Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

• Название: Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»
• Автор: Томас Пинчон
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-89091-111-2

Томас Пинчон (р. 1937) — один из наиболее интересных, значительных и цитируемых представителей постмодернистской литературы США на русском языке не публиковался (за исключением одного рассказа). «Выкрикивается лот 49» (1966) — интеллектуальный роман тайн удачно дополняется ранними рассказами писателя, позволяющими проследить зарождение уникального стиля одного из основателей жанра «черного юмора».

---

Пока он ждал у стойки, кто-то коснулся его руки. Порпентайн обернулся и увидел одного из тех двоих, с кем он сталкивался в Бриндизи. «Славная девочка», — сказал незнакомец. Насколько он помнил, это были первые слова, с которыми опекуны обратились к нему за все пятнадцать лет. Порпентайн мрачно подумал лишь одно: приемчик припасен для особых кризисных случаев. Он взял напитки, изобразив ангельскую улыбку; повернулся и стал спускаться по лестнице. Сделав два шага, он оступился и упал: все покатилось, запрыгало, раздался звон бьющегося стекла, и по ступеням брызнул пунш, сваренный из шабли, и лимонад. В армии его научили падать. Он робко взглянул на сэра Аластэра Рена, который ободряюще закивал.

— Я однажды видел, как это проделывает парень из мюзик-холла, — сказал он. — Но вы куда лучше, Порпентайн, честное слово.

— На бис, — потребовала Милдред.

Порпентайн достал сигарету, припрятанную на случай, если захочется курить.

— Как насчет ужина у Финка? — предложил Гудфеллоу.

Порпентайн поднялся.

— Помнишь типов, которых мы видели в Бриндизи?

Гудфеллоу невозмутимо кивнул, на его лице ничто не дрогнуло, не напряглось; Порпентайн восхищался своим напарником в том числе за это умение. Вдруг послышалось:

— Мы идем домой, — Это буркнул сэр Аластэр, резко дернув за руку Милдред. — Постарайтесь без приключений.

Порпентайн понял, что ему придется играть роль дуэньи. Он предложил еще раз сбегать за пуншем. Когда они поднялись в бар, человек Молдуорпа уже исчез. Порпентайн просунул носок ноги между балясинами и быстрым взглядом окинул публику внизу.

— Его нет, — сказал он.

Гудфеллоу протянул ему бокал пунша.

— Жду не дождусь, когда увижу Нил, — щебетала Виктория, — пирамиды, сфинкса.

— Каир, — добавил Гудфеллоу.

— Да, — кивнул Порпентайн, — Каир.

Ресторанчик Финка находился в аккурат на другой стороне рю де Розетт. Они метнулись через улицу под дождем, плащ Виктории надулся, как парус; она смеялась, радуясь каплям. В зале публика была исключительно европейская. Порпентайн увидел несколько знакомых лиц с венецианского кораблика. После первого бокала белого фослауера девушка разговорилась. Цветущая и непринужденная, звук «о» она произносила со вздохом, словно вот-вот упадет без чувств от любви. Виктория была католичкой, училась в монастырской школе неподалеку от дома в местечке под названием Лардвик-на-Фене. Это было ее первое путешествие за границу. Она только и говорила что о религии; одно время она думала о Сыне Божьем так, как любая юная особа размышляет о подходящем женихе. Но вскоре поняла, что никакой он не жених; он держит целый гарем монашек в черном, увешанных четками. Не в силах противостоять такой конкуренции, Виктория через несколько недель покинула монастырь — но не лоно церкви: печальноликие статуи, аромат свечей и ладана, да еще дядюшка Ивлин стали средоточием ее безмятежной жизни. Ее дядя — бывший разбитной бродяга — раз в год приезжал из Австралии, откуда вместо подарков привозил столько бесподобных баек, сколько сестры могли воспринять. Виктория не могла припомнить, чтобы он хоть раз повторялся. И главное, она получала достаточно материала, чтобы в промежутках между его наездами творить собственный игрушечный мирок, колониальный миф, с которым и в котором она могла играть — совершенствуя, исследуя и переиначивая его. Особенно во время мессы, ибо здесь уже имелась сцена, драматическое поле, готовое принять зерна фантазии. Дело дошло до того, что Бог у нее носил широкополую шляпу и сражался с туземным Дьяволом из числа антиподов земли — во имя и ради благополучия всех Викторий.

До чего велик бывает соблазн кого-нибудь пожалеть; Порпентайн то и дело поддавался этому искушению. Сейчас он мельком взглянул на Гудфеллоу и подумал с восхищением, которое жалость делает отвратительным: гениальный ход — рассказать о Джеймсоне. Этот знал, что нужно. Он все знает. Как и я.

Это необходимо. Порпентайн уже давно понял, что так называемой интуицией владеют не только женщины; у большинства мужчин это свойство не выражено и раскрывается или болезненно обостряется только в таких профессиях, как у него. Но поскольку мужчины живут в основном реальностью, а женщины — мечтами, то дар предвидения остается в основе своей женским; поэтому так или иначе всем им — Молдуорпу, Гудфеллоу, двоим из Бриндизи — приходилось отчасти превращаться в женщин. Возможно, установление «порога сочувствия», преступать который никто не смел, было своеобразным проявлением признания.

Но не все можно себе позволить — например, закат в Йоркшире. Порпентайн понял это, когда был еще новичком. К человеку, которого надо убить, или к людям, которым собираешься причинить зло, жалости не испытываешь. К агентам, с которыми работаешь, также должно притягивать лишь esprit de corps[107], и не более. И уж точно запрещено влюбляться. Если, конечно, вы хотите быть удачливым шпионом. Одному Богу известно, через какую борьбу прошел Порпентайн в ранней юности; но так или иначе он остался верен упомянутому принципу. Взрослея, он приобрел весьма изворотливый ум и был слишком честен, чтобы его скрывать. Он воровал у уличных торговцев, к пятнадцати годам освоил все премудрости карточной игры, мог убежать, когда не стоило ввязываться в драку. В один прекрасный день, крадучись вдоль конюшен по переулкам Лондона середины века, он постиг важнейшее правило «игры ради самой игры», которое по неуклонному вектору вело его к 1900 году. Теперь ему казалось, что любой маршрут со всеми ответвлениями от него, аварийными остановками, стокилометровыми уходами от преследования остается случайным и не ведет к конечной цели. Безусловно, это было правильно, неизбежно; но не открывало глубинной истины, поскольку все они действовали не в старой знакомой Европе, а в области, покинутой Богом, в тропиках Дипломатии, чьи границы им запрещалось пересекать. Следовательно, ему приходилось играть роль идеального английского колониалиста, который, пребывая в джунглях один, каждое утро бреется, каждый вечер одевается к ужину и свято верит в принцип «во имя Святого Георгия никакой пощады врагам». В этом, безусловно, была занятная ирония. Порпентайн самому себе показывал язык. Ведь оба противника — и он, и Молдуорп, — каждый по-своему, позволили себе непростительное: они прониклись местным духом. Так уж вышло, что оба агента забыли, на какие правительства они работают. Казалось, что, несмотря на нечеловеческие ухищрения и изворотливость, таким, как они, в конечном итоге не избежать краха. Что-то должно было произойти, но что именно или хотя бы когда — поди угадай. В Крыму, в Шпичрене, в Хартуме — какая разница? Но внезапно в развитии событий произошло выпадение или скачок: представим, как некто, утомившись от хлопот, донесений в Министерство иностранных дел, парламентских резолюций, ложится в постель и засыпает, а проснувшись, обнаруживает у своих ног призрак, который ухмыляется и вещает всякую абракадабру, — бедняга уверен, что так и должно быть; не потому ли наши герои восприняли грядущий апокалипсис как повод для большого подведения итогов или как возможность окинуть взглядом век уходящий и свои собственные пути?

— Вы так на него похожи, — не умолкала девушка, — ну точно мой дядя Ивлин — высокий, красивый — о! — ничего общего с жителями Лардвика-на-Фенише.

— Ха-ха, — издал в ответ Гудфеллоу.

Услышав в его голосе нотки тоски, Порпентайн стал тщетно размышлять над тем, кто она — почка или цветок; или, может быть, сорванный ветром лепесток, который теперь летит сам по себе. Ответить было трудно — с каждым годом становилось труднее, — и он не знал, почему: то ли к нему наконец начала подбираться старость, то ли в ее поколении был какой-то изъян. Его сверстники набухали почками, цвели, а почуяв в воздухе вредоносный дух, складывали лепестки, как некоторые цветы на закате. Есть ли смысл с ней об этом говорить?

— Боже мой, — раздался возглас Гудфеллоу.

Подняв глаза, они увидели изнуренную фигуру в вечернем костюме и, как оказалось, с головой рассерженного сокола. Голова загоготала, сохраняя злобное выражение. Виктория прыснула.

— Это Хью! — радостно воскликнула она.

— Он самый, — прозвучал изнутри голос. — Помогите мне снять эту штуку.

Порпентайн проворно вскочил на стул и помог Хью снять маску.

— Хью Бонго-Шафтсбери, — бесцеремонно уточнил Гудфеллоу.

— Хармахис, — Бонго-Шафтсбери показал на глиняную голову сокола. — Бог Гелиополя и верховное божество Нижнего Египта. Вещь подлинная, маска использовалась в древних ритуалах. — Он уселся рядом с Викторией. Гудфеллоу нахмурился, — Буквально значит «Хор на горизонте», изображаемый также в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

— О, — вздохнула Виктория, — Сфинкс.

Она казалась настолько зачарованной, что Порпентайн озадачился: гоже или негоже так восхищаться ублюдочными египетскими богами? Ее идеалом должен быть либо мужчина, либо уж настоящий сокол; нечто среднее не годилось.