Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 1

• Название: Грехи отцов. Том 1
• Автор: Сьюзан Ховач
• Издательство: Олма-пресс
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: 5-87322-293-2

Грехи, содеянные в юности, неминуемо приводят к краху и разрушению личности, неизбежно отражаясь на следующих поколениях. Изломанные судьбы героев романа, переживающих душевные драмы, любовные трагедии и профессиональные неудачи, яркий тому пример.

Главная героиня Вики Ван Зейл, наследница многомиллионного состояния, становится жертвой честолюбивых амбиций своего отца и первого мужа, ее жизнь проходит в борьбе с темными силами, но она находит в себе мужество противостоять им.

***

Вики, дочь финансового магната Корнелиуса Ван Зейла, мечтала об одном — о любви и спокойном счастье. Но железная воля отца постоянно встает на ее пути, а его холодный деловой расчет ломает такой хрупкий и нежный мир чувств девушки. Словно тяжелая карма родительского прошлого ложится тяжким грузом на плечи Вики, обреченной вечно бороться с ударами судьбы, теряя любимых и близких людей, и с отцом, к которому она несмотря ни на что привязана…

Сюзан Ховач родилась и училась в Англии. С 1964 года живет в США. Член Гильдии писателей, Сообщества писателей и Лиги писателей Америки. Работает в разных жанрах — мистического триллера, реалистической повести, семейной саги. В основе увлекательных сюжетов семейных саг Ховач нередко лежат события всемирной истории, искусно «осовремененные» писательницей.

---

— Тони, — сказал я. — Да. Я знал, это был он. Это должен быть Тони, хотя Тони… Тони написал письмо?

— Он написал его в 1944 году как раз перед тем, как отправился в Нормандию. Алан был убит, и Тони хотел быть уверенным, что если его также убьют, то Эдред, Джордж и я, став взрослыми, будем знать, как умерли наши родители.

— 1944 год. Он написал письмо в 1944 году.

— Да. Он напечатал его и сделал две копии.

— Копии? Ты сказала копии?

— Да, он положил все три копии в отдельные конверты и передал их поверенному матери в Норидже с инструкцией, что первый экземпляр следует держать здесь до тех пор, пока Эдреду и мне не исполнится восемнадцать лет. Ты не удивился, почему ты ничего не слышал от нас после января 1948 года? Это было тогда, когда мы получили нашу копию письма Тони.

— А две другие копии…

— …были посланы в Америку, как только был убит Тони в 1944 году. Одну копию получила Эмили. Тони чувствовал себя виноватым, что он оставил ее дом, чтобы жить в Мэллингхэме, а также понимал, что обязан ей объяснить, почему именно он отвернулся от нее. И, разумеется, последняя копия письма была послана…

— Скотту, — сказал я.

— Кому же еще? — спросила Элфрида.

Я дышал очень осторожно, вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох. Я должен был думать о дыхании. Я не мог позволить разыграться приступу астмы. Вдох — выдох, вдох — выдох.

— Тони хотел, чтобы Скотт также знал обо всем, — сказала Элфрида. — Он был огорчен ссорой, после которой они стали чужими друг другу, и надеялся, что если Скотт прочитает всю историю в посмертном письме, он, возможно, наконец поверит, что это правда. Разумеется, Тони планировал увидеться со Скоттом после войны и сделать еще одну попытку убедить его, но у него не было такой возможности. Это письмо было единственной гарантией того, что правда будет жить.

Я не мог думать о Скотте. Я хотел, но знал, что это меня слишком огорчит. Я хотел попросить Элфриду, чтобы она перестала говорить, но не осмелился заговорить. Я должен был подождать. Я не должен был делать ничего, что могло бы расстроить ритм моего дыхания. Смогу ли я протянуть руку, или даже такое небольшое физическое усилие окажется фатальным?

Вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох. Нет, я должен рискнуть. Я должен знать.

Я протянул руку. Она подала мне письмо. В течение одной долгой минуты я стоял, прислушиваясь к моему затрудненному дыханию, а затем сел, открыл конверт…

Я прочитал это письмо. Мне было трудно выразить словами то, что происходило у меня в душе. Поскольку я не принадлежу к интеллектуалам, у меня нет их сноровки манипулировать метафизическими абстракциями как конкретными факторами… Мне чужд язык философии, и, несмотря на то, что я могу говорить о морали так же свободно, как человек, получивший религиозное воспитание, мне сейчас пришло на ум, что этот язык такой же чужой для меня, а моя способность свободно распространяться на темы морали сродни выучке попугая и бесполезна в любом интеллектуальном споре. Так или иначе, я с недоверием относился к интеллектуальным спорам. Они только искажают действительное положение вещей. Гораздо практичнее видеть вещи в двух тонах: черном и белом, без оттенков, которые могут только запутать вопрос. Это облегчает принятие решения. А чтобы продвинуться успешно в жизни, без сомнения, следует принимать правильные решения.

Однако теперь кто-то другой использовал мой прием против меня. Тони Салливен видел прошлое в черном и белом, но его черное было моим белым, а его белое — моим черным, так что его взгляд на прошлое был противоположен моему. Я хотел сказать это девушке, стоявшей передо мной, но понял, что этого будет недостаточно; моя задача — убедить ее, что картина, нарисованная Тони, в которой отсутствует даже серый цвет, была не более правомерна, чем мой собственный схематичный взгляд на прошлое, который поддерживал меня очень долго. Но правда — столь абстрактный предмет, и я не мог выразить то, о чем я думал.

Внезапно я вспомнил мысль Кевина, заметившего, когда мы обсуждали, почему люди скрываются под масками: «Я думаю, это потому, что жизнь фантастически сложна…»

— Жизнь так сложна, — сказал я наконец, — так беспорядочна! Каждый видит правду по-своему. Для разных людей правда бывает разная. Очевидцы могут дать разные версии одной и той же последовательности фактов. Я уважаю взгляд Тони, поскольку он, очевидно, был искренним, но то, что он написал в этом письме, это только часть всей истории.

— Да? — сказала девушка с горечью. — Ты отрицаешь, что был настолько одержим властью, что сделал все возможное, чтобы разбить карьеру моего отца и погубить жизнь моей матери?

Я не хотел огрызаться на ее грубости, а всеми силами старался найти такие слова, которые могли ее убедить.

— Я не думаю, — наконец сказал я медленно, — что я в большей степени был одержим властью, чем твой отец. Но, возможно, правда заключается в том, что эта власть была больше необходима мне, чем ему. Он был крупный, крепкий парень с привлекательной внешностью и на самом деле в этой власти не нуждался, он просто ею наслаждался. Ты знаешь, у него были другие способы заставить людей замечать его. Власть не была его единственным средством общения.

— Общения?

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. Возможно, я и сошел с ума. Мне хотелось выразить какие-то абстрактные понятия. Но была только правда, ненадежная и туманная, и я знал, что на этот раз я должен смотреть ей в лицо, а не прятаться за успокаивающими избитыми фразами. Я подумал об этих избитых фразах: «Я делал то, что должен был делать», «Я был вынужден обороняться», «Я считал это моим моральным долгом»… — знакомые фразы, которые обычно успокаивали, бессмысленно проносились в моем сознании, и внезапно я почувствовал себя очень, очень уставшим. Мне так захотелось уйти в свой привычный черно-белый мир, но это письмо перевернуло все вверх дном, и обвинения хлынули потоком.

«Корнелиус вытеснил папу из банка Ван Зейлов, но этого было недостаточно… травил его… пытался разрушить его новый бизнес… распространял слухи о пьянстве папы по обе стороны Атлантики… Сэм Келлер подделал фотографию… Папа понимал, что он разорен… вел машину… по пустому шоссе… даже тогда Корнелиус не оставил в покое Дайану… преследовал ее… но она обманывала… она одержала победу…»

Она победила.

— Теперь иди, пожалуйста, — сказал я Элфриде.

— Ты ничего не можешь больше сказать? — спросила она дрожащим голосом. — Ничего?

— Что же еще можно сказать? Я могу часов пять подряд рассказывать тебе историю моей жизни и пытаться объяснить, почему я действовал именно так, но какой в этом смысл? На самом деле ты вовсе не интересуешься мной или правдой о том, что случилось тогда, в тридцатые годы. Ты интересуешься в основном собой. Ты хочешь ослабить боль, которую ощущаешь в связи со смертью своих родителей, обвинив кого-нибудь, и я, разумеется, более всего подхожу для этой роли. Давай, действуй. Обвиняй меня. Я не претендую на роль святого. Я не делаю вид, что не делал ничего такого, о чем я впоследствии сожалел бы, и не делаю вид, что не совершал ошибок. Но разве это делает меня чудовищем? Нет, черт возьми, нет! Я обычный человек, совершающий ошибки и, возможно, когда ты станешь немного старше и намного мудрее и терпимее, ты поймешь, в какой ад постоянно превращал мою жизнь твой отец своими язвительными замечаниями и насмешками и своими… — нет, я не собираюсь ничего больше говорить. Я собираюсь на этом прекратить… Что бы я ни сказал, ничто не может изменить прошлое, так зачем обсуждать его? Прошлое ушло, прошлое завершилось.

— Но мы все должны жить с ним, — сказала Элфрида. — Прошлое никогда не кончается. Оно живет в настоящем.

— Это утверждение верно, — сказал я слишком громко. Должно быть, я был очень встревожен. Моя грудь болела. Я чувствовал, что заболеваю. — Это утверждение есть интеллектуальное заблуждение. Это утверждение, — сказал я, — это утверждение неприемлемо… неприемлемо для меня ни сейчас… ни в любое другое время.

Я покинул ее. Я должен был это сделать. Я кое-как добрался до ближайшей ванной комнаты и сел на край ванны. Я судорожно глотал воздух, обливаясь потом, но был спокоен и пытался во что бы то ни стало преодолеть удушающее давление в груди. Через некоторое время я почувствовал облегчение. Дыхание стало более регулярным, и боль успокоилась. В конце концов я смог двигаться. Держась за вешалку для полотенца, я осторожно поднялся на ноги, остановился на секунду, чтобы удостовериться, что нет рецидива, и затем медленно пошел обратно в гостиную.

Элфрида ушла. Алисия, одетая для ужина, ждала меня.

— Корнелиус, ты болен? — спросила она, увидев мое лицо.

— Астма. Я не смогу пойти на ужин. Скажи Сэму и Вики, что я очень сожалею.

— Это Элфрида? Я слышала, как вы кричали друг на друга, и подумала…