Виктор Конецкий - Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

• Название: Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
• Автор: Виктор Конецкий
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-91181-077-8

Виктор Конецкий — любимый писатель нескольких поколений российских читателей. Он автор романа-странствия в восьми книгах «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ», куда вошла путевая проза «Соленый лед», «Ледовые брызги», «Среди мифов и рифов», а также повести «Завтрашние заботы», «Третий лишний» и многое другое. Конецкий — автор книг «Камни под водой», «Кто смотрит на облака», «Эхо».

Конецкий — соавтор блистательных сценариев к ставшим культовыми кинофильмам, и среди них — «Полосатый рейс», «Путь к причалу», «Тридцать три».

В конце жизни Конецкий задумывал подготовить книгу на основе материалов своего архива, но замысел этот так и не был осуществлен.

Настоящая книга — попытка исполнить волю писателя. Попытка создать его посмертную «ненаписанную автобиографию».

Большая часть книги состоит из ранее не публиковавшихся рассказов, отрывков из дневников Конецкого, а также переписки и литературных заметок разных лет.

Вторая часть книги — это монтаж из отзывов писателей, критиков и читателей на прозу и сам «феномен Конецкого».

В приложении впервые публикуется литературный сценарий кинокомедии «Через звезды к терниям».

---

«…Чувство ответственности в каком-то смысле весьма вредно, ибо оно убивает непосредственность, делает нас такими сознательными, такими рациональными и уверенными в целесообразности своей работы, что пропадает спонтанность — главное качество творческого темперамента» (Феллини. «Делать фильм»).

Среди самокритических замечаний писателей ни разу не встречал: «У меня язык слабоват». Встречал: «Диалоги не умею», «Я не сюжетчик», «Да, пейзаж мне не удается», «Я только на сюжете и выезжаю»…

Нынешние критики никак не поймут, что они сами, если упорно претендуют на звание писателей, должны копаться не только в литературе, но и в жизни. Должны искать в ней типов и типические обстоятельства. И совать меня в эти типы и типические для современной жизни обстоятельства носом. Во всяком случае, в первую очередь они должны изучать жизнь, а потом литературу.

Мера языкового своеобразия отражает и меру писательского достоинства, то есть внутренней независимости даже от Льва Толстого. Только черт писателю должен быть братом. Правда, черт тут берется с плюсом на морде, добрый черт, даже застенчивый.

Почему-то в основе большой литературы, начиная с греческих трагедий и до Федора Михайловича, лежит преступление. И действительно, задайте самому среднему писателю сюжет для рассказа: сын убил мать из ревности к отцу. И середняк разом черт-те знает куда поднимется!.. Только вот одно: где смелости на такое взять?..

У питерских писателей, как и у других провинциальных писателей, есть комплексы неполноценности. Они связаны с порфироносным вдовством города. Нам всегда кажется, что столичные писатели имеют много журналов, литературных газет, издательских возможностей, а у нас их слишком мало. Нам упрямо кажется, что в Москве больше нагромождается ложных литературных оценок, дутых репутаций и не оправданных писательской кровью премий. Все эти сложные и часто болезненные вопросы требуют от любого обсуждающего их незыблемого литературного авторитета, такта сказочной королевы и диабазовой принципиальности. Мне кажется, подобными качествами, столь необходимыми для литературного разговора Ленинграда с Москвой, обладала в должной степени только Вера Федоровна Панова.

Каверин: ««Мои университеты» и «Дневник» Горького поразили читателя неисчерпаемостью впечатлений, не вошедших в литературу и все-таки ставших литературой, казалось бы, даже вопреки желанию автора. Странным образом в этой книге почувствовалось освобождение от непреклонности, от упорства, набирающего силу с годами, от напряжения, которое почти неизбежно присутствует в работе художника — все равно, музыка ли это, живопись или литература».

В силу своей врожденной лени я терпеть не мог, не могу и терпеть не буду напряжений, и потому такой жанр меня вполне устраивает, тем более что я вечно описываю свои университеты. Так зачем же мне привязывать себя к табуретке вожжами, как это делал трудяга Золя, высиживая натуральность «Чрева Парижа» или «Западни»?

Хорошие писатели всегда одинокие люди. И они-то своей шкурой оплачивают исповедальные импровизации критика. Чтобы «одиночество» не прозвучало здесь вызывающе-социальным понятием, объясню его через высказывание общительного человека Эрнеста Хемингуэя: «Чем больше вы пишете, тем более одиноким вы становитесь… Работать вы должны в одиночестве, а времени для работы с каждым днем остается все меньше, и, если вы его тратите попусту, вы понимаете, что совершаете грех, который не может быть прощен». Я слишком много думаю о писателе, когда читаю, чтобы как следует вникнуть в книгу…

«Когда сквозь иней на окне не видно света больше, безвыходность тоски вдвойне с пустыней моря схожа…» У Солнца есть пятна. И у Л. Н. Толстого, и даже у Антона Павловича я их нашел. Но это не значит, что я не умру за каждый волосок в его бороде и его бородке.

Хана публицисту, если он не на кресте или даже не на Голгофе. (Кстати, Христос был великий публицист.)

Я могу заплакать над книгой даже среднего таланта писателя, если вспомню его прочитанный в детстве рассказ.

Лесков: «…мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, «как делается история»». Когда Петр рубил окна европейские в страну, в язык тоже хлынул Ниагарский водопад иностранных слов, и что? Язык переварил их. «Ассамблея» или «фейерверк» уже не режут уха. А нынче мы задумались о всемирности человеческих ценностей, нам крайне необходимо разговаривать с миром на понятных ему языках, а мы языков традиционно (о широком народе речь) не знали и вопиюще не знаем. Словечки типа «спонсор» или «менеджер» для ребенка в какой-то мере зародыш знакомства с зарубежным миром, маленький росточек интереса к иностранному языку. Помню времена, когда Солоухин предлагал ввести для девушки обращение «барышня». Весьма смешно было бы сегодня так обратиться к роковым, лохматым или вовсе лысым девицам, которые не только лысыми бывают… Конечно, показать свою верность русскому языку всегда не поздно, можно провести кампанию за называние фейерверка огнефонтаном, но вот беда: фонтан-то тоже из-за проклятого зарубежья прилетел… Мне-то, с отрочества усвоившего морской язык, на 90 % состоящий из иностранщины, проблема кажется неопасной, ибо, владея морским языком, моряки ведь и человеческий русский не забывают. Да нашу флотскую тарабарщину и не поймет ни один сухопутный человек.

В мои времена достаточно было носить форму курсантика военно-морского училища, чтобы питерские нимфы, сирены и русалки таяли и совершали сумасбродные поступки. Так что в юности настоящей, суровой школы дамского угодника и ловеласа я не прошел. На Севере офицерикам-лейтенантам в том же Мурманске девицы, съехавшиеся туда с Украины, Белоруссии, Молдавии за легкой деньгой, сами ставили где-нибудь в бараке Кильдинстроя бутылку спирта-ректификата, ну и все остальное. Но это не значит, что у шестидесятников к женщине не было отношения возвышенно-божественного. И в каюте не стояла фотография единственной любимой и небесно-недоступной.

Ныне, кабы вернул себе молодость, для повышения собственного имиджа охотился бы за внебрачной дочерью Зюганова или уборщицей сортира у Жириновского. Последнее — это уже не для имиджа, а для навара.

Но все-таки уверен, что во все времена женщины отдавали, отдают и будут отдавать предпочтение Сирано де Бержеракам, т. е. поэтам, повесам, драчунам, дуэлянтам, особенно ежели избранник с генералом Лебедем в драку полезет. Пусть даже у их избранников румпель (на морском языке — нос) будет как у муравьеда.

Сегодня, глядя на «Похищение Европы», понял, что это гениальный эпиграф, ибо мы как раз 70 лет и похищали Европу, как Зевс молоденькую царицу, обманывая ее, пуская пыль в глаза. Старый Зевс прикинулся молодым, и сильным, и полным будущего быком. И мы такое внушали Европе, а той вечно хотелось, чтобы ее, дуру, похитил молодой бычок. И она в процессе похищения весело и бездумно орала, как попугай в зубах у лисы из детской новеллы «Поехали с орехами!». Опомнилась Европа…

Крестьянин раскрестьянился! Во, ужас какой! А разве рабочий не разработался, а интеллигент не оскотинился?

В море я раздумывал о литературе меньше, чем о плавании во льдах или сложностях перевозки картофеля.

Не читал «современников» — неудобность, которую прикрывал плаваниями, оторванностью, а теперь не могу — на берегу сижу, на диване лежу.

Да посмотри ты старые записные книжки, дурак! Сколько сюжетов — на сто лет хватит, а ты паникуешь. Плюнь на сценарий и Арктику. Видишь, в скверике валяется несчастный пьяный? Спустись к нему с шестого этажа и вытащи его из ледяной лужи… Сколько у тебя сюжетов только про пьяниц! А ты паникуешь…

«Из писателей последнего времени, — сообщал Антон Павлович Суворину, — для меня имеют цену только Гаршин, Короленко, Щеглов… Все это очень хорошие и не узкие люди».

Глагол «тушеваться» выдумал Достоевский и гордился рожденным им словом больше, чем романами…

Он выдумал новое слово, протирая бедняцкие штаны в Инженерном замке — вот местечко, где Достоевский обязательно должен был начинать сознательную жизнь. Пожалуй, он мог потом и не проходить другие мертвые дома — Инженерный замок для детской психики вполне мертвяк. Мальчишки учатся картографии или топографии и чертят тушью. Когда ошибаются — ЗАТУШЕВЫВАЮТ. Их за это лупят. Но ведь кроме канцелярской туши есть еще тушь в художестве рисунка — одного Пушкина довольно; есть и в музыке — туше…

За границей (книга Рейфилда) распространено мнение, что в мировосприятии Чехова преобладали два основных начала — ирония и преклонение перед сильными личностями. Рейфилд считает чеховскую иронию, которую он толкует как «циничное отречение» и «смирение перед судьбой, свойственное греческой трагедии», близкой С. Беккету (какая запредельная чушь!). «Уважение и силу» он обнаруживает в дружбе писателя с Сувориным («Херстом царской России»), в исполненном энтузиазме отношении к дарвинизму в середине 1880 годов, в его восхищении исследователем Центральной Азии Пржевальским. В художественном творчестве эта черта Чехова, по Рейфилду, проявилась в образах ницшеанца фон Корена («Дуэль»), инженера в повести «Моя жизнь», Лопахина («Вишневый сад»). Критик находит у Чехова ощущение временности, конечности человеческой жизни, являющейся аномалией в мертвом космосе, где нет высшего, божественного начала. В этом бессмысленном мире человек должен сам преодолевать абсурдность космоса, отсюда — восхищение писателя сильными личностями.