Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

— Не хочешь отведать, голуба? — спрашивала, утирая слезы, Илуш.

От этого «голуба» у меня обмирало сердце. Жевать круглый «черешневый» перец или мелкий стручковый, такой же злющий «кошачий дрючок», как прозвали его в народе, я не решался, но яичницу щедро посыпал нарезанным кружками зеленым острым, а тушеное мясо сдабривал красным молотым, причем видно было, что делал я это с удовольствием, не по нужде, не из вежливости или желания показать себя, что они принимали с молчаливым одобрением: они и не думали, что этот городской дохляк на такое способен. Уважение к паприке мне привил отец, это он научил меня почитать острый красный перец (суп-гуляш!).

Ели мы много (от еды тоже можно опьянеть, есть в ней свой хмель), иногда выпивали.

— За всесильную власть судьбы! — командовал дядя Йожи, и мы должны были выпить стоя. Они элегантно оттопыривали мизинцы, как будто пили с английской королевой. Мы много смеялись, я объедался жирной, со специями, запеченной грудинкой, свежей колбасой, которая еще отдавала живой свиньей, острой салями, зельцем и, конечно, цыплятами, красным от паприки цыплячьим паприкашем с галушками, пуляркой в кляре, яйцами всмятку и с лучком приготовленной роскошной глазуньей.

Дядя Йожи покончил самоубийством. Повесился.

— Не понимаю, голуба, не понимаю.

После этого Илонка чаще бывала в Пеште, хотя сестры терпеть не могли друг друга.

— А, эта, да ну! — и махали рукой. Только Илуш при этом еще и смеялась.

Она упорно отказывалась ездить в метро.

— Да разве порядочный человек полезет в земную утробу, Петерке?! — говорила она и брала такси. Ее старшая сестра не садилась в такси ни разу в жизни, люди порядочные на такси не ездят, наверняка сказала бы она, если бы задумывалась о таких вещах. А потом они съехались.

— Сущий ад, голуба.

156

Как Сократов петух, как последний долг — такой была эта записка, обнаруженная в вещах моей матери. «Маргитка — 150 форинтов». Я отправился к ней. Она тяжело дышала, с шипом, хрипами, иногда разевая рот и делая паузы, на время которых мир как бы переставал существовать. На столике рядом с кроватью я заметил вставленную в аккуратную рамочку фотографию матери; снимок редкий, смеющаяся мать, я видел его впервые.

— Это что?! — рявкнул я на нее.

— А то вы не знаете! Все вы знаете! — тряхнула она головой и сощурилась, как старая кошка, меря меня недоверчивым взглядом. Видно было, что она уверена, что я действительно должен что-то знать. — Все вы прекрасно знаете! — сорвалась она на визг, но взгляд ее скользнул с моего лица на портрет, и лицо Маргитки изменилось, обрюзгло, побагровело, шея пошла розовыми и белесыми пятнами. Она тяжело дышала, но иначе, чем до того. Обо мне она как бы забыла. — О, зачем ты ушла от нас?! — Схватив фотографию, она стала ее целовать.

Я невольно думал о слюне, вытекавшей из старческого рта Маргитки (преувеличение) на лицо моей матери, на кисть руки. Во мне как бы сработали чувства и отвращение моего отца. Это было забавно, смешно, но и страшно одновременно. Ревность, брезгливость, сыновние чувства — все это смешалось. В до чего же запутанные отношения вступаем мы в момент своего рождения! Быть отцом, быть матерью, быть ребенком — как все это сложно, как мудрен и необъясним механизм семьи с отливами и приливами, льдом и пламенем защищенности и зависимости, безопасности и угрозы. Кошки-мышки да и только!

— Ты прелесть моя! Красавица! Свет очей! Зачем ты покинула нас?! Бросила меня в одиночестве?! — Она наконец заметила меня, и черты ее снова ожесточились. — Что ж обо мне-то не распорядились?! — бросила она мне в лицо.

Наступило молчание. Я неуверенно, как у ефрейтора на лугу, спросил:

— Кто? Я?

«Я» было то же самое; и вопрос исходил не столько из нарциссизма, сколько из подозрения, что «все мы всегда в чем-нибудь виноваты».

Маргитка презрительно отмахнулась.

— Вы?! Да вы-то при чем здесь?! — Челюсть ее отвисла, лицо вытянулось, выражая одновременно презрение, жалость и изумление. — Не вы, а она! Ваша мать. Почему она обо мне не распорядилась?! Так-то она ценила тетушку Маргит! Ну что стоило прилепить к вашему дому какую-нибудь хибару, конуру для старухи, что стоило? И служила бы я, до смерти служила бы, только вам это было не нужно. — Она задыхалась. Я не чувствовал сострадания. — Я человек маленький, господин граф, — продолжала она, схватив мою руку, — ну куда я теперь одна?

Я отдернул руку, снова почувствовав себя на месте моего отца. Сыпля проклятьями, она погрозила мне пальцем, страшная, словно ведьма из сказки.

— Ну да вы и всегда таким были, надутым, высокомерным! С самого детства! Сколько лет я вас знаю, хоть вам это, может быть, и не нравится! Вы думаете, я ничего не видела? Я не дура, если я мыла посуду и гладила, это не значит, что я идиотка… Да от вас я слова прямого не слышала… все ломались… тетя Маргит, как вы полагаете, как вы полагаете, смех, какое печенье мне выбрать?.. просто убиться!.. Помню я! По-вашему, это разговор?! А как вы стыдились, когда ваша матушка просила меня встретить вас после школы! Сперва делали вид, что меня не заметили, а потом изумлялись, как будто только увидели, манерничали, как маленький лорд, тьфу ты господи!.. Ах, это вы, милая тетушка Маргит!.. я, а кто же еще, чтоб ты лопнул, барчук напыщенный, но этого я не говорила, не смела, потому что боялась, ребенка боялась! вы можете это представить?!

Я только пожал плечами.

— Я всегда вас боялась… но больше всего боялась вашего батюшки… когда этот статный красавец-мужчина выходил из комнаты, я готова была описаться… как ваши дела, Маргитка?.. Как-то случайно я разлила на кухне воду из чайника, а тут он вошел, подумал, что это вы, и спрашивает, кто эта скотина. Вы, конечно, смеялись. Кто эта скотина? Я сразу призналась, что эта скотина — я, потому как такие вещи скрывать ни к чему. Он поперхнулся, потом говорит: Ну тогда… конечно, конечно… э-э-э… как ваши дела, Маргитка? До сих пор это слышу: Ну тогда… конечно, конечно… э-э-э… как ваши дела, Маргитка? Когда я впервые увидела вашего батюшку, он был настолько красив, что я сразу же поняла, что никогда, никогда его не забуду. И испугалась… чтобы никогда… Я раньше так далеко не заглядывала… Не волнуйтесь, вы на него ни капельки не похожи… Только матушки вашей, моей драгоценной Лилике, не боялась, потому что это была золотая душа, вы ее не заслуживали… святая душа… Вас я тоже боялась.

Она гордо глянула на меня. Гордость в ее глазах я видел первый и последний раз. Я распрямился — все же магнат, дикий зверь.

— Потому что я думала, что вы тоже граф! — Она махнула рукой. — Вам и печенье было не нужно. — Я подумал: это неправда, но об этом я ей все равно не скажу. — Да вы всегда такой были, заносчивый, умный, тщеславный. Вам и пирог вишневый не нравился, хотя его так и распирало от вишни…

— Распирало? Пирог?

— …и слойка была вам не по душе. Ни пироги, ни слойка.

— С орехами, — мечтательно сказал я.

— И кому мне теперь служить?! А ведь могла бы, могла бы служить до последнего своего дня. — Она криво усмехнулась. — Или до вашего… Вы вовсе не настоящий граф. Настоящий уж как-нибудь позаботился бы, чтобы ему служили… Вы думаете, я не вижу, что вы даже гордитесь этим? Что вы сам себе слуга! Вы думаете — в этом смирение? Для настоящего графа — не в этом, настоящий граф своих людей не бросает на произвол судьбы. А слуг здесь хватает! Здесь все слуги, из всех рабов сделали, и только отца вашего они не смогли превратить в слугу! Отец ваш на пьедестале, его не посмели и пальцем тронуть… А люди здесь брошены, поэтому эта страна — плохая. Плохая страна.

Последние слова она сплюнула так, будто они впрямую относились ко мне, будто этой плохой страной был я. Она никогда так не говорила, настолько реально. Кто бы подумал, что Маргитка — реальная личность? И что она способна любить. Ну что же, я должен это запомнить. Она поставила фотографию на место и этим жестом как бы отпустила меня. О ста пятидесяти форинтах я забыл. Но Маргитка не забыла, напомнила. Я дал ей двести, она кивнула.

157

Поначалу я думал, что и в армии фамилия будет источником анекдотов. А в венгерском анекдоте ничего плохого произойти не может.

Однажды во время политзанятий — для желающих втихаря вздремнуть — сущий рай — я проснулся, услышав, что меня вызывают, вскочил и доложился по уставу, между тем как речь шла о героическом Тиборе Самуэли, который терпел страдания в имении Эстерхази, а я неправильно понял. Короче, лектор произносит:

— Имение Эстерхази.

— Есть! — восторженно ору я, вытянувшись по струнке.

Это можно было расценить и как провокацию, но, взглянув на мою невинную заспанную физиономию, лектор решил, что я просто идиот. И дело закончилось ничем. Из ничего ничего и не будет, решил я, раз дело ничем не кончилось. Ну а когда позднее кое-что кончилось кое-чем, я быстро усвоил, что в любую минуту что угодно может иметь какие угодно последствия.