Василий Алферов - Утро года

• Название: Утро года
• Автор: Василий Алферов
• Издательство: Куйбышевское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1987

Произведения старейшего куйбышевского прозаика и поэта Василия Григорьевича Алферова, которые вошли в настоящий сборник, в основном хорошо известны юному читателю. Автор дает в них широкую панораму жизни нашего народа — здесь и дореволюционная деревня, и гражданская война в Поволжье, и будни становления и утверждения социализма. Не нарушают целостности этой панорамы и этюды о природе родной волжской земли, которую Василий Алферов хорошо знает и глубоко и преданно любит.

---

Утро года

ДРУЖБА Повесть

Заречье

Вот моя деревня,

Вот мой дом родной…

И. Суриков

Наше село Заречье расположено у Волги. Стоит оно на возвышенности, меж двух мрачных оврагов, уходящих на много верст в глубь жигулевских лесов. Ему насчитывается ни много ни мало — около четырех веков. Вдалеке виднеется синяя гряда гор со множеством больших и малых пещер. Каждая гора имеет свое название: Лбище, Белая, Семь Братьев… Мимо этих гор когда-то проплывали снаряженные челны покорителя Сибири Ермака Тимофеевича и волжского атамана Стеньки Разина. Немало сложено об этих горах сказок и песен. По преданию, у подножий гор и в пещерах таятся драгоценные клады.

Многие зареченские мужики уходили в горы «пытать счастье», жили там неделями, рыли глубокие ямы по ночам, при свете фонаря, ползком пролезали в узкое, обвалившееся отверстие самой большой пещеры, прозванной Разинской, но так и не находили никакого клада.

В давние времена мимо Заречья, по бечевнику — каменистому берегу, мимо синей гряды гор, палимые солнцем, тяжело шагали бурлаки и с низовьев Волги тянули груженные товарами купеческие посудины. Так много прошло здесь бурлацких ног, что проторенная ими тропа и поныне еще не заросла травой!

За селом, с востока на северо-запад, начиная от Михеевой околицы, виднелись ржаные и яровые всходы. Черными извилистыми лентами, похожими на змей, уползали в разные стороны дороги, на перекрестках которых стояли ветхие деревянные часовни с полинявшими иконками. То тут, то там сиротливо торчали одинокие березки или крепкие кряжистые вязы. И казалось, что они заблудились и никак не могут выбраться из этого степного простора.

Зато в луговой стороне, в поймах, густо разрослись ветлы, осокори, вербы, а на гривах — целые рощи низких коренастых дубков, кусты крушины, шиповника. Весной полая вода заливает луга и подходит к самым избам. Широкий, буйный разлив — точно море! Дикие утки косяками прилетали прямо к баням. А когда спадала вода, луга покрывались густым сочным разнотравьем: лисохвостом, ползучим пыреем, канареечником, плакун-травой. В это время в лугах видимо-невидимо разных птичек, мотыльков, стрекоз. Будто со всего белого света слетелись они сюда.

В лугах много глубоких и мелких рыбных озер, ериков, баклуш. Они точно зеркала разных форм: круглые, овальные, продолговатые. У берегов растут камыш и осока, водолюб и стрелолист, поручейник и частуха. А на воде, среди крупных, как зеленые тарелки, листьев, будто кем нарочно разбросанные, плавают белоснежные лилии и ярко-желтые кувшинки.

Над озерами стоят могучие вековые ивы. Их ветви опускаются прямо в воду, и как раз здесь стаями кружат язи. Лучших мест для рыбалки трудно найти. И нам, зареченцам, завидовали не только ребятишки из соседних деревень, но и взрослые.

Село наше большое — часом не обойдешь. В нем пятьсот дворов. Каждая улица и слободка имели свое никому не понятное название: Кукарка, Бурдовка, Жареный Бугор… Ни у одного двора не было даже какого-нибудь захудалого кустика. Только около огородных плетней стояла высокая, в рост человека, злая недотрога — крапива да по соседству с ней росла дремучая лебеда.

Посреди села, на площади, возвышалась кирпичная церковь. Возле узких зарешеченных окон вместо наличников выделялись белые обводы. На зеленых куполах тускло поблескивали кресты. Церковь обнесена деревянной оградой, за которой покачивались жидкие кусты акаций. Ограду украшали разноцветные стеклянные шары, посаженные на столбики. Шары эти пяти цветов: малиновые, зеленые, лиловые, желтые, голубые. Близ церкви, на отшибе, возвышаясь на каменном фундаменте, стоял голубой пятистенный дом богатея Табунова. В палисаднике росли кусты сирени и бузины, цвели глазастые яркие мальвы. Конюшня, коровник, овчарня, птичник — под тесовыми крышами. За домом — фруктовый сад, пасека. Табунов — известный богатей во всей округе. У него одной только пахотной земли насчитывалось около ста десятин, два хлебных амбара на пять тысяч пудов, табуны разного скота, несколько постоянных батраков.

Семья у Табунова большая: два женатых сына с кучей ребятишек, придурковатая дочка Аленка, престарелые близкие родственники, богомольная приживалка — старая дева Софьюшка да недавно просватанные две дочери.

Из всей полтысячи дворов только немногие стояли под железными и тесовыми крышами, а остальные покрыты соломой.

— В хоромах живут только боговы племянники, — сказал однажды к слову Роман Сахаров, мужик умный и справедливый. — А мы кто такие? С какого боку родня? Нам сулят райскую жизнь на том свете, а я, грешный человек, первый не соглашаюсь на это.

— Почему так? — улыбаясь, спрашивал Максим Иванович, первый на селе охотник и рыболов.

— Тот свет, — взглянул Роман на небо, — для нас дело темное. Там уж кому как придется. Нам сподручнее было бы на земле пожить под железной-то крышей.

— А боговых племянников куда бы ты дел? — смеялся Максим Иванович.

— Послал бы я их к богу в рай, вот и все.

— Да-а, Роман Сахаров… Фамиль у тебя сладкая, а жизнь — а-яй горькая!

— Доживем и до сладкой жизни, Максим Иваныч, не тужи.

— Ну! Ай сон видал?

— Во сне я всю жизнь дворцы-палаты вижу, а живу в избушке на курьих лапах.

— Оно эдак, — протянул Максим Иванович.

Роман Сахаров со своей женой Ульяной жил в маленькой хибарке с тремя окошками, всегда заткнутыми тряпьем. У них был сын Гурьян, по прозвищу Орлик. Ушел он из дому семнадцатилетним пареньком неизвестно куда.

— Пойду искать счастье, — сказал Гурьян перед уходом. — Не только для себя, но и для Григория Полынина, и для Яшки Сироткина с матерью.

— Ну что ж, сынок, дело хорошее, — одобрил Роман. — Ступай поищи. Только вот что скажу: счастье — не лапоть, не обуешь на скорую руку. Тут, брат, и голову сложить можно.

— Ежели надо будет, сложу и голову.

Годов пять прошло с тех пор, как ушел Гурьян, а от него не было ни слуху ни духу: как в воду канул.

По соседству с Романом Сахаровым, в землянке, точно крот, жил мой задушевный товарищ Яшка Сироткин с матерью и дедушкой. Отца у Яшки нет. Его придавило деревом, и он погиб тут же, в лесу, на делянке лесоторговца Шагарова.

На другом порядке, в ложбине, стояла изба моего отца. Приземистая, с запрокинутым коньком, изба стояла косо, до смешного взъерошив соломенный чуб.

— У Гриньки Полынина изба-то с форсом. Того и гляди, плясать пойдет, — часто балагурили мужики.

С виду изба хотя и неказиста, но внутри было все на своем месте: глинобитная печь, подтопок, полати, половицы со скрипом и, как полагается, стаи тараканов в укромных уголках. В этой избе «с форсом» нас жило семь человек: отец с матерью, бабушка и мы, ребятишки. Самым старшим был я, средним — братишка Симка, двухлетняя сестренка и совсем еще маленький братишка, названный по настоянию матери Иваном, в память ее отца.

За Бурдовской слободкой стояли три мельницы-ветрянки, а от них вправо и влево виднелись гумна, сенницы, амбары. Под горой, возле Сухой речки, возвышались одноногие колодезные журавли с тяжелыми дубовыми бадейками, опоясанными железными обручами. В мелкой речке плавали гуси, в лужах, зарывшись по уши в грязь и сопя от удовольствия, лежали свиньи. Поодаль, на зеленой лужайке, помахивая хвостами, паслись телята. По дорогам ветер поднимал легкую, как зола, пыль, во дворах перекликались на разные голоса петухи, озабоченно кудахтали куры…

И все это — до боли родное. Нет ничего дороже той сторонки, где прошло твое детство. А все виденное и слышанное — от выжженных зноем полей до жалобного скрипа ставней и вечной нужды — запомнилось на всю жизнь.

Начало дружбы

Мы с Яшкой — ровесники и даже ростом одинаковы. Только Яшка — черноволосый, смуглолицый, застенчивый, а я — белоголовый, скуластый, непоседливый. Меня побаивались мальчишки, уважали мужики за смелость и находчивость и называли почему-то «отпетым», а над Яшкой при каждом случае насмехались, дразнили «вареным». Зато бабы умилялись Яшкиной застенчивостью, тихой, грустной задумчивостью и с нежностью говорили:

— Ангел, а не мальчишка! Тише воды, ниже травы…

А меня, напротив, костерили на чем свет стоит: и провалиться бы мне в преисподнюю, и чтобы меня сатана в пекло уволок!.. И все это из-за того, будто бы я сманивал ихних ребятишек куда-нибудь в лес, откуда они возвращались в изодранных рубашках и штанах. А я вовсе и не сманивал — они сами липли, не давали проходу, напрашивались. А мне что, жалко что ли? Иди! Но этого никто не хотел понимать. Даже моя родная мать, и та под натиском рассерженных баб вставала на их сторону. Желая доказать им, что и она не дает своему сыну потачки, мать иной раз утюжила меня так, что только «пух летел».