Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Свою речь (то была не надгробная речь, а скорее, пожалуй, приветственная иль благодарственная, а может, и деловая, чтобы вычесть стоимость ужина — накрытого ни много ни мало на сто пятьдесят персон — из налогооблагаемой базы) мой отец произносил на так называемом иностранном языке, выговаривая в микрофон слова и фразы в полном соответствии с их транскрипцией, но там, где люди, для коих сей иностранный язык (либо потому что родной, либо по иным причинам) не является иностранным, сделали бы паузу, мой отец начинал тараторить, а там, где они говорили бы слитно, он спокойно переводил дыхание, и таким образом в этом новом, неизвестно как называющемся языке образовывались новые слова и фразы. Слушавшие его — ни много ни мало сто пятьдесят персон, восемь десятков платочков с траурными каемками — слышали, что мой отец говорит на том самом чужом языке, но понять не могли ни хренюшеньки, о ком, о чем, почему, зачем; из всей речи им удалось опознать лишь две пары слов: «мой отец» и «большое спасибо», но этого, по мнению моего отца, и достаточно — что бы ни думали на сей счет его слушатели.

262

От нервного возбуждения, случившегося в кишечном тракте, мой отец издал непроизвольный звук в присутствии самодержицы Всея Руси Екатерины Великой. Наконец-то я слышу что-то естественное, кивнула мудрая императрица.

263

Мой отец, перед тем как отдать душу Вседержителю, который, по слухам, стоит даже выше, чем герцоги и монархи, сделался совсем глух. Как пушечное ядро. Nomen est omen, а посему: однажды под вечер, когда мой отец читал, а его камердинер, столь же дряхлый, как барин, вертелся вокруг него, в соседнем Винернойштадте взорвался завод по производству боеприпасов. В замке Поттендорф посыпались стекла, старинные стены дрожали, как мишкольцский студень. А все повара, поварихи и кулинары-любители констатировали при этом, что мишкольцский студень дрожит, словно поттендорфский замок. Неужто с имбирем переборщили? задавались они вопросом. Мой отец, оторвавшись от газеты, бросил взгляд на преданного камердинера — пожалуй, это лицо он видел чаще всего в своей жизни — и раздраженно сказал: Ты всегда был мне верным слугой, столько лет, уже целую вечность, не так ли? Но даже тебе я категорически запрещаю пускать газы в моем присутствии! Что типично для подобного рода историй, равно как для жизни вообще, ответ до нас не дошел. Слуги молчат. Говорят князья. А с другой стороны: отцы наши хранят молчание. И это тоже типично.

264

Мой отец — замечательный образец так называемого отца-идиота. Он был известен на всю страну своей добросердечностью (второрожденные сыновья обычно славятся этим качеством), душевностью, а также тем, что всегда опаздывал. Точность — вежливость королей, пожимал он плечами. Когда в наших краях был с визитом король Италии и мой отец получил приглашение на банкет, устроенный по этому случаю в Королевском дворце, флигель-адъютант регента лично звонил ему, умоляя хотя бы на этот раз прибыть вовремя. Поскольку в ту пору мы жили весьма далеко от дворца («который в тот момент временно арендовал сухопутный моряк»), никак не менее восьмисот метров, а прием был назначен на двенадцать тридцать, мой отец, дабы флигель-адъютанта не хватила кондрашка, решил на сей раз быть точным. Ровно в полдень, согласно распоряжению, водитель подал ослепительно сверкающий на солнце белый лимузин; собравшиеся у авто зеваки изумленно разглядывали в этом необычном зеркале собственные отражения и разбежались, только когда в воротах появился мой безупречно одетый отец. Колокола как раз начали отбивать полдень. Он вышел и в тот же момент вступил… не сказать чтобы в нечто малозаметное, в какой-то скрытый капкан, нет, то была груда вполне различимая и солидная, человек, понимающий в этом толк, наверное, определил бы даже породу собаки, и он даже не вступил в это, а скорее споткнулся, однако когда вы князь или граф, да еще собираетесь на королевский раут, и к воротам подан уже огромный «даймлер», вы и помыслить себе не можете, ибо это непредставимо, что ступили, ступите, способны ступить в говно, более того, что говно вообще существует. Мой отец тем не менее имел смелость воспринимать действительность во всей ее непредсказуемой многосложности и по опыту знал, что на королевский прием человек не может явиться в туфлях, измазанных собачьим дерьмом, поэтому он немедленно развернулся и пошел менять обувь. Водитель, хотя на тротуаре нагадил не он, сконфуженно удалил «невообразимую» кучу, переместив ее с помощью лопатки на другую сторону лимузина, после чего замер перед авто, в напряжении ожидая появления моего сиятельного отца. Четверть часа спустя он действительно появился — в безукоризненно чистых туфлях. На сей раз он был осторожен. Оно верно, и мы это наблюдали, что высокое место, занимаемое в феодально-сословной пирамиде, нередко сужает возможности адекватного восприятия мира, но «что бы ни говорили завсегдатаи кафе „Япония“, это сборище писак и комедиантов», не всякий аристократ — кретин; решив не рисковать, мой отец обошел машину и еще прежде, чем остолбеневший, несколько заторможенный вековым угнетением водитель успел открыть рот, — как Рабинович, только не в партию, а опять в говно — вступил в пресловутую кучу. Шофер не досадовал, не конфузился и уж тем более не злорадствовал — он плакал. Слезы градом текли по его щекам. Мой отец, все еще улыбаясь, развернулся и снова пошел менять обувь. В конце концов опоздал он не более чем на четверть часа. И тогда наступил звездный час адъютанта. Ваше сиятельство, с поклоном приблизился он к отцу и захихикал так же искренне, как недавно плакал водитель, надеюсь, вы не прогневаетесь, но прием на самом деле назначен на тринадцать часов; глаза его победно сияли. Как будто его усилиями как минимум удалось избежать поражения во Второй мировой войне. Ах так, резюмировал мой отец после некоторого раздумья, стало быть, я не только не опоздал, но приехал раньше других! Мой отец рассмеялся, глядя на адъютанта. И молодой человек ощутил такое томление в сердце, такой головокружительный водоворот сладости вперемешку с горечью, каких не ощущал еще никогда. И не ощутит в течение всей последующей жизни. В это мгновение, примерно в двенадцать часов сорок семь минут, флигель-адъютант был счастлив.

265

Мой отец — замечательный образец так называемого широкодиапазонного отца. Диапазон его простирался от Лондона до Сиглигета. В Лондоне он был столь же глух, как пушечное ядро; правда, он обзавелся серебряной слуховой трубкой, но, будучи человеком тщеславным, избегал ею пользоваться и потому кричал, вынуждая кричать и тех, кто хотел ему что-то сказать, включая саму королеву, давшую 23 июня бал в его честь в Букингемском дворце. В возлюбленной Англии старик чувствовал себя как дома. Он знал всех на свете и с широкой улыбкой раскланивался направо и налево, громовым гласом приветствуя давно не виденных знакомых, как жизнь? как дела? приятно вас снова видеть, я уж думал, вы давно померли! Королева Виктория, обращаясь к Дизраэли, заметила: Я несказанно рада видеть этого джентльмена. Его присутствие так скрашивало мое детство. Ах, если бы он не кричал! Мне так много нужно ему сказать, но, fuck you, я не желаю, чтобы все это слышали! В родном же Сиглигете он частенько бродил по селу, облачившись, по обыкновению, в удобную, старую, всю в заплатках охотничью гуню. Случилось однажды, что недалеко от села у какого-то крестьянина, не из местных, отвалилось колесо. Вскоре рядом очутился мужик, смахивающий на лесничего, и давай ему помогать. Пришлось попотеть обоим, а когда дело сделали, крестьянин похлопал лесничего по плечу и вручил ему звонкий пенгё. Тот поблагодарил его, надежно упрятал монету и учтиво с ним распрощался. Крестьянин же завернул в корчму смочить горло с устатку. И громко, чтобы все слышали, рассказал о своем приключении. В корчме воцарилась мертвая тишина. Наконец старик Франци Рейтер переспросил его: Так вы ему один пенгё дали? Дал, с гордостью отвечал незнакомец. Присутствующие закивали: один пенгё — деньги немалые. А вестимо ли вам, почтеннейший, кто таков этот самый лесник? Незнакомец только пожал плечами, да и был таков.

266

(Они отыскали подходящую поляну, и основные действующие лица с пистолетами в руках встали друг против друга на расстоянии тридцати шагов, как и положено в поединке, описанном во множестве венгерских романов, преимущественно венгерскими романистами дворянского происхождения.) Папа, у меня произошла банальная сцена с незнакомцем, которому я дал пощечину и который пристрелил меня на дуэли в окрестностях Калугано. Прости. Писал мой отец в последнем письме, адресованном моему деду.

267

Мой отец, блистательный юноша, в ночь перед роковой дуэлью заложил основы так называемой теории групп. Он знал, что погибнет, поэтому перед смертью спешил передать человечеству накопленное им духовное состояние. Всю ночь он скрипел пером, думая не о моей матери, не о своем отце, а только об этих основах, об их заложении. Неудивительно, что наутро он, не выспавшийся, заросший щетиной, буквально упал на летящую в его сторону пулю, которая тут же прошила захмелевшее от бессонной ночи сердце. Красивая смерть, одна из самых красивых в истории человечества (смерть моего отца).