Василий Алферов - Утро года

• Название: Утро года
• Автор: Василий Алферов
• Издательство: Куйбышевское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1987

Произведения старейшего куйбышевского прозаика и поэта Василия Григорьевича Алферова, которые вошли в настоящий сборник, в основном хорошо известны юному читателю. Автор дает в них широкую панораму жизни нашего народа — здесь и дореволюционная деревня, и гражданская война в Поволжье, и будни становления и утверждения социализма. Не нарушают целостности этой панорамы и этюды о природе родной волжской земли, которую Василий Алферов хорошо знает и глубоко и преданно любит.

---

— Помощничек ты мой золотой! Иди вон туда, в холодок, за снопы, посиди.

— Мне тоже хочется жать, — сказал я.

— Ох уж ты мне жнец, горе! — вздохнула мать. — Ты, сынок, еще не умеешь.

— Нет, умею! — настойчиво говорю я.

— Ну ладно, — согласилась мать. — Вот в полдник я лягу отдыхать, а ты жать будешь. Поди принеси пока из колодца водички холодненькой…

И вот серп — в моих руках… Мать стояла около меня и наблюдала, как я неумело подрезал рожь, вытеребливал ее с корнем, излишне суетился, хватал по полной горсти, подражая взрослым, опытным жницам. Мать подсказывала, объясняла, советовала:

— Не торопись, сынок. Горсть забирай поменьше, а когда заберешь — приклони ее немножко, прижми поплотнее к серпу и сильным рывком режь. Тогда и выдергивать с корнем не будешь. Да смотри колоски не теряй. Ну, жни с богом, а я пойду отдохну. Может, ползагончика и выжнешь, — шутливо проговорила она.

Мать легла в холодке и тут же заснула, а я стал работать. Мне было приятно, что она доверила мне свой серп.

Но все советы матери у меня сразу же вылетели из головы, как только она ушла. Я торопился, стараясь как можно дальше уйти от того места, откуда начал жать, но дело подвигалось плохо. От неумения и спешки я быстро умаялся и был весь как искупанный. Вдруг мизинец левой руки обожгло точно крутым кипятком. Серп упал в жнивье, а я, зажав палец правой рукой, присел на корточки. Боль нарастала с каждой секундой. Кровь сочилась сквозь сжатые пальцы правой руки и непрерывно, густыми каплями, падала на землю. Я понял, что рана немаленькая. От испуга и от боли у меня глаза тонули в слезах, однако я не ревел, а только тихо всхлипывал — боялся разбудить мать. Но разве материнское сердце проведешь? Разве оно останется глухо к беде? Никогда! Я увидел, как мать вдруг приподнялась, поглядела в мою сторону и, встав, молча, со всех ног кинулась ко мне.

— Руку порезал? — спросила она, еле переводя дух от волнения. — Ба-атюшки мои, да никак напрочь отсадил! Ох, владычица, лучше бы ты и не приходил! — заголосила мать и побежала за кувшином с водой. Я, натерпевшись, тоже дал волю слезам, и мы теперь плакали оба…

— Ну будет, будет, сынок! — отмывая запекшуюся кровь, уговаривала меня мать. — Я тихонько, тихонько… Вон ведь как глубоко рассадил. Сейчас я промою и завяжу тряпочкой. Не плачь, дома шутовкиного пальца[2] наскоблим и засыпем — заживет и не увидишь как.

Оттого ли, что палец был промыт и перевязан тряпкой, оторванной от фартука, или от теплых материнских слов, боль стала понемногу затихать.

— Как только приду домой, тут же на Сухую речку сбегаю и найду самый большой шутовкин палец, — сказал я, утирая глаза рукавом рубашки.

— У нас есть, куда их много-то, — проговорила мать, отпив из кувшина несколько глотков потеплевшей воды.

— Да те маленькие…

— Ну ладно, найди еще, не в пропажу. На вот попей, а то заморился, поди.

— Не надо мне такой… я сейчас принесу холодной.

— Хорошо бы, сынок, холодненькой-то. Только смотри у меня — тихонько, не разбереди палец, — строго сказала мать.

Я принес из колодца холодной воды и сел на межу, рядом со своими любимыми васильками. Мне было как-то не по себе. Мать заметила это и сказала:

— Беги, сынок, домой. Беги, ягодка!

Мать приласкала меня, дала на дорогу огурец, и я пошел домой.

Но наперекор всем несчастьям этим летом я все же овладел серпом и стал жать не хуже, чем Яшка и другие мои сверстники.

Маврунька

Пришел как-то вечером к нам Яшка невеселый, глаза кулаком трет.

— Ты что, ай кто отлупил тебя? — спросила моя мать.

— Маврунька помирает, — сквозь слезы проговорил Яшка.

— Ба-атюшки мои родимые! — заголосила мать. — Да что это с ней такое стряслось?

Яшка больше ничего не сказал. Он молча разделся и полез ко мне на полати.

…Маврунька — Яшкина двоюродная сестра. Она была добрая, жалостливая и считалась самой красивой девкой в Заречье. Стройная, глаза большие, веселые, коса черная, будто смоляная. Жила она с отцом и матерью. Этой весной пошел ей уже восемнадцатый год. Жили они бедно, одевалась Маврунька кое-как, не в пример другим девкам из богатых семей. Но ее и в ситцевой юбчонке да в котах без скрипа издали примечали.

И вот приглянулась Маврунька Петрухе, сыну мельника Разливаннова из соседней деревни. Мало ли было девок, да на тех Петруха смотрел почему-то равнодушно, с холодком. А тут — на тебе: нежданно-негаданно вспыхнул Петруха, ровно соломенный сноп. Вспыхнул и горит, а потушить никто не может.

Пришлось мельнику Разливаннову посылать в Заречье сватов. Думал он взять к себе в дом сноху с большим достатком, но ничего не получилось: Петруха так и заявил, что ему, кроме Мавруньки, никто не по душе.

Маврунькины отец и мать обрадовались такому богатому жениху. Они, польстившись на дорогой, щедрый выкуп, предложенный за невесту, не посмотрели на решительный протест дочери, пошли против ее желания и дали сватам свое согласие.

Маврунька ревела и день и ночь, потом слегла.

— Руки на себя наложу! — обливаясь слезами, скорбно говорила она. — Лучше помереть, чем идти замуж за этого идола губатого! Зверь зверем да такой несуразный, что с души воротит!

Мать увивалась около Мавруньки и уговаривала ее:

— Доченька ты моя разлюбезная! Да зачем ты так убиваешься, свет мой вольный? Добра мы тебе желаем, а не лиха. Будешь жить в довольстве, цвести, как цветочек лазоревый…

— Не расцвету, а скорее зачахну, — не унималась Маврунька. — Все равно не пойду за Петруху, что хотите, то и делайте со мной!

Маврунькина мать всплескивала руками:

— Да что это за горе такое, господи!.. А какая с того прибыль, ежели мы тебя за Анашку Дядькина выдадим? Из его форсу шубу не сошьешь. Семья у них большая, а сам Ефим вон какой: выпить да похвастать любит. Все хозяйство рассыпается. И Анашка весь в него, такой же баламутный…

Маврунька закрывала лицо руками, чуть приподнималась и тут же падала на деревянную кровать, покрытую домотканой дерюжкой. Ей не особенно по душе был и Анашка Дядькин, но она против него почему-то так отчаянно не возражала.

Маврунька хворала всю зиму. Досужие люди судачили, что Анашка из мести «порчу подпустил» Мавруньке.

Петрухе было отказано. А когда Маврунька поправилась, забыла о своей беде, когда глаза ее стали по-прежнему веселые, к ним в дом пришли другие сваты.

…В декабре Мавруньку просватали за озорного рыжеватого Анашку, старшего сына Ефима Дядькина. Ефим считался средним крестьянином, имел двух лошадей, корову с подтелком, голов десять овец да свинью курносой породы. Семья у него была большая — со стариками десять человек. Своего хлеба редкий год хватало до нового. Приходилось влезать в долги, работать на стороне. Говорили, что Ефим жить экономно не умеет, любит шикнуть, похвастаться. Из кожи вылезет, а обновку какую-нибудь да купит. Частенько Ефим выпивал, а пьяненький куражился и кричал на всю улицу:

— Это кто идет, знаете? Ефим Дядькин идет!.. Чихал я на Табунова! Я, может, получше, чем у него, дом себе сбрякаю. У меня, может, птица заморская будет сидеть в клетке и Карпа Табунова живоглотом обзывать… Ха-ха!.. С красными перьями будет эта птица, с кривым носом да хохолком… С одной лошадью останусь, а заморскую птицу себе заведу. Вот я какой, видали?!

Мужики подсмеивались над трезвым Ефимом:

— Это ты, голова, какую заморскую диковину намедни собирался покупать? Смотри, как бы тебя за эту красную птицу к уряднику не пригласили.

Ефим смущенно крутил рыжей косматой головой и оправдывался, как маленький:

— Хмельной был. Убей — ничего не помню!..

— Нет, брат, шалишь. Что у тверезого на уме, то у пьяного на языке.

— Ну, может, и сболтнул чего зря, шут ее знает, — соглашался Ефим и порывался уйти.

Каждый вечер к невесте сходились подружки на посиделки. Огонь в избе горел светло. Девки помогали невесте готовиться к венцу: одни шили, другие вязали, третьи вышивали… Рукодельничали и пели песню за песней.

А незадолго до свадьбы от невесты к жениху шли девки целой артелью «за веником». Их встречали приветливо, угощали разной разностью. В это время девки пели хорошую, задорную песню о женихе:

А кто у нас холостой, а кто неженатый?
Люли, люли, ох люли, а кто неженатый?
Ананьюшка холостой, Ефимович неженатый,
Люли, люли, ох люли, Ефимович неженатый…

Родственники Ефима Дядькина, а пуще всего сваха — низенькая, верткая тетка Степанида — при каждом удобном случае наперебой говорили Маврунькиным родителям:

— Счастливая она у вас: в хорошую семью выходит, в простую, нескаредную. Куском попрекать не станут. И Анашка парень не такой уж дурной, как о нем славу пустили. Ералашный немножко, но это не беда. Женится — переменится.