Петер Маргинтер - Барон и рыбы

• Название: Барон и рыбы
• Автор: Петер Маргинтер
• Издательство: Фантакт
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-85976-050-7

Петер Маргинтер (р. 1934) — один из наиболее читаемых современных австрийских писателей. На русском языке публикуется впервые.

Причудливый круговорот событий и приключений, в который попадают герои романа «Барон и рыбы», столкновение реального и гротескно-фантастического, примиренных иронией автора (ощутимой уже в названии книги), вероятно, напомнят русскому читателю произведения Гофмана или Людвига Тика.

---

Симон выхватил у врача конверт. Чуть ли не разочарование охватило его, когда он узнал почерк отца, хотя это было первое письмо из дома с тех пор, как он попал в Испанию. Явившийся ему восхитительный образ кузины приобрел, к вящему разочарованию Симона, нос картошкой и добрые подслеповатые глазки папаши Айбеля. Мундштуком трубки Симон вскрыл конверт.

Дорогой сын!

Я счастлив спустя столь долгое время узнать, где Ты. Были дни, когда я искренне проклинал Твое скоропалительное решение отказаться от надежного положения государственного служащего, последовав за идущим захватывающей стезей ученым. (Слава ему! Гип-гип ура! Пусть-ка цензоры это прочтут.) Но узнав, как беззастенчиво и омерзительно обманывало меня всю жизнь это государство, я могу лишь настоятельно советовать Тебе, если Ты вновь окажешься на распутье: прочь, прочь от этих кровопийц! Внезапным изменением образа мыслей я обязан очень простому соображению. Я вычислил, что налоги с жалованья, за которое я продавал свой труд, то есть со всех тех сумм, что я получил за сорок лет службы, гораздо больше, чем моя пенсия за четверть столетия. Государство получило от меня колоссальный заем и не думает погашать его: оно задолжало мне почти два миллиона! Осознав сей потрясающий факт, я немедля отправился в Вену и навестил старого приятеля из Управления тарифов и заработной платы, Венцеля Набилек фон Волькенбруха. Сперва он только глупо таращил глаза, потом побледнел и пролепетал: «Что это тебе пришло в голову! Так и каждый придет — а у тебя же есть пенсия!» Но об этом-то и речь! Когда выяснилось, что Набилек совершенно непрошибаем, я пошел к д-ру Вайсниглю, вместе с которым Ты учился и который стал теперь весьма известным адвокатом. Он признал мою правоту, но умолял не потрясать основ государства. По-моему, для адвоката — странная точка зрения, но он воззвал к моему патриотизму и добился-таки, что я уехал домой, не предприняв дальнейших шагов. Но теперь я знаю: Ты был прав!

А в Вене очень неспокойно. На Восточный вокзал прибыл знаменитый анархист и бомбометатель Арфам Карахмандельефф в сопровождении двух слонов и тридцати одного верблюда, телохранителей и толпы распущенных особ женского пола: их он декларировал как баядерок. Оппозиция отнеслась к его приезду абсолютно спокойно, но то, что финансирует этого субъекта именно она, — секрет Полишинеля.

В остальном у нас все хорошо. Выдался замечательно урожайный на грибы год, мы с матерью здоровы. Нас радует, что гроза, собирающаяся над столицей, не достигнет нашего тихого уголка. Боже, храни нашего бедного императора!

Прежде чем кончать, хочу совершенно серьезно сказать Тебе кое-что еще. Нас радует, что Ты здоров и что Пантикоза Тебе нравится. Но не пора ли подумать о собственном доме и семье? Если девушка, которой Ты, как кажется, интересуешься, порядочна и из хорошей семьи, я бы только приветствовал, если бы Ты серьезно подумал об этом. Ведь она, вероятно, унаследует дом своей тетушки, а Испания, хоть она и так далеко от нас, страна неплохая. В микологическом отношении окрестности Пантикозы должны быть очень интересны. Мы с мамой с удовольствием приезжали бы к Тебе в гости. При случае подумай об этом!

По-прежнему любящий Тебя

отец.

А матушка Айбель писала:

Мой дорогой взрослый сыночек!

Как Ты только мог так долго не писать нам? Я, конечно, понимаю, Ты наверняка страшно занят, раз Тебе теперь приходится так много путешествовать, но мы очень беспокоились. Хорошо, что холодной зимой Ты на юге. Отец хочет, чтобы Ты подумал о женитьбе, а я могу сказать одно: подумай хорошенько! Мне бы хотелось, чтобы Ты был счастлив так же, как мы с отцом. Когда Ты вернешься?

Обнимаю Тебя.

Мама.

«Ого!» подумал Симон. Читая письмо во второй раз, он прочел и то, что было между строк. Как бы там ни было, а Дублонный дом он бы унаследовал с радостью.

***

Барон шел на поправку очень медленно. Прошло три недели и два дня, пока он не оправился настолько, что смог перенести дорогу до Дублонного дома в раздобытом Кофлер де Раппом паланкине.

В конце его пребывания в пастушьей хижине светское общество Пантикозы повадилось регулярно предпринимать загородные прогулки «к барону». Допускали к нему не каждого, поскольку врач запретил тревожить больного, зато в лугах, наполнявших ароматом его комнату, можно было устраивать веселые пикники, а доносившиеся в открытое окно смех и пение шли барону только на пользу. Он всякий раз подробно расспрашивал Симона, кто пожаловал, и передавал обществу самые теплые приветы. Один бургомистр счел несовместимым со своим положением нанести визит тому, чьи многочисленные нарушения законного порядка стали предметом постоянных пересудов в салонах Пантикозы; когда во время веселых застолий только и речи было о том, что здоровье барона пошло на поправку, а ему всего и оставалось, что молча помешивать свой кофе глясе, он чувствовал себя обойденным.

Понемногу Симон узнавал, что же произошло в пещерах Терпуэло. Сперва, если только барон не спал или апатично не думал о чем-то своем, это был лишь отрывистый шепот. При этом ему явно было совершенно безразлично, здесь ли слушатель. Он полагал свои воспоминания чем-то нечистым, от чего следует избавиться, и даже когда силы вернулись к нему, продолжал понижать голос, заговаривая об этих страшных часах, а его тонкие губы горько кривились. В мыслях он снова и снова возвращался к Пепи, превращающемуся в пещере в памятник из белого камня.

— Вы когда-нибудь видели муху в янтаре, Симон? — слабо шептал он. — Через несколько лет — или десятилетий — Пепи тоже будет таким. Сначала известняк покроет его очень тонким и хрупким слоем, как вуаль из молочного стекла. Тронешь пальцем — и разбежится сеть волосяных трещинок. Пожалуй, сверху, на голове, он будет чуть толще, туда ведь капает. У него вырастет маленький белый рог, такой белый ночной колпачок. На конце сталактита собираются крупные капли, прямо как в грозу, а падая, они разбрызгиваются мелкими капельками. Но падают они до ужаса редко. Вы помните электрические часы, раньше они были на всех вокзалах? Из-за них я ненавидел ездить поездом. Как страшно ждать, пока минутная стрелка перепрыгнет на следующее деление. И, безусловно, вы читали о китайских пытках, когда на голову капает вода. Так и Пепи сидит в проклятой пещере и превращается в камень под вопли моржей!

Симон считал своим священным долгом развеивать мрачные фантазии барона. Он рассказывал, как все цветет, а луга и леса пенятся юной листвой, как резвятся на лугу ягнята пастуха, которых красавицы Пантикозы убрали лентами, и советовался, кого из посетителей в следующий раз допустить к больному. Только ночи были пугающе длинными.

— Они распевают вокруг него, — бормотав барон. — О да, петь — это они умеют. Может, Пепи все же нужно вытащить и похоронить по-христиански? Симон, скажите коменданту, раз он военный, то наверняка без всякой лицензии может появляться в запретной зоне! Конечно, тогда все узнают, что мы были в пещере, и бургомистр кинется отдавать распоряжения или судить и выносить приговоры…

— Только высказывать суждения, г-н барон. Приговоры выносят лишь судьи.

— Пусть. И пусть меня осудят. Я заслужил. Я…

— Г-н барон, — перебил Симон, — конец истории надо рассказывать быстро.

— А то слушатели заскучают, да?

— Нет, г-н барон, настанет утро. А вы не спали.

***

Как-то раз барон вспомнил о записанной Пепи симфонии моржей. Изрядно перепачканные и промокшие ноты лежали в кармане изодранной куртки, висевшей на вбитом в стену гвозде. Тут-то и обнаружились достоинства патентованного карандаша для подводного письма: хотя листки размокли и измялись, а высохнув, склеились наподобие папье-маше, так что отделять их друг от друга приходилось с величайшей осторожностью, записи Пепи оказались ничуть не поврежденными. Обыкновенные чернила наверняка расплылись бы, даже настоящая тушь не так стойка, как патентованный карандаш.

— Вы читаете ноты? — спросил барон секретаря. — Нет? Я и забыл, что вы не слишком музыкальны. Он внимательно глядел на линейки, по которым, как муравьи, карабкались ноты. — Или я ничего не понимаю в музыке, или Пепи сильно переоценил свои возможности.

— А может, это современная музыка? — предположил Симон.

***

Дважды в неделю барона навещала г-жа Сампротти, и он всякий раз поджидал ее с большим нетерпением. Симону приходилось высматривать ее, выходя во двор. Минута в минуту она появлялась у могучей ели на краю луга, восседая на белом осле, которого под уздцы вела Теано. Иногда она прихватывала бутылочку собственноручно изготовленного эликсира или мешочек сухих трав, из которых Симон потом готовил настой, но чаще она просто садилась у постели барона и слушала. При ней барон казался спокойным и умиротворенным. Ей единственной он поведал все без утайки, начиная с того, как они с Пепи отправились в путь, и до смутного образа мужчины с бородой, лихорадочно-неопределенного, и это было последнее, что удержалось у него в памяти от злополучной экспедиции. Разумеется, и Симон узнал то же самое из отрывистых рассказов барона в тяжелые минуты, но у него никогда не сходились концы с концами. Саломе Сампротти оказалась замечательной слушательницей, и не только слушательницей: она помогала барону разобраться в обрывочных воспоминаниях. Если он сам не до конца был уверен в своих словах, она давала ему ключ, молниеносно прояснявший ситуацию.