Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Это было не признанием, не посвящением в тайну — никакого секрета или чего-то такого, что требовалось скрывать, для него в этом не было, — он просто мне рассказал об этом, потому что это случилось и потому что это касалось меня. Он не высказывал своего мнения, не возмущался, не стыдился, а казался скорее раздраженным. Все, что не касалось физического труда, казалось ему подозрительным. Почему он тогда поступил в университет? Потому что был очень умен, и родители не хотели, чтобы ум его пропадал впустую, что Дюла, с его крестьянской сметкой, тоже считал естественным. К тому же преподавание в школе — работа почти физическая.

Он сказал, что его вызывал майор контрразведки и интересовался мной. Просил Дюлу рассказать кое-что, потому что наверняка Дюла кое-что слышит, о чем, о ком, с кем я говорю, и, мол, пусть он не думает, что я превратился в овечку, что горбатого только могила исправит, и он, Дюла, должен быть начеку и проявлять бдительность, потому что он — плоть от плоти народной, в отличие от меня, и об этом не следует забывать, он должен зарубить это себе на носу и помнить о своем отце, а также о деде, которые, вполне возможно, страдали под нашим ярмом, поскольку семья Дюлы из Задунайского края, где, как известно, пощады никому не было.

— Пощады не было? В Задунайском крае? Так и сказал? — изумился я. А здесь, значит, есть пощада? Единственное, что я мог утверждать, что если здесь нас щадят, то мы точно не в Задунайском крае. И правда, мы находились в восточной части страны, в непостижимых глубинах Великой венгерской низменности, в городе с загадочным именем Ходмезёвашархей (крестьянском Париже).

— Нет. Пощады здесь нет, — пробурчал Дюла. И добавил, что мы фанаберили там.

Мы, фанаберили?

Он только повторяет слова майора и, кстати, понятия не имеет, что это слово значит.

Кичливо вели себя.

Ну, это возможно, потому что у деда майора, рассказывал ему майор, было восемь детей, которые родились в семи разных, принадлежавших нашей семье замках только потому, что двое были близняшками. Я живо представил себе детей неимущего батрака, попарно и в одиночку, с обиженно-бдительным ревом рождающихся в наших «различных замках».

— Так о чем все же речь, милый Дюла?

— О том, бля, что я должен стучать!

— На меня?

Он махнул рукой, речь тут не обо мне, а о нем, это он должен каждый вечер докладывать в письменном виде, что я делал в течение дня, а он этого не умеет, ему это неинтересно, и даже если было бы интересно, все равно ему писать нечего, потому что я вечно болтаюсь в городе с футбольной командой.

— Для доносов нет даже минимально необходимых условий, — озабоченномрачно заключил он.

151

В один из первых же дней нас, около сорока новобранцев, выгнали на просторный луг за казармой, на Великую венгерскую низменность, и приказали играть в футбол. В одних трусах, босиком. Я наслаждался этой почти обнаженностью, точнее сказать, свободой от армейской робы.

Не сказать, чтобы со своим телом я был во враждебных отношениях, но не был и в дружеских. Я не был зажат, просто испытывал от него раздражение. Напряженные отношения объяснялись тремя причинами. Первая относилась как раз к футболу, к тому, что физической подготовки мне не хватало, хотя я не был и слабаком, но тело не оказывало мне никакой поддержки, не давало никаких бонусов, и если требовалось улучшить скорость, мне приходилось бегать тысячи спринтов, а если выносливость — то трусить до изнеможения по бесконечным темным дорожкам холма Чиллагхедь; до чего это было противно! До меня далеко не сразу дошло, что талантливость футболиста неотделима от талантливости его тела. Я же должен был буквально вымаливать у своего тела каждую кроху.

И за эту его бесталанность я на него серчал. А еще на свой нос. Лет в четырнадцать он начал расти, что долгое время вызывало мое недовольство. Время от времени я измерял его (задачка не из простых, лоб, переносица, основание носа, что где начинается, где кончается, и чтобы никакого обмана), я изучал его с помощью сложной системы зеркал, он меня волновал, но потом, года три спустя, неудовлетворенность носом вдруг куда-то пропала. Возможно, я понял, что нос — это тоже я.

То же самое было и с так называемым мужским достоинством. Это вовсе не приданные мне части тела; сухожилия, лодыжки, мениск (даже поврежденный), мышцы, нос, половой член: все это я. Я считал себя частью природы. А также католиком, но из католической этики поначалу понял только одно — что мы грешники, а грех я отождествлял с нарушением шестой, по римско-католическому вероисповеданию, заповеди, не прелюбодействуй, то есть не дрочи, или, как говорят на исповеди, не нарушай шестую заповедь в одиночестве. Я считал все эти треволнения вокруг моего члена смешными и вместе с тем устрашающими и временами распространял их на тело в целом (или сужал до него).

В то же время меня весьма занимала мысль, что если бы я иногда не грешил «в одиночестве», то был бы просто безгрешным и не знал, в чем мне каяться, что есть явный и очевидный абсурд. Так что благодаря греховному телу — меня часто охватывало это языческое ощущение благодарности — в этическом отношении я мог воспринимать себя как реальное существо.

152

Я стоял босиком на бескрайнем лугу, тупо ухмыляясь, переполненный до сих пор не забытым счастливым чувством, телесным удовлетворением, ощущением (как бы) слитности со всем сущим; трава-мурава щекотала мои подошвы, в трусах гулял мягкий алфельдский ветерок; мне и в голову не приходило думать о незнакомом угрожающем мире, готовившемся проглотить меня.

Босоногость казалась особым кайфом, и не только по той причине, что была тайным знаком цивильности, ведь босых солдат не бывает, но и потому, что солдатские башмаки уже стерли нам ноги, края воспаленных ран были пламенно-красными и местами гноились. Какие портянки! когда в космосе уже кружат спутники! Вообще-то, грамотно намотать портянку — дело не безнадежное, но бывают в жизни периоды, когда эта тряпка, словно некое зловредное существо, сбившись через минуту в комок, появляется в самых неожиданных уголках башмака, готовая впиться во что ни попадя; неприглядные раны красовались на пятках, на самых разных поверхностях разных пальцев и даже под лодыжками. В башмаках нужно было заново учиться ходить: не шагать в них, а перебрасывать их, как два тяжеленных каменных шара.

По полю, как судьи, расхаживали с сигаретами в зубах восемь или десять старослужащих из команды воинской части, осматривая нас, как осматривают скотину.

— Ты! И ты! И ты тоже!

Фамилии тех, на кого указывали, записывали в блокнот. Происходившее напоминало фильм Золтана Фабри «Два тайма в аду», где заключенные концлагеря играли против команды немецких охранников и были заинтересованы в том, чтобы тихо-спокойно проиграть матч, но в конце концов человеческое достоинство взяло верх.

На мгновение я тоже задумался о достоинстве — о достоинстве футбола: сорок человек на поле — это уже не футбол, даже если пропорционально увеличить размеры поля; получается нечто другое, другая хореография, не соответствующие игре узловые точки, какое-то броуновское движение, напоминающее со стороны комбинацию бильярда и бега по пересеченной местности; молекулы, находящиеся в хаотичном движении, по которому можно определить число Лошмидта, иногда называемое числом Авогадро (см. также: салат крабовый с авогадро), мы боролись за жизнь, как в том самом фильме.

Как профессионал, я быстро оценил особенности площадки, но футбол есть игра командная, а командой здесь и не пахло, все гонялись по полю, как натравленные друг на друга идиоты. Я потоптался еще немного, наслаждаясь своей босоногостью, однако инстинкт самосохранения взял свое, и я, как на лисьей охоте — ату, ату, ату! — бросился за мячом. Но стоило мне догнать его, как я сам превратился в преследуемую лису, и вся свора бросилась по моим следам. Боковым зрением замечаю поблизости коренастого черноволосого парня, полуголого, значит, играет за нас, мне нужно отпасовать ему, но я делаю еще один финт, он удается, но не совсем, меня настигают и сбивают с ног.

Я сижу на траве, готовый провалиться под землю, рядом стоит коренастый парень.

— Тык я ж открыва-а-лся! — мягко протянул он, смерив меня удивленным взглядом, и потрусил назад. Как будто здесь было «вперед» и «назад»! Выходит, он относился к игре с уважением. Симпатичный цыган Дюри Матэ — прирожденный талант, лучший из крайних форвардов, с которыми мне приходилось играть, спокойный, никогда не вступающий в перепалки. Когда он пинал кого-нибудь в ногу — футбол есть футбол, — это было чистой случайностью, и ему инцидент причинял (почти) столько же боли, как его жертве.

— Старина-а, извиняй, старина-а, извиняй, — плачущим голосом стонал он и испуганно пятился, не понимая, почему его поведение приводит противника в бешенство. Дело было в его доброте! Бросающейся в глаза, написанной у него на лице.