Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

• Название: Собрание сочинений. Т. 22. Истина
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

---

Гуляя с Женевьевой в окрестностях Жонвиля, Марк был поражен царившим повсюду запустением; удручающее впечатление производили небрежно возделанные поля, заброшенные дороги. Как-то раз они отправились в Морё и навестили Миньо, который кое-как устраивался в убогой школе; Миньо тоже ужасало оскудение этого края.

— Вы не поверите, друзья мои, что здесь натворил этот зловредный Коньяс! В Жонвиле он не так распускается. Но в глухой деревушке, где скупые крестьяне не хотят содержать своего священника, он свирепствует, как ураган, нагоняя на всех страх. А с тех пор как церковный прихвостень Шанья стал перед ним лебезить, они начали хозяйничать вдвоем и, можно сказать, совсем упразднили мэра; толстяк Салёр, разбогатевший скотопромышленник, радуясь, что проходит в мэры на каждых выборах, взвалил все дела мэрии на секретаря и вместе с ним аккуратно посещает церковь исключительно из желания поважничать перед народом, ведь в глубине души Салер все же недолюбливает священников… Ах, я прекрасно понимаю, какую трагедию переживал здесь Феру, понимаю его ненависть и ожесточение, его безумную выходку, которая довела его до гибели!

У Марка вырвался взволнованный жест, его неотвязно преследовало воспоминание об этом мученике, застреленном на чужбине.

— Да, да, как только я переступил порог убогой школы, образ его ожил передо мной. Вечно голодный, — его скудного жалованья не хватало на содержание семьи, — этот высокообразованный человек жестоко страдал, перенося обиды от окружавших его разжиревших невежд; они презирали учителя и вместе с тем опасались, чувствуя его превосходство… Понятно, почему Шанья взял такую власть над мэром, которому хочется только мирно проедать свою ренту и проводить дни в сонной одури.

— Да ведь и вся община спит мертвым сном, — сказал Миньо. — Всякий довольствуется своим скудным урожаем не из мудрой умеренности, но из-за тупости и лени. Здешние крестьяне никак не могут поладить со своим священником лишь потому, что он не считается с ними и слишком редко служит мессы и всенощные. Благодаря Шанья между ними установилось некоторое согласие, но вы и представить себе не можете, что здесь разглагольствуют об Антонии Падуанском и как его прославляют… Результаты, конечно, самые плачевные; школа была невероятно запущена — грязь, точно в конюшне, будто здесь побывал весь деревенский скот. Мне пришлось взять поденщицу и вместе с ней вымыть и вычистить все помещение.

Сидевшая в глубокой задумчивости Женевьева медленно проговорила:

— Ах, бедный Феру! Я была несправедлива к нему и к его близким. Теперь я горько раскаиваюсь. Как исправить все зло и горе, которое им причинили? Мы так слабы, и нас еще слишком мало. Порой я совсем падаю духом.

Но, прогнав печальные мысли, она с улыбкой прижалась к мужу:

— Не брани меня, милый Марк, я знаю, что не права. Дай срок, я стану такой же, как и ты, — без страха и упрека… Мы вместе примемся за дело и победим, в этом я не сомневаюсь.

Все трое рассмеялись. Марк с Женевьевой отправились домой, и Миньо проводил их почти до самого Жонвиля. Неподалеку от деревни, у самой дороги, возвышалась большая мрачная постройка, с виду похожая на фабрику; это было отделение бомонской мастерской Доброго Пастыря, организованное несколько лет назад, согласно обещанию, данному общине братством Сердца Иисусова. Клерикалы немало кричали, какое благодеяние для народа такие мастерские: крестьянские девушки обучаются здесь изящным рукоделиям и становятся искусными мастерицами; занятия в мастерских поднимают нравственность, лентяйки и ветреницы исправляются; наконец, мастерские положат начало новому промыслу в крае. Мастерские Доброго Пастыря снабжали большие парижские магазины самым тонким и изящным дамским бельем. В жонвильском отделении двести работниц, под руководством десяти монахинь, с утра до вечера портили себе глаза, трудясь над шитьем роскошного белья, предназначенного для каких-то любовных свиданий, о которых бедняжки, быть может, сами втайне мечтали; в многочисленных мастерских Доброго Пастыря, организованных по всей Франции, трудилось около пятидесяти тысяч обездоленных работниц; плату они получали ничтожную, кормили их скверно, и мастерские приносили братству миллионные доходы. Скоро наступило разочарование, особенно волновался Жонвиль: наобещали с три короба, на деле ничего не выполнили, а мастерские, точно бездонная пропасть, поглощали местную рабочую силу. Батрачки, работавшие на фермах, крестьянские дочки — все бежали сюда, мечтая сделаться барышнями, соблазненные обещаниями легкого, приятного труда. Впрочем, они быстро разочаровывались: труд в мастерских был настоящей каторгой: целые дни напролет они напряженно работали, не разгибая спины, голодные, с тяжелой головой, летом почти без сна, зимой — коченея от холода. Под видом благотворительности здесь жестоко эксплуатировали женский труд; заморенных, отупевших девушек превращали в рабочую скотину, старались выжать как можно больше прибыли.

В Жонвиле то и дело случались скандалы — одна девушка чуть не умерла с голоду и холоду, другая была близка к сумасшествию, третью, после долголетней изнурительной работы в мастерской, выбросили на улицу без гроша, и она грозилась возбудить против монахинь громкое судебное дело.

Остановившись на дороге, Марк рассматривал внушительное здание мастерских, молчаливое, точно тюрьма, мертвое, как монастырь; в этом доме погибало множество молодых жизней, и ничто не говорило здесь о плодотворном, счастливом труде.

— Вот в чем сила церкви, — заметил Марк, — она приспосабливается к потребностям современности и бьет нас нашим же оружием. Она занимается производством и торговлей, изготовляет и продает всевозможные продукты потребления, начиная с одежды и кончая ликерами. Многочисленные монашеские ордена являются просто-напросто производственными артелями; располагая почти бесплатной рабочей силой, они сбывают свою продукцию по сниженным ценам и тем самым разоряют мелких предпринимателей, которые не в состоянии конкурировать с ними. Нажитые миллионы поступают в пользу церкви и позволяют ей вести против нас истребительную войну; накапливая все новые миллиарды, конгрегации могут причинить нам еще немало вреда.

Женевьева и Миньо молчали, подавленные. В предвечерней тишине заходящее солнце зажигало розовым пламенем угрюмый мертвый дом Доброго Пастыря.

— Только не думайте, что и я унываю! — бодро воскликнул Марк. — Наши враги еще очень сильны, это верно. Но у нас есть другое оружие — книга, учебник начальной школы, она принесла истинный свет, и с ее помощью мы победим всю ложь, которую они проповедуют уже столько веков… В книге великая наша сила, дорогой мой Миньо. Пусть они разрушают все хорошее, что мы создали, пусть толкают назад темных людей; как только мы возобновим борьбу за просвещение, мы овладеем потерянными позициями и устремимся вперед, пока не достигнем Города будущего, Города братства и мира. Каторжный труд в мастерских Доброго Пастыря исчезнет, как всякий не-посильный труд, символ кровавого сердца разобьется, как разбился древний фаллус, как разбились другие грубые фетиши былых религий… Слушайте, Миньо, всякий ученик, которому вы сообщили хотя бы одну истину, будет новым гражданином, борцом за торжество справедливости. Давайте же примемся за работу! Как бы ни был труден и мучителен путь, который нам предстоит пройти, в конце его нас надет победа!

Этот благородный призыв властно прозвучал в вечерней тишине; солнце садилось в чистом небе, обещая на завтра ясный день. Вдохновленный словами Марка, Миньо отправился к себе в Морё, а Женевьева и Марк вернулись в Жонвиль, полные решимости и мужества.

Им предстояла трудная задача: немало потребуется усилий и настойчивости, чтобы вырвать мэра Мартино, муниципальный совет, все население из цепких рук кюре, твердо решившего ни в чем не уступать. Когда в Жонвиле было получено известие о назначении Марка, аббат Коньяс не выказал ни гнева, ни страха перед опасным противником, но лишь презрительно пожал плечами. Он твердил всем и каждому, что эта жалкая. посредственность, потерпевший поражение, разжалованный учитель, замаравший себя защитой Симона, не продержится здесь и полугода; его сослали сюда, чтобы избавиться от него, и, вероятно, скоро совсем прогонят. Но в глубине души кюре далеко не был спокоен, прекрасно сознавая, что столкнулся с уверенным и сильным противником, страстным поборником истины, и потому, из боязни повредить своему делу, проявлял необычайную осторожность и сдержанность, не давая воли своей запальчивости. Жонвиль имел удовольствие лицезреть нового Коньяса — дипломата и политика, спокойно ожидавшего, что господь покарает его врага. Но его старая служанка Пальмира, с годами становившаяся все злее, не могла, подобно хозяину, молча выказывать презрение; она даже уверяла, будто новый учитель похитил из церкви в Майбуа святые дары и надругался над ними в присутствии всего класса. Это не было доказано, как и рассказ о том, что во время занятий в школе Марку помогает сам черт, который появляется из стены. На людях Коньяс бранил ее за эти сплетни. Но у себя дома, без свидетелей, кюре и его служанка, оба на редкость жадные и скупые, прекрасно ладили друг с другом; один старался выжать как можно больше денег из прихожан, другая подсчитывала доходы и злилась, если деньги не поступали. И вот аббат Коньяс повел тайную ожесточенную борьбу против Марка, распространяя о нем ядовитую клевету, надеясь уничтожить учителя с его школой, чтобы по-прежнему хозяйничать в общине, где приходская церковь останется центром единой власти, церковной и гражданской.