Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

— Старина-а, извиняй, старина-а, извиняй, — плачущим голосом стонал он и испуганно пятился, не понимая, почему его поведение приводит противника в бешенство. Дело было в его доброте! Бросающейся в глаза, написанной у него на лице.

Он действительно «открыва-а-лся». Я покраснел от стыда, всей душой презирая этого разгильдяя — себя, — который осквернил игру, не подчинился ее законам в погоне за чьей-то милостью. Настроение было поганое. С этого времени я больше не демонстрировал мастерство, не бегал, как гончая за лисой, и когда получал мяч, то тут же, как учат, пасовал его дальше.

А еще нас учили чувству ответственности за каждую секунду, за каждое движение.

От высохшего пота кожа покрылась солью.

Меня подозвал кто-то из старослужащих. Если прежде фамилия почти не касалась меня, то здесь, с этого момента, она постоянно бодала меня, норовила огреть в темноте по горбу, и тут же, невесть откуда, на меня сыпались удары, мне врезали по голове, щипали, давали щелбаны, выкручивали нос, били коленом по ляжке (поцелуй слона, как это называют в футболе).

— Кто? Я? — изумленно вытаращил я глаза и для верности ткнул себя в грудь. И тут снова прозвучала та самая фраза.

— Нет, князь… — На тебе! — Я заржал. — Чего ржешь, рядовой? Встал как пень и регочет. Думаешь, ты Беккенбауэр?! Кто такой, бляха-муха?!

Я отнесся к вопросу серьезно. За день до этого меня постригли «под ноль», и, коснувшись затылка, я ужаснулся этой новой, неведомой мне наготе. Голый слизень. Это не мой затылок, даже шея-то не моя. У меня отобрали шею. Кроме того, после стрижки у меня вырос нос, и я снова разглядывал его тень, от чего уж давно отвык. Жарко припекало сентябрьское солнце, издали, словно с цветной открытки, на нас глядел колодезный журавель, символ венгерской пусты, а ефрейтор тем временем надрывался, орал на меня, не столько по злости, сколько из любопытства. Или по злости, но все же без злобности. Мол, не думай, что только тебя здесь дожидались, была тут и до тебя команда, спортивный клуб «Хуняди», будет и после тебя, и вообще, спортклуб «Хуняди» — не дворянский салон, а команда воинской части, тут надо выкладываться, пахать, быть рабочей лошадкой — любопытно, что все, кто связан с футболом, невольно пользуются жаргоном спортивных обозревателей: положить пятнистого в дальний угол, пробиться сквозь частокол ног, взломать линию обороны, распечатать ворота, — тут надо жопу рвать, золотой мой, а не шататься по полю, как досужий маркграф, я не моргнул и глазом, короче, не хочешь играть — не будешь, мы в свободной стране живем.

— Как фамилия? Я не хотел говорить. Впервые в жизни мне захотелось иметь другую фамилию — уж лучше бы я был Ковачем, Эйхом или на худой конец Зичи; от этого странного чувства веяло духом предательства.

— Ты что, бесфамильный?

— Я лучше пойду играть, — и пошел играть.

— Ну и хер же ты! Ничего, баклан лысый, ты мне еще попадешься, — благодушно прогудел он мне вслед.

Дальний конец луга был залит чавкающей под ногами водой, непрочная дерновина пружинила под ногами, и все, кто туда забирался, скользили и шлепались, как в мультяшке; старослужащие гоготали.

— Ну ка-ак, подошел ему-у? — на бегу ухмыльнулся мне Дюри Матэ и сделал мне острый пас, переведя на меня пятнистого; я, как надо, в одно касание вернул ему мяч и, как надо, побежал на свободное место — в болото.

Это одно и то же «надо».

153

Двадцать шестого августа 1652 года Зульфикар, конь моего родича Ласло, поскользнулся в болотистой низине, что имело трагические последствия.

А это какое «надо»?

154

На футбольном поле я чувствовал себя так, как будто скакал по городу на красавчике Зульфикаре — кауром турецком коняге, — молодцевато, с достоинством, как благодетель города, временами бросая народу пригоршню талеров, а цыганским девушкам (in concreto, в основном шлюхи) — сочувственные поцелуи; копыта цокали по асфальту столь натурально, будто цокот дублировал мой отец.

Я носился по полю как бешеный, с телячьим восторгом, пахал, вкалывал, неистово и самозабвенно играл и (про себя) даже громко смеялся — настолько я наслаждался свободой, спасением и был благодарен верховному Богу Игры за то, что он делал меня счастливым. Из-за этой моей восторженности все думали, что у меня не все дома, но при этом считали меня надежным профи, классическим правым средним, моторным хавбеком, которому можно поручить даже индивидуальную опеку противника.

По мере того как я нахлобучивал на себя уставную робу Венгерской Народной Армии, веселье и смех постепенно покидали меня. Больше всего я ненавидел кепарь, от которого чесалась башка, да и уродовал он меня изрядно; одевшись, я вновь становился тем грустным типом, печалью подбитым хмырем, которого так не любил; этого тощего незнакомца с бритым затылком, в форме я нередко видел в стеклах автомобилей и магазинных витринах и старался защитить от него в первую очередь женщин, ведь достаточно было взглянуть на него, как начинал моросить дождь, а зимой падать снег, иногда с дождем, и наутро образовывалась гололедица, машины у памятника крестьянского вожака Санто Ковача врезались друг в друга, не поймешь, кто из водителей виноват, все собачились, а страховое агентство отказывалось платить.

155

Но в городе все же нашлось для меня пристанище, цивильное логово, где я был не одинок, как зверь, каким чувствовал себя, когда, покинув казарму под видом или по случаю тренировки, забивался в какую-нибудь корчму; это был дом, куда я всегда мог прийти, где меня всегда были рады видеть и накормить. Мы все время что-нибудь ели, еда была всем: знаком внимания, уважения, подтверждением, что они меня ждали.

К моему имени они относились с известным трепетом — я слышал, как они за моей спиной перешептывались с соседкой, — но все было в меру, скорее хозяева просто гордились, что к ним ходят такие. Боюсь, будь я действительным, натуральным, из плоти и крови графом, наследным владельцем Чаквара, Гестеша и т. д., они вряд ли стали бы разбиваться передо мной в лепешку. Что беспокоит. Преданный мне народ проявляет огорчительные признаки неблагонадежности. Никак эти коммунисты люмпенизировали уже весь мир. Или все оттого, что мы на Алфельде, венгерской равнине? Где бедность делает людей медлительными и косными? Иное дело Задунайский край, там порядок, там иерархия. Алфельд проще, грубее. (Но, возможно, и искренней. Хотя нет. Быть непосредственным и быть искренним — не одно и то же.)

Как ни странно, моя униформа снискала у них уважение. Меня от солдатчины просто тошнило, ничего, кроме отвращения, страха, презрения, а они — просто анекдот — связывали это с гусарами, доблестью, родиной, защитой отечества. Я удивлялся, но все же не спорил с ними, про себя наслаждаясь этим недоразумением.

В их доме я оказался благодаря тете Маргит, которая приходила к нам гладить, готовить, помогать моей матери (почасовая оплата — десять форинтов). Я считал ее неискренней, себе на уме, но она готовила изумительную выпечку, поднимаясь до головокружительных высот бабушки, рогалики с ванилью, медальоны в сахаре и шоколаде. Я не любил ее, но был поражен, когда выяснилось, что она меня тоже. Что она настолько смела в своей трусости.

Лукавая челядь, думал я, прислуга. Со всеми она говорила подобострастным тоном, когда же случалось, что к ней обращался отец, что было довольно редко, ибо он просто не замечал ее, она задыхалась от оказанной ей чести и краснела до корней волос.

— Как дела, Маргитка?

— Ой, что вы, милостивый господин граф! — пыхтела она, отчего отец лез на стену.

— Ой, что вы! — шипел он в ответ и нервически тряс головой (желваки!).

Временами Маргитка ловила руку старого графа (пятидесяти лет!) и, склонившись к ней, звучно чмокала.

— Что вы делаете, несчастная! — не скрывая отвращения, вопил на нее отец. Но Маргитка, я не раз это наблюдал, загадочным образом удерживала инициативу и, не отпуская руки, скашивала глаза и бросала на него заискивающий собачий взгляд, после чего, как мне казалось, так же надменно, во всяком случае с той же степенью отвращения, что и мой отец, роняла слова ему на руку:

— Простите! Простите меня! — и с жаром еще раз прикладывалась к красивой руке отца.

Тот брал печенье и, жуя на ходу, возвращался к письменному столу.

Здесь, в Ходмезёвашархее, жила младшая сестра тети Маргит — Илуш, которую никому и в голову не приходило называть тетей. Небо и земля. По сравнению с сестрой Илуш была воплощенным достоинством — шея прямая, голова вскинута, плечи расправлены, подъемы стоп прихотливо выгнуты, как лодыжки благородного скакуна, взгляд игривый и ласковый, чуть-чуть иронический. Дядя Йожи, ее благоверный, двухметровый бычина, в свое время служил в жандармерии («а куды мне податься было с такими форматами?»), охраняя реакционные устои, о чем он рассказывал с удовольствием. Они любили друг друга. Говорили на алфельдском диалекте и ели острейшую паприку, кусая ее, словно это были яблоки.