едва приметным следом пули на нем. Срезав кору и чуть-чуть расщепив древесину, пуля ушла по наклонной вверх.

— Я вам уже об этом говорил. Говорить ли еще? — прервав свой рассказ, спросил Комлев.

— Говори, говори, может быть, чего еще вспомнишь…

— И вот, значит, пошли, и я, в чем и винюсь, понимаете, забыл, значит, карабин-то разрядить. Вот она, моя-то вина. Да и как это я, значит, не очень с карабинами привычный. Я все больше с ружьишком. А тут Алексей Николаевич перед маршрутом: «Возьмем да возьмем карабин». И взял — ему полагается. Вот и таскал я его, карабин-то этот, незнамо для чего. А оно вон как вышло. На погибель свою взял, значит, карабин-то Алексей Николаевич.

— Ладно. Ты рассказывай дальше. Записано в протоколе, что карабин был Многоярова, и, стало быть, он должен и носить его. Записано.

— Да я не к этому. Оно понятно. А то как же иначе, инструкция такая есть: «О хранении и ношении огнестрельного оружия в экспедиционных партиях». И за нарушение ее предусмотрены наказания.

— А ты законы-то знаешь!

— А то как же? На то они и законы, чтобы их граждане знали. За меня, Матвей Семенович, некому постоять, я человек маленький, я сам себе защитник должен быть. А то вон оно как получается, вроде бы я злодей уже. Обвинение…

— Никто пока обвинения тебе не предъявляет. А надо будет — предъявим.

— А я что, я ничего, Матвей Семенович, это я так, в порядке замечания. Значит, вышли мы вот сюда. Прошли, Алексей Николаевич вот тут присел. — Комлев мелкими шажками подбежал к соснам, присел под деревьями, показывая, как сел Многояров. — А я вот тут устроился. — Он снова вернулся к влумине и опустился на землю, положив на колени прихваченную у сосен палку. — Это вот у меня карабин так вот лег. Устал я шибко за день-то, больше трех десятков шлихов отмыл. Спину разламывает, поднять рук сил нет. Я Алексея Николаевича, значит, спросил: может быть, заночуем тут? А он говорит: «Отдохни, Коля, я вот точку опишу, и теперь уж, пожалуй, сразу на чум отойдем». Я карабин на коленях держу и полез, значит, за кисетом, а тут как ахнет выстрел. Кто это, думаю, по нас стреляет, откуда, думаю, выстрел? Глянул, а Алексей Николаевич валится, валится. Это что же, значит, из-за скал, что ли, кто выстрелил?! Вскочил, к нему бросился и тут словно ошалел я: мертвый, значит, Алексей Николаевич, мертвый. Голова-то вся развороченная.

— А может, он не мертвый был? Может быть, ему рану-то бинтовать надо было? Помочь ему!

— Какой там! У него уже и глаза пеплом затянуло, и кровь булькала ну как из бутылки. Напугался я. Вот так подбежал к нему. — Комлев уже до этого, уронив с колен палку, вскочил и сейчас одним броском оказался рядом с Глохловым у сосен. — Вот так нагнулся и кричу, кричу его, значит, зову. А он мертвый. А вот дальше, пока в тайге не пришел в себя, ничего не помню.

Комлев замолчал, его била дрожь, и синюшная бледность, выступив у губ, медленно расползалась по лицу. Он странно как-то всем нутром икнул, стараясь что-то еще сказать, но Глохлов остановил его.

— Ладно, ладно. Все ясно. Успокойся, успокойся, — ощущая в сердце жалость к Комлеву, сказал Глохлов. — Пойдем. Успокойся, говорю.

Комлев прислонился к сосне, обхватив ее руками, прижался лбом к стволу, едва выдавив из себя:

— Иди, иди, я счас.

Глохлов шел к реке, не оглядываясь, думал про себя: «Значит, пожалел, пожалел. Конечно, живой человек, жалко его. А того-то чего жалеть, от мертвый уже. Мертвому-то не поможешь. Ишь ведь все уж больно гладко складывается, все по правде. Не бывает так в жизни. Не бывает. Где-то что-то должно бы и не сходиться. А тут все сходится, случайный выстрел. Больно гладко и правдиво…»

Уже в лодке, поплотнее запахиваясь в полушубок и устраиваясь для долгого перехода, Комлев спросил Глохлова:

— А что, Матвей Семенович, вы протокол-то допроса не будете составлять?

Глохлов — он только собирался запустить мотор — обернулся к Комлеву:

— Что?

— Я говорю, протокол-то допроса не будете составлять?

— Какого допроса?

— А вот что сейчас с меня снимали. Мои показания на место происшествия. Я ведь протокол-то подписать должен. А так ведь непорядок.

Глохлов покачал головой.

— С тобой не соскучишься, Комлев, Ты и впрямь в адвокаты годишься.

— Я ведь по закону требую.

— Требуешь?

— Требую. У нас с вами не просто так беседа.

— Это верно, Комлев. По закону — так по закону. — Глохлов сел, достал из кармана стеганки свернутую в трубку толстую тетрадь и, низко наклонившись над бумагой, стал писать.

Комлев долго читал исписанные листки, вроде бы не разбирая крупный и очень ясный почерк майора.

— Ну и память у вас, дядь Моть, — расплываясь в улыбке, сказал Комлев. — Ну до словечка все верно записали.

— Я тебе не дядя, ты мне не племянничек, — озлился Глохлов. — Прекрати дурачиться!

— Молчу, молчу. — Комлев поднял вверх руки. — Разрешите карандашик, Матвей Семенович?

Положив тетрадь на колено, размашисто расписался.

— Вот теперь все по закону.

— Не все еще. Все будет, когда ты мне правду расскажешь.

— Правду?

— Да, да! Правду! Зачем ты убил его? За какие такие дела руку на человека поднял?

— Э, э! Это не то, не то, товарищ майор. Вы полегче, я ведь тоже права имею, товарищ…

— Волк тебе товарищ! — Глохлов со всех сил рванул стартерный шнур, неистово взвыл мотор, пущенный почти на полном газу, и лодка, разбросав по сторонам гибкие фонтаны воды, легко полетела вперед.

…Бугристо стелилась река, выказывая свой норов. Редко вырывалось из-за стремительно летящих туч солнце, и тогда разом раздвигались дали, высвечивались побеленные сопки с черными замывами ельников, шире раскидывалась река, но от всего этого еще пустыннее и холоднее становилось вокруг.

У Лебяжьего душана Глохлов ушел от правого берега к левому. Проплывая мимо, увидел, как по тонкому льду озера ходило, прихрамывая и оскальзываясь, воронье.

До зимовья Алеши Колобшина дошли уже в сумерки. Глохлов подумал о том, что каждый раз приплывает на Ведоку вечером и уходит рано утром.

— Идите в зимовье, я сейчас, — причалив лодку, сказал Глохлов и присел на борт казанки.

Быстро темнело. Река была уже невидимой, и только беспокойный ход воды, белая полоска заберегов выдавали ее присутствие да нашептывала что-то, ластясь о дно лодки, волна.

Глохлов долго сидел, опустив голову, вроде бы ни о чем не думая, вслушиваясь в ночь. Вызвездило. Слезою замерла над тайгой, готовая вот-вот скатиться, крупная звезда. Ковшиком повисла над головой Большая Медведица, и еще одно созвездие отразилось на плесе. Там, где стояло зимовье, небо было розовым, с палевыми замывами по горизонту, иногда там возникали черные столбы теней, но, возникнув, мгновенно падали, как падают большие деревья. У зимовья развели огонь, и кто-то суетился у костра.

Глохлов поднялся, поглядел в лодку, вздохнул и вдруг почувствовал, как слезы закольцевали горло: «Эх, друг, друг… Как же это? Как же это случилось?!» — снова присел на борт, переждал, пока отгорит сухим огнем боль внутри. Поправил брезент и пошел малым шагом к зимовью.

У костра разговаривали.

— Понимаешь, — гудел Комлев, — вот, значит, оно как получилось. А майор-от на меня взъярился: ты убил! Преднамеренно то есть. И меня — раз по роже! Раз! Раз! Ух, бил, ну и бил… Вишь, как отделал! Все он!

Глохлов стоял в тени зимовья, невидимый от костра…

Колобшин, разглядывая разбитое лицо Комлева, поддакнул:

— Оно да-а. Ты глядит-ко, как разукрасил. Выходит, на тебя списать метит. Слышь, что говорю-то, он ведь и у нас с бабой озера хотел отобрать…

Глохлов вышел к огню, и оба сразу же как бы поникли, притихли, и вокруг воцарилась стеснительная тишина, которая бывает, когда беседу неожиданно прерывает своим приходом тот, о ком нехорошо говорили.