Фелипе Фернандес-Арместо - Цивилизации

• Название: Цивилизации
• Автор: Фелипе Фернандес-Арместо
• Издательство: АСТ
• Жанр: Культурология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-056644-0; 978-5-403-00426-8

Фелипе Фернандес-Арместо — известный современный историк, преподаватель Университета Миннесоты, лауреат нескольких профессиональных премий и автор международных бестселлеров, среди которых особое место занимает фундаментальный труд «Цивилизации».

Что такое цивилизация?

Чем отличается «цивилизационный» подход к истории от «формационного»?

И почему общества, не пытавшиеся изменить окружающий мир, а, напротив, подстраивавшиеся под его требования исключены официальной наукой из списка высокоразвитых цивилизаций?

Кочевники африканских пустынь и островитяне Полинезии.

Эскимосы и иннуиты Заполярья, индейцы Северной Америки и австралийские аборигены.

Веками их считали в лучшем случае «благородными дикарями», а в худшем — полулюдьми, варварами, находящимися на самой низкой ступени развития.

Но так ли это в реальности?

Фелипе Фернандес-Арместо предлагает в своей потрясающей, вызвавшей множество споров и дискуссий книге совершенно новый и неожиданный взгляд на историю «низкоразвитых» обществ, стоящих, по его мнению, много выше обществ высокоразвитых.

---

Я не собираюсь утверждать, что планету не могут ждать неожиданные катастрофы. В мире, накрытом тенью воинственного религиозного фундаментализма, и исламского, и христианского, или амбициозного, раздраженного и изолированного Китая потенциала для идеологически мотивированного насилия не меньше, чем раньше. Революции в прошлом не раз уничтожали цивилизации. В этом столетии цивилизация дважды едва не погибла, уничтоженная революционными движениями, во главе которых стояли диктаторы, откровенно враждебные традициям цивилизованной жизни. Две современные тенденции развивающегося мира заставляют опасаться оживления политического варварства. Во-первых, это демографический спад. Средний возраст населения растет, и относительное количество дееспособных людей рабочего возраста сокращается, так что приходится содержать все больше стариков и больных; обходится такое содержание все дороже, и нагрузка на трудящееся население все больше. На таком фоне все существующие в мире системы социального обеспечения выглядят неудовлетворительно, особенно в среднем звене. Во-вторых, непрестанно увеличивается «материальная пропасть», разделяющая богатых и бедных членов общества: это многих заставляет опасаться негодования «низших классов», лишенных привилегий и плохо образованных, превращающихся в разрушительную революционную силу.

Проблема будущего городов неотделима от проблемы перемещения населения между относительно бедными и относительно богатыми зонами и революционной угрозы со стороны новых низших классов. В 1900 году пять процентов населения планеты жило в городах с населением свыше ста тысяч человек. Сегодня это число — сорок пять процентов. Что еще тревожнее, многие самые крупные и быстрорастущие города мира расширяются так стремительно, что не знают никакого экологического контроля или социальной политики; в итоге миллионы обитателей таких городов остаются без элементарных санитарных условий и медицинской помощи. Последние статистические данные, собранные агентствами Организации Объединенных Наций, свидетельствуют о смягчении проблемы; например, самые большие города мира Мехико и Сан-Паулу недавно насчитывали свыше двадцати миллионов обитателей каждый; сейчас считается, что в них живет 15,6 и 16 миллионов человек соответственно. Однако проблема быстрорастущих городов третьего мира с населением от одного до десяти миллионов человек остается острой и все обостряется[1179]. В таких городах скапливаются люди без корней и опор, здесь процветают преступления и болезни, отчужденность и аморальность. Города, которые традиционно считались существенным признаком цивилизованной жизни, могут задушить цивилизацию.

Если мы не научимся жить в «мультицивилизованном мире» (см. выше, с. 38), нам грозит перспектива «цивилизационных войн»[1180]. Европа — самое подходящее место, где их можно вообразить по линии деления «Восток» — «Запад», христианство и ислам. Стена разрушена, но Шалтай-Болтай уцелел. Озорной «глава буянов»[1181] со все большей свободой бродит по Европе, усаживается на новые или возрожденные преграды в, казалось бы, забытых местах и провозглашает непредвиденные конфликты. После падения стены стало труднее предсказывать войны и гораздо труднее обеспечивать мир. Мир после стены напоминает изображение в зеркале: многочисленные инверсии, искажения нормального; сосуществующие противоречия. Национальные государства проявляют противоположные тенденции к распаду и глобализации. «Модернизация» создает Grossraume[1182], напоминающее старые империи. Геополитика кажется подчиненной менталитету и самоопределениям, но кровь и земля остаются взаимно, несмываемо загрязненными: Дейтонские соглашения замешены на них. В них же выкапываются и заполняются массовые захоронения в Косово.

Кажется, что Берлинская стена была снесена лишь для того, чтобы создать ряд новых барьеров дальше на востоке. Исключение Турции и Советского Союза из европейских институтов можно понять и даже оправдать. Но это было ошибкой. Мирная Европа должна быть плюралистической Европой. Чтобы мир был прочным, он должен быть достаточно плюралистичным, чтобы включать и мусульман, и достаточно смелым, чтобы в него входило и большинство населения периферии. Если люди поверят в «столкновение цивилизаций», это пророчество обязательно осуществится. У России и Турции разные идентичности, и у каждой есть свои союзники: они по любым меркам — европейские государства, но не обязательно должны ими оставаться. И остальным европейцам придется винить только себя, если русские и турки решат взяться за правило: «если не можешь к ним присоединиться, побей их». Однажды это правило может превратиться в политику[1183].

Даже без войны цивилизации способны увянуть, утратив контакт с собственными традициями: недавние рассуждения сосредоточивались на том, что традиционные религии может изъесть мирская эрозия, или традиционное образование не устоит перед неконтролируемым воздействием новых информационных каналов, или традиционные общины не выдержат социальных перемен, или традиционная этика погибнет под натиском пугающего «прогресса» экспериментов в области генетики. Информационная технология, которую многие приветствуют как благо для человечества, другим представляется силой, растворяющей традиционные социальные связи. Исследования в области искусственного разума, призванные освободить человека от однообразного труда, лучше выполняемого машинами, вызвали у людей страх перед будущим, в котором ими будут руководить хозяева-роботы. Пионеры генетических экспериментов и искусственного разума одного поколения в другом становятся Франкенштейнами.

Ни один человек, хорошо осведомленный в этих областях, не склонен поддерживать подобные страхи: система социального обеспечения будет реформирована, чтобы справиться с демографическими переменами, или подкреплена воскрешением традиционных «семейных ценностей»; низший класс подкупят или задавят; мегагорода продолжат сокращаться до разумных размеров; информационные технологии дадут свои раскрепощающие плоды, от которых уже вкушают наиболее продвинутые пользователи; генетические исследования, возможно, и не создадут мир, в котором нам захочется жить, но смогут сделать его более устойчивым, остановив эволюцию и победив голод и болезни. Однако распространенные тревоги относительно будущего, вызванные быстрыми переменами, не просто порождение невежества. Они — симптомы действительно существующей серьезной проблемы, проблемы мира, захваченного «шоком будущего»[1184]. Люди, находящие изменения непереносимыми, становятся неудержимыми.

В результате возникает опасность, более серьезная, чем сознательный страх жертв. Ибо когда сознание неустойчиво из-за стремительных перемен и ставящих в тупик технологий, избиратели склоняются в сторону «недовольных людишек» и пророков порядка. Во все усложняющихся обществах, старающихся справиться с растущими ожиданиями, гигантскими коллективными проектами, ошеломляющими нарушениями демографического равновесия и пугающими внешними угрозами, порядок и социальный контроль начинают цениться выше свободы и прав личности. Устои общества подрывают моральная безответственность, сексуальная вседозволенность, отчужденность низшего класса, терроризм и рост преступности, и все это становится горючим для реванша тоталитаризма и религиозного фанатизма. Я жду консервативной нирваны, но меня преследует видение, которое я изложил в конце «Тысячелетия»[1185]: коммунисты и фашисты снова на улицах, они вцепились друг в друга, как клонированный твари из Парка юрского периода.

Как обычно говорят, новая Kulturkampf[1186] идет между либерализмом и «моралью большинства». Во всемирной деревне либерализм — это орудие борьбы за выживание. Без него мультикультурные плюралистические общества, к которым подводит нас история, утонут в крови. Но он выглядит обреченным, запрограммированным на саморазрушение. Ослабленный несоответствиями, наш либерализм стал невыразительным и вялым. Аборт и эвтаназия — вот дорогая цена жизни, отягощенной излишествами: защита абортов и эвтаназии ставит под угрозу принцип неприкосновенности жизни, например, преступников, социально опасных или генетически нежелательных людей, излишка бедных и больных. В руках мирянина либеральные принципы становятся предтечами лагерей смерти и евгеники. Культурный релятивизм — пробный камень разнообразного мира — также имеет свои сомнительные последствия: как призывать его на защиту, допустим, полигамии, или заранее обусловленных браков, или инцеста, если исключаешь каннибализм, или женское обрезание, или «совращение малолетних»? Наследникам либерализма в поколении моих детей предстоит защищать культурный релятивизм, одновременно защищая нас от его худших последствий. Им придется найти способы защитить свободу от нее самой. Свобода слова и свобода объединений и союзов способствует возникновению партий, которые стремятся уничтожить эту свободу. Свободное общество безоружно против террористов[1187].