Виктор Конецкий - Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

• Название: Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
• Автор: Виктор Конецкий
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-91181-077-8

Виктор Конецкий — любимый писатель нескольких поколений российских читателей. Он автор романа-странствия в восьми книгах «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ», куда вошла путевая проза «Соленый лед», «Ледовые брызги», «Среди мифов и рифов», а также повести «Завтрашние заботы», «Третий лишний» и многое другое. Конецкий — автор книг «Камни под водой», «Кто смотрит на облака», «Эхо».

Конецкий — соавтор блистательных сценариев к ставшим культовыми кинофильмам, и среди них — «Полосатый рейс», «Путь к причалу», «Тридцать три».

В конце жизни Конецкий задумывал подготовить книгу на основе материалов своего архива, но замысел этот так и не был осуществлен.

Настоящая книга — попытка исполнить волю писателя. Попытка создать его посмертную «ненаписанную автобиографию».

Большая часть книги состоит из ранее не публиковавшихся рассказов, отрывков из дневников Конецкого, а также переписки и литературных заметок разных лет.

Вторая часть книги — это монтаж из отзывов писателей, критиков и читателей на прозу и сам «феномен Конецкого».

В приложении впервые публикуется литературный сценарий кинокомедии «Через звезды к терниям».

---

Надо бы написать, как во времена курсантской юности хотел украсть какую-нибудь подлинную книжку из пушкинского кабинета на Мойке. Только уже взрослым узнал, что там сигнализация — это раз, и стоят в пушкинском кабинете на стеллажах не подлинные его книги, а только дубликаты или муляжи книг его библиотеки.

Как бы мы ни любили свою провинцию, как бы ни восхищались «белыми воронами», но — серость.

Типичное для редактора: чиркает («чирикает») до того, как дочитает до конца не только книгу, главу или хотя бы страницу, но и абзац. И хотя в конце абзаца уже есть объяснение непонятого факта, мысли или явления, он — из традиционной российской лени никогда уже свое отчеркивание или пронзительную реплику на полях не сотрет. И пойдет гулять его почерк по всем инстанциям.

Еще нынче: в Италии после войны сменилось 49 правительств — сумасшедшая чехарда, которая по всем законам нашей советской логики должна была бы привести к полной утрате преемственности власти и распаду государства. У нас за все послевоенное время сменилось всего-навсего пять генсеков — то бишь замечательная стабильность, которой должны были бы завидовать макаронники. Однако даже на Сардинии в забытом Богом Арбатаксе я не видел такого бардака и нищеты, до которой мы ныне докатились.

Почему нынче все так стали обидчивы? А как в трамвае, так сразу: «Серый волк тебе товарищ, а еще шляпу надел!»

Раньше-то на Руси вечно писатели ссорились. Даже Литфонд создать толком не могли. И ничего, писатели писали довольно прилично, хотя вечно даже на дуэлях дрались. Кюхельбекер, например, с Пушкиным: «Дельвиг, встань на мое место — там опаснее».

Драчуны были и хамили друг другу: Тургенев — Некрасову или Гончаров Тургеневу — на уровне базарных торговок. Нервишки у них были крепкие.

А нынче у нас просто паника в «верхнем эшелоне», если обзовешь кого-нибудь обыкновенной сволочью. Просто у нас нервишки плохие. Акмеисты, говорят, с реалистами где-то в какой-то «Собаке бродячей» такой мордобой устраивали — просто сейчас и не верится в этакое хулиганство и бескультурье.

Надо вернуться к тем временам, когда литература у нас была, а СП и вовсе не было. Опять же и «Литературная газета» была, но СП не было. Автопортрет Пушкина украшает первую страницу нашей «Литгазеты», подзаголовок ее нынче выглядит так: «Свободная трибуна писателей». Мне нравится такое определение. И хоть редактором газеты 160 лет тому назад был Дельвиг, но ближайшее участие в ее основании принимал и Пушкин, и Вяземский. В ноябре 1830 года Дельвига с редакторов сняли «за отклики на Июльскую революцию во Франции». Вовсю резвился Булгарин, утверждая «торговое направление в литературе» (по-нашему, масс-культуру). «В пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый… Сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину!» А про предка Пушкина отметил, что купил его некий шкипер за бутылку водки… Александр Сергеевич в долгу, конечно, не остался. «У меня бы затрещала набережная, кабы коснулся я сатиры», — говаривал он, имея в виду Дворцовую набережную и Зимний дворец.

Короче, в 1831 году газету вовсе прихлопнули. Наша «Литгазета» возникла в 1929 году как орган правления СП СССР.

«Свобода»: 95 лет Хемингуэю. Оказывается, что у Хемингуэя нет идей, а есть только мир чувственных вещей; жизнь общества его интересует меньше функций организма. В шестидесятые годы в Россию вместе с Хемингуэем пришло торжество бытия и предельная грубость. Он учил конкретности, призывая выкидывать прилагательные. И вообще, он не американский писатель, ибо вечно жил на Кубе и воспевал корриду, а не автогонки. Он воспевал пьяных, потому что пьяные снимают с себя ответственность перед обществом. Он шестидесятникам привил культ дружеской пирушки-выпивки. Пьянство всегда имеет под собой трагический подтекст. Именно из него родился Владимир Высоцкий. Очень интересное объяснение необходимости нашего молчания и в те и в разные другие годы: чтобы сказать о правде, надо о ней молчать — это и есть знаменитый хемингуэевский подтекст. Еще оказывается, что любовь к рискованным предприятиям-путешествиям вложил в нас тоже Хемингуэй. Очень много здесь, мне кажется, точного. Одновременно не могу не заметить, что американцы не могут не переносить свою ненависть к Кастро и Кубе на беднягу охотника за огромными рыбами.

Наедине с истиной быть так же тяжко, как одинокому отставшему бегуну на марафонской дистанции. Дружба нужна. Любовь.

Я часто сам себя цитирую. А почему бы нет. Все, что пишем, — это же самоцитаты.

Социалистический реализм — это такой критический реализм, который любит свои критикуемые мерзости и недостатки. И я люблю свои.

Любая семейная хроника — самой ординарной, серенькой семейки в самом заурядном закутке страны дает материал, который интереснее и неожиданнее любой придуманности, но до какой грани этот материал можно выворачивать на всеобщее обозрение?

Ругают мемуары за то, что все они пишутся для самооправдания. А что здесь плохого? Когда ты уже устал, ты уходишь в то плавание, труднее, страшнее и неожиданнее которого ничего на свете нет. Закрытыми глазами покойника, сквозь пятаки, лежащие на послушных веках, ты глядишь на жизнь. И на прошлую, и на настоящую. И видишь, сколь несправедливы были самые близкие тебе люди, самые любящие тебя. И видишь, сколь много оправданий для своих плохих поступков или неполучившихся рассказов мог бы привести. А те, другие, которые уже ушли, могли бы — коли захотели и умели — объяснить тебе причины своих непониманий и ошибок. Но не объяснили, и ты теряешься в догадках. И додумываешь за них. А разве это возможно?

Потому пиши, пока палец тычет в клавиши машины, себе индульгенцию. Это куда труднее, нежели купить ее ценой некролога в вечерней газетке.

Искать подлинные, истинные причины своего дурного — значит для начала рассказать о своем дурном. Вот и валяй.

Не в письме к приятелю сообщи о том, что с Божьей помощью полюбил Керн, а при жизни на весь свет скажи. И объясни, что кабы она не разрешила полюбить себя, то стихов бы не написалось. Ибо пока семя поэта не пролилось в чрево красавицы, все в душе его было иным. Тут презренная материя неразрывно переплеталась с духом…

Формулу самовнушения надо применять не ожидая результата, а веря в него.

«Смех замедляет реакцию оседания эритроцитов — РОЭ, то есть способствует затиханию воспалительных процессов». Во! Смеяться надо, братцы мои ненаглядные. Увы, с возрастом юмор куда-то исчезает… Интересно, что на Руси все еще довольно заметны патриархальные следы в отношениях возрастных групп. На Западе старость не так охранена возрастом. На Западе же преобладает должностное отношение. Плюс отношение «по заслугам», по человеческому качеству. А у нас возраст все еще способен их заменить.

Читательский мозг так устроен, что вроде бы и в высочайшей поэзии существует какая-то гонка, какая-то необходимость кого-то на какое-то место ставить. Боже мой, это же не гонки и не ипподром. Каждый из них есть то необходимое, без чего существовать нормальный русский не может.

Вопрос заключается в нежелании узнать степень литературной образованности современника, а желание узнать, насколько он способен к искренности.

«О поколениях». О симбиозе и перетекании одного в другое. Фронтовики и мы. Сейчас я приравнен к воинам ВОВ. Астафьев… Чушь собачья эти поколения. Литературоведам так удобнее. Приводят к виду, удобному для логарифмирования. Куда деть Сергея Довлатова? А Виталия Семина?

Про Александра Петровича Межирова можно бы сказать: детский сатанизм-демонизм в поэзии. Я очень люблю его поэзию и знал его довольно близко. Восхищался его игроцкими качествами — и карты, и бильярд, и рисковая езда на авто, и увлечение цирком… Н-да — доездился: попал в какую-то историю с наездом на человека. Это при том, что никогда не видел его пьяным, даже заметно выпившим… Помню, едем куда-то с ним, и начал декламировать я запретные тогда стихи:

Мы под Пулковом скопом стоим…
По своим артиллерия лупит…
Лес не рубят, а щепки летят…

Александр Петрович спрашивает:

— А чьи стихи-то?

Я говорю, что, кажется, Галича.

Он улыбается — смеющимся-то я давно его не помню.

— Нет, — говорит, — мои.

Шоферил на Ладоге, по Дороге жизни. А меня по ней из блокады вывозили. Для меня солдаты Ленфронта — святые люди. И это без красных слов…

Теперь живет в США. Неисповедимы пути Господни.

Величайшие русские гении, вполне способные и в полную одиночку принять решение, все-таки посылали друг другу свои рукописи (даже находясь в сложных, антипатичных отношениях) — читатель, художественная истина дороже самолюбий! И переделывали по совету коллег концы романов, прописывали целые сквозные линии, уточняли характеры, обсуждали каждое слово. У нас такого я давным-давно не наблюдаю.