Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

(Они отыскали подходящую поляну, и основные действующие лица с пистолетами в руках встали друг против друга на расстоянии тридцати шагов, как и положено в поединке, описанном во множестве венгерских романов, преимущественно венгерскими романистами дворянского происхождения.) Папа, у меня произошла банальная сцена с незнакомцем, которому я дал пощечину и который пристрелил меня на дуэли в окрестностях Калугано. Прости. Писал мой отец в последнем письме, адресованном моему деду.

267

Мой отец, блистательный юноша, в ночь перед роковой дуэлью заложил основы так называемой теории групп. Он знал, что погибнет, поэтому перед смертью спешил передать человечеству накопленное им духовное состояние. Всю ночь он скрипел пером, думая не о моей матери, не о своем отце, а только об этих основах, об их заложении. Неудивительно, что наутро он, не выспавшийся, заросший щетиной, буквально упал на летящую в его сторону пулю, которая тут же прошила захмелевшее от бессонной ночи сердце. Красивая смерть, одна из самых красивых в истории человечества (смерть моего отца).

268

Когда это было, сказать затруднительно, одно точно: случилось это в самую пору, перед решающей схваткой, тай-брейком, по выражению моего отца (на юге Хорватии). Моя бабушка, мать моего отца, вдова <здесь следует фамилия моего деда>, говорила так: К груди моей прильни, сынок! Приник. Беги-ка поиграй, сынок! Помчал. Иди обедать, мой сынок! Пришел. Садись учить урок, сынок! Он сел. Тебе повестка, мой сынок! Он взял. Ступай-ка на войну, сынок! Пошел. Взлетел на небо мой сынок! Взлетел.

269

Когда в усадьбу ворвались солдаты-освободители, или варвары, как их называли между собою ее обитатели, все бросились наутек. Все, кроме моего отца. Если Царю Небесному до меня нет дела, то почему я до сих пор жив? С этими словами он миновал лагерь русских, и русские не увидели его. Ну вот, я и уцелел, сказал он. А раз так, то следуй за остальными, догоняй своих. Так он и сделал. Но в этот момент молодой солдатик заметил бегущего и с перепугу дал очередь, не прицельную — из автомата можно особенно и не целиться, — но, оказалось, точную.

270

Размышления, размышлял мой отец, могут завести нас достаточно далеко. Однако всему есть предел. Вот, например, война. И он (мой отец) принялся размышлять о войне. Как ребенок. Или как школьник, склонный во время урока гимнастики думать не о гимнастике, а о том, как устроен мир. И на полном серьезе пришел к выводу, который столь явственно и наглядно игнорирует все человечество, а именно что нельзя воевать, будучи христианином. Либо война — либо христианство. С заповедью «возлюби ближнего своего» война просто не согласуется. Потому что… плевать он хотел на то, что есть маленькая лазейка, а именно: вместо того чтобы ненавидеть врага, можно ведь ненавидеть грехи и злодейство (грех превращает всякое разногласие в ненависть). И если люди в кого-то стреляют, этот кто-то уже ненавистен им. Не могут же они убивать из любви, ведь так? Стало быть, убивают из ненависти, и ненависть эту он считает смешной. Он отказывается ненавидеть из принципа, разве что в силу слабости человеческой. До сих пор все как будто в порядке: не нужно считать никого врагом, даже тех, кто считает врагами нас. Вот вам и решение, правда, есть одно «но», решение это не гарантирует нам выживания. Но и это еще не все. Ведь мы, исходя из любви к ближнему, должны проявлять солидарность с теми, которых уничтожают люди, коих, в свете изложенного, мы не хотели бы ненавидеть. И очень возможно, что путь к солидарности будет только один, конкретно: война. Он уж не говорит о том, что все взявшие меч от меча и погибнут, говорить можно все что угодно. Что мир есть юдоль страданий. Что насилие есть естественное состояние человечества, можно и так сказать. Словом, как христианин он может обнажать меч, то есть испытывать ненависть, что с христианством несовместимо. Как ни крути, а концы с концами не сходятся. Впрочем, есть и такой ответ: дескать, мир полон противоречий. Это верно, однако не до такой же степени! И он решает, что размышлять дальше не имеет смысла, нужно что-нибудь предпринять, а потом уж осмыслить задним числом. Правда, это не только чревато серьезной опасностью, но и чуждо ему (моему отцу). А катись оно к ебаной матери, человечество это, вскричал он в бессилии (куда оно, собственно, и катилось), потому что он знал, что не может быть лучше всех остальных, не может он больше других приблизиться к истине, а просто любит рассматривать вещи со всех сторон. Но это возможно лишь до поры до времени. Если он чего-то не может решить, значит, это и есть решение. Теперь это не работает. В этом рассматривании — то с этой, то с той стороны — ничего человеческого. Человеческое — это когда человек вливается в стадо, а слиться с ним искренне можно, только когда ты веришь, что стаду известна истина или по крайней мере закономерность. И чтобы не мучила совесть, мы встаем под знамена истины. Горизонта не видно, я гляжу прямо перед собой, вглядываясь в кошмар. Кроме кошмара, ничего не видать. На войне ты не можешь произнести слово «я». Интеллектуальный уровень гэдээровской секретарши, вот до чего я дошел.

271

Мой отец работал над своей так и не законченной рукописью, когда в дом ворвались солдаты, искавшие немцев. Они были молоды, чуть ли не дети, ввалились с грохотом, криком, разбежались по комнатам, и непонятно было, то ли они разгневаны, то ли затеяли весь сыр-бор себе на потеху. Мой отец, хотя и не признается в этом, знает русский язык; на минуту оторвавшись от рукописи, он поприветствовал господ офицеров, добавив, что, если им так угодно, они могут чувствовать себя как дома, хотя он на этом и не настаивает и просит прощения, но в данный момент, как они сами видят, он работает. Занят романом. То есть пишет роман. Как Толстой. Абсолютно серьезно. Мальчишка, командовавший отрядом, побагровел и в бешенстве заорал, что, пока они, бредя по колено в крови, сеют смерть и, Бог видит, делают это не от хорошей жизни, мой отец с гордым и даже высокомерным видом строчит какой-то роман. С этими словами он ухватил рукопись, целую кипу листов, и швырнул в камин. Огонь ярко полыхнул. Мой отец завизжал и ударил безусого юнца по лицу. Наступила хрупкая холодящая тишина. Юнец двинулся к выходу, словно на этом все кончилось, но у самых дверей повернулся и еле заметно дернул головой: пошли. Когда мой отец подошел к нему, он мягко, как человек, решивший быть вежливым, произнес: Сейчас мы тебя расстреляем. Но в этот момент в дом влетел молодцеватый венгр, офицер, из перебежчиков или Бог его знает, и с ходу во всем разобрался и все уладил. Мой отец к тому времени, конечно, уже наложил в штаны и, со страху сделавшись разговорчивым, от страху же смело набросился на офицерика. Да кто вы такие, чтобы играть со смертью, дарить жизнь, отнимать… Почему вы считаете, что вам все позволено? А почему бы и нет? Из-за Бога хотя бы. Бога нет. Ну тогда из-за Дьявола. Офицер рассмеялся: Раз нет Бога, то нет и Дьявола. Прекрасно. Пусть будет по-вашему. Возможно, что Бога нет, что нет Дьявола, нет ни кого, никого, кроме вас, только вы существуете, вы единственные на этой, земле, прекрасно… но в таком случае примите, пожалуйста, к сведению, что вы просто-напросто свиньи, и будьте вы прокляты во веки веков! Солдатам быстро все надоело, не отец даже, а вся эта кутерьма, они были измотаны, так что поматерились и двинулись дальше. Мой отец плакал навзрыд. А ведь он так любил разыгрывать подобные сцены! Тем временем моя мать дрожала в платяном шкафу, боясь, что ее отшампурят. С тех пор от запаха нафталина ее выворачивает наизнанку.

272

Опьянеть можно и от слов — даже нажраться до скотского состояния. Таков, например, механизм национализма. Но его на мякине не проведешь, он на эту уловку не купится. Это исключено, чтобы он кого-то там ненавидел или к кому-то относился предвзято только по той причине, что тот живет по ту сторону, так сказать, бугра. Моя мать снисходительно усмехнулась, полно, милый, уж не воображаете ли вы, что вы — bbermensch? Отнюдь нет, с оскорбленным достоинством отвечал мой отец, но то, что я — mensch, надеюсь, не подлежит сомнению?! Моя мать промолчала. Однако с тех пор! С тех пор моя мать перестала смотреть на отца как на очаровательного и пугающего мужчину, а считала его во всех отношениях венгром, себя же — … (лапутянкой), и все проблемы, заботы и заморочки, которые им уготовила жизнь (воспитание детей, режим Ракоши, нарушения цикла), рассматривала сквозь призму венгеро-…(лапутянских) конфликтов. Да вы, венгры, уже в половецких степях Бог знает что о себе представляли!… бросала она отцу в лицо. Или: Ну уж этот ваш разлюбезный Кошут! Мой отец не совсем понимал, что произошло, он был озадачен, он хмыкал, однако какое-то время спустя мало-помалу принялся защищать своих пращуров-азиатов, а по поводу Кошута заявил, что, хотя он и не его сторонник, нельзя так вот запросто сбрасывать его со счетов. На что мать аж взвилась, вот, вот, все вы венгры такие, пустое бахвальство и гонор, живем в неге, а ездим в телеге! Но позволь! Не позволю! Уж мы… (лапутяне), это веками знаем, сполна настрадались под вашим ярмом! Что за бредни? вскинулся в свой черед мой отец, нахмурил свой изнуренный венгерский лоб и отпустил едкое замечание насчет матушкиного менталитета, точнее — поскольку мать уже около месяца доставала его своим до мозга костей лапутянством, — замечание касалось менталитета… (лапутян). Мать, набросившись на отца, стала царапать его обезьянью мадьярскую рожу. Что-что-о?!! Как ты смеешь нас оскорблять, меня и моих отцов, которые жили в цивилизованном мире, с Хайдеггером были на «ты», когда вы еще ели сырое мясо, размятое под седлом?! рассмеялась она. Ах ты курица… (лапутянская), сказал мой отец недовольным тоном и врезал ей по физиономии. Скотина венгерская! Варвар! Что-что-что-о?!! Получай, сучара! Мой отец впал в азарт, поначалу он бил ее методично, а позднее уже только по вдохновению; к примеру, когда, утомленные схваткой, они мирно сидели за кухонным столом, еле переводя дыхание, и казалось, что все уже кончилось, мой отец небрежно, со всего маху, как какому-нибудь сопляку, неожиданно врезал мамаше: Вот тебе… (лапутянка) вшивая! прорычал он. Из носа у матери текла кровь, губы и лоб были рассечены; она тщательно вытерла лицо, тяжело вздохнула и нежно глянула на моего отца: Ну хватит, эксперимент окончен. Ты понял теперь, что опьянеть можно и от слов, мой милый, мой дорогой — она выдержала ироническую паузу — мадьяр? О том, что схлопотала после сего признания эта манда… (лапутянская), лучше не вспоминать.