Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

• Название: Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект
• Автор: Людмила Зубова
• Издательство: Издательство Ленинградского университета
• Жанр: Филология
• Год: 1989
• ISBN: 5-288-00299-1

В монографии разносторонне и обстоятельно исследуется язык поэзии М. Цветаевой, рассказывается об этимологических поисках М. Цветаевой, о многозначности и емкости ее слова, о цветовой символике. Автор доказывает, что поэтический язык — воплощение потенций национального языка. В монографии органически сочетаются поэтика и лингвистика. Убедительно раскрывается связь между языком поэта и его идеями.

Для филологов — лингвистов и литературоведов, а также для всех любителей поэзии.

---

Первый контекст со связкой есмь прямо указывает на понимание М. Цветаевой своей сущности как движения, изменчивости. И если здесь бытие понимается как интенсивная жизнь, то во втором стихотворении, посвященном молодому поэту, экзистенциальное есмь указывает на то, что значение бытия приобретает абсолютный характер в смысле полной реализации личности и относительный характер в смысле временных границ. Абсолютизация бытийного значения определяется несколькими факторами: а) отсутствием каких-либо локализаторов, представляющих область бытия (см.: Арутюнова, Ширяев 1983, 15) или других зависимых от глагола слов; б) знаками тире, актуализирующими рему, полностью сосредоточенную в глаголе; в) семантическими параллелями в антитезе есмь / пью — будешь / жаждешь; г) изолированным императивом будь. Относительность бытийного значения выражена: а) переменой субъекта я — > ты; б) переменой предиката будешь — > есмь (однако при этом утверждается и тождество предикатов: Я — есмь — > Ты скажешь: — есмь! чем косвенно утверждается и тождество субъектов как постоянство жизни в ее изменчивости; относительное представлено одновременно и абсолютным); в) противопоставлением настоящего — будущего — прошедшего времени при эвфемистическом обозначении прошедшего — когда-то. Бытие в настоящем, будущем и прошедшем дано в стихотворении как относительное при дизъюнкции временной локализации и как абсолютное при ее конъюнкции.

Форма есмь при перемене субъекта, в данном контексте обоснованного прямой речью после конструкции ты скажешь, обнаруживает некоторую тенденцию к освобождению от грамматического значения лица, тенденцию, которая более отчетливо выступает в стихотворении из цикла «Деревья» и в прозаическом произведении «Искусство при свете совести»:

Стан по поясницу
Выпростав из гробовых пелён —
Взлет седобородый: Есмь! —
Переселенье! — Легион!
Целые народы
Выходцев! — На милость и на гнев!
Види! — Буди! — Вспомни!
…Несколько взбегающих дерев
Вечером, на всхолмье. (И., 207)

«В чем же отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь!» (Соч.-2, 375).

Конечно, пантеистическая идея слияния человека и его творческой силы с природой мотивирует синкретизм формы есмь, отнесенной и к субъекту — деревьям и к субъекту — М. Цветаевой. Однако уже то, что в стихотворении первый субъект — множество (легион), и то, что неподвижному субъекту приписывается движение, изменчивость (переселенье, взбегающих), показывает, что форма есмь, абстрагируясь от грамматических значений 1-го лица и единственного числа, становится выразителем идеи бытия как изменчивости, слияния лирического «я» М. Цветаевой с пантеистической множественностью — абсолютом. Вспомним, что в истории языка происходила десемантизация глагола быть, формы которого получали только грамматическое значение, постепенно утрачивая и его (в современном русском языке форма есть выражает значения любого лица и числа, ср. Кто есть я? Кто есть ты? У него есть дети, Это не суть важно). Деграмматизация глагола привела к тому, что в конечном счете (на данном этапе развития языка) остаточный семантический элемент экзистенциальности оказался единственным значением формы есть: явление, дошедшее до предела развития, перешло в свою противоположность. Подобное изменение происходит и с архаизмом есмь: его деграмматизация ведет к семантизации.[7]

Мысль Марины Цветаевой о пантеистическом слиянии поэта с природой во всех ее частных проявлениях и тем самым с абсолютом, сближающая ее идею с идеями античных и средневековых философов, как идеалистов, так и материалистов, наиболее четко выражена в стихотворении из цикла «Провода», открывающем еще одну важную для понимания мировоззрения Цветаевой сторону, связанную с трактовкой абсолютного бытия:

Перестрадай же меня!
Я всюду: Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы — как душу добудет бог:
(…)
Через дыхание… (Перси взмыли,
Веки не видят, вкруг уст — слюда…)
Как прозорливица — Самуила
Выморочу — и вернусь одна:
Ибо другая с тобой, и в Судный День не тягаются…
Вьюсь и длюсь. Есмь я и буду я, и добуду
Душу — как губы добудет уст
Упокоителышца… (И., 228–229).

В этом контексте интересен поворот темы бытия как пантеистической реализации личности поэта, темы победы бытия — духа над иллюзией бытия — страстью (есмь везде и всегда, и этим утолю любовную страсть).

Здесь в образе «уст упокоительницы» отчетливо виден и поворот темы бытия — победы над страстью к теме небытия — смерти, что в значительной степени представлено и во многих из цитированных контекстов со словом быть. Абсолют мыслится лежащим за пределом жизни с ее антитезой физического и духовного. С таким пониманием абсолюта связана антитеза «жить — быть», постепенно формирующаяся в творчестве М. Цветаевой и очень важная для понимания ее мировоззрения. Если в ранних стихах М. Цветаевой бытие осмысливается как интенсивная жизнь — горение («Рано еще не быть! Рано еще — не жечь!» — С., 248), то в ее зрелом творчестве находим:

Юность — любить,
Старость — погреться:
Некогда — быть,
Некуда деться (И., 275),

Жить — стареть.
Неуклонно стареть и сереть.
Жить — врагу!
Все, что вечно, — на том берегу! (И., 536)

В «Поэме Лестницы» форма есмь выявляет природную сущность вещей на уровне бытия, сфокусированного в акте разрушения, и противопоставляет эту абсолютную сущность другой сущности, данной на уровне жизни, в которой вещи являются временными, преходящими субстанциями, воспринимаемыми как материальные обыденным сознанием:

Ночь — как бы высказать?
Ночь — вещи исповедь.
Ночь просит искренности,
Вещь хочет высказаться
Вся!
(…) Вещь, бросив вежливость:
— Есмь мел! Железо есмь!
Не быть нам выкрестами!
(…)
Сткло, с полок бережных:
— Пе-сок есмь! Вдребезги ж!
Сти-хий пощечина!
Сткло — в пыль песочную!
Прочь, ложь и ломанность!
Тю-фяк: солома есмь!
Мат-рас: есмь водоросль!
Всё, вся: природа есмь!
(…)
Огнь, в куче угольной:
— Был бог и буду им! (И., 544–545).

В последней из цитированных строк понятие «есмь» в его связи с небытием как начальной и конечной стадией жизни раскрывается и через соединение грамматических значений прошедшего и будущего времени в образе огня-бога. Здесь важно и то, что огонь — традиционный символ любви, страсти, интенсивной жизни, творческого вдохновения, жертвенности. По-разному раскрывая и углубляя смысл самого известного и всеобщего традиционного символа во многих своих произведениях, М. Цветаева показывает огонь в состоянии пред-бытия и после-бытия как в состоянии истинном, абсолютном. При этом важно еще, что возвращение к абсолюту возможно только после горения, страсти, интенсивной жизни. Поэтому жизнь, по концепции М. Цветаевой, ценна во всех ее максимальных проявлениях как приближающая к абсолюту (жизнь — сгорание).

Все рассмотренные примеры с формой есмь далеки от стилизации архаической речи, эта форма выполняет чисто семантические функции. Будучи связкой, как в «Поэме Лестницы», она ни в коем случае не может быть синонимична связке нулевой, поскольку отчетливо семантизирована как в контексте произведения, так и в контексте всего творчества Цветаевой. Семантизация же связки выявляет экзистенциальное значение глагола и наполняет его философским содержанием.

В трагедиях «Ариадна» и «Федра», использующих фабульные мотивы античных трагедий, переосмысленные М. Цветаевой в соответствии с ее картиной мира, естественно видеть и стилизующую роль формы есмь:

Минос
Нынче смерти его канун!
Ариадна
Но твой первенец, царь, был юн,
Я же — есмь. И тому уж трижды
Восемь весен, отец! (И., 646);
Ипполит
Умру бездетным.
Не впервые о том скорблю.
(…)
Даром — сила, и даром — жила!
Колыбели не дав, могила
Есмь и матери и отцу. (С., 458).

Если в первом контексте из трагедии «Ариадна» Ариадна противопоставляет свое бытие в настоящем бытию брата в прошлом, т. е. небытию (форма прошедшего времени выделена начертательно), то во втором контексте из трагедии «Федра» Ипполит отождествляет свое бездетное бытие со смертью. В обоих случаях употребление формы есмь не ограничивается стилизацией уже хотя бы потому, что в первом контексте связка был, актуализируясь, превращается в бытийный глагол, в член антитезы «был — есмь». Во втором контексте семантическое противоречие бытия и небытия (есмь могила) создает оксюморон в сочетании, где форма есмь является связкой.