Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

• Название: Из Гощи гость
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Издательство Детской литературы
• Жанр: Детская проза
• Год: 1962

Исторический роман Зиновия Давыдова (1892–1957) «Из Гощи гость», главный герой которого, Иван Хворостинин, всегда находится в самом центре событий, воссоздает яркую и правдивую картину того интереснейшего времени, которое история назвала смутным.

---

XXVII. На волю

Час, назначенный Кузёмкой, прошел, прошло еще с полчаса, и Кузёмка снова зазвякал замётом в сенях. Лицо Кузёмкино сияло, борода паленая стояла торчком, Кузёмка то и дело подскакивал от радости, поправляя на себе армяк.

— Князь! Иван Андреевич! Иди. Ступай отсель. Да шубу, шубу вздень. А старца тут кинем. Лежи тут, старец. Лежи, отче, молитву твори. К вечеру хватятся старца — ахти, нетути старца: значит, черт съел. Ну, да поищут старца; поищут и найдут… в молчательной келье. Хо-хо! Сам старец ковал и вязал, а теперь, гляди, и сам вот старец в путах лежит. Чего бывает! А? Я только замёт на дверь накину да замок нацеплю; а ключик — вот он, отче, — за пазуху тебе. Да соломки тебе под бочок, а то зайдешься у меня. Ну, прощай, не забывай!

И, пока Кузёмка разговаривал со старцем, пихал ему под бок солому, засовывал за пазуху ключ, князь Иван выскочил на крыльцо, глянул: заулок какой-то, снегом засыпанный, у крыльца — понурая кляча, запряженная в дровни, на дровнях две бочки стоймя стоят, рогожей накрыты. И шебаршит что-то в бочке одной. Князь Иван сдернул рогожу и ахнул. Скорчился в бочке в железной шапке, в рыжем сукмане Акилла. Ежится старичище в бочке обледенелой, шипит; взглянул на князя Ивана, засмеялись очи поблекшие… Князь Иван накинул скорей на бочку рогожу, с другой бочки рогожу содрал — пусто в бочке, и понял князь Иван все без слов. Вкинулся он в бочку и рогожей себя накрыл. И слышит — топают ноги в сенях, сбегают с крыльца, и чмокать стало где-то сбоку, понукивать, покрикивать:

— Но-но, родная! Но! За водичкой поехали. Ехали, еще не приехали. Но!

Скользят дровни по белым снегам, трещит ледок в бочке, подтаивать стало под князем Иваном.

— Открывай, отец! — кричит Кузёмка издали старцу-воротнику, отцу Макарию. — За водичкой поехали, мать честная! И-эх, но-о!

И вдруг толкнулось все куда-то в сторону, потому что рванул вожжи Кузьма, захрипела у него кляча в упряжке, и дровни сразу стали. В одной из бочек содрогался Акилла, силясь унять кашель, который неожиданно вцепился в него почти у самых Водовозных ворот. Кузёмка до чего был черен, а посерел тут от ужаса, оттого, что пропало все, если старец Макарий услышит, как стреляет у Кузёмки в бочке, заметит, как скачет у него бочка, накрытая рогожей. А Макарий кричит, вопит у ворот раскрытых:

— Сколь ждать мне тебя на холоду-у? Поезжай, пес, а то ворота закрою, попрыгаешь у меня на морозе!

— Я сейчас, отец! — кричал ему Кузёмка в ответ. — Я сейча-ас… Мне на-адо… Сейча-ас…

И Кузёмка бегал подле бочек своих, что-то как бы подвязывал, что-то поправлял. Но Акилла разрывался от кашля, который хватил его в бочке обмерзшей и терзал ему горло, давил ему ребра, раздирал ему грудь.

— Старенький, — лепетал Кузёмка, обегая сани и клячу свою, подбегая к бочкам и вновь возвращаясь к кляче. — Акиллушка… Ох, напасть! Ох, Акиллушка! Не ждали, не чаяли. Вон уж и ворота старец затворяет… Ох!

Но бух!.. Ударило с колокольни раз. Потом бухнуло другой раз. И пошел колокол бухать на всю округу, стал зыбиться звон и колыхаться, рокотать громом певучим, оглушать Кузёмку и клячу его, у которой вздыбились уши, и старца Макария, бросившего тут возиться с воротами. Он повернулся к колокольне, старец-воротник, стянул с себя шлык, креститься начал…

— Отворяй, отворяй! — крикнул Кузёмка, прянув к бочкам.

Он вскочил в сани, протянул вожжою клячу немилосердно, та сорвалась с места и вскачь понеслась вниз.

Старец едва успел ворота приоткрыть. Да и то Кузёмка дровнишки свои ободрал, мазнув ими по створе, окованной железом.

— Шалый! — бросил ему вдогонку Макарий. — Шею свернешь, в прорубь угодишь.

Но Кузёмке было не до того. Куда бы ни угодил он, а он вынесся за ворота, скинулся к речке, оглянулся, а ворота уже прикрыты стоят. Погнал Кузёмка дальше, к часовне у проруби, и еще дальше — за речку, в лес, в ельник, осыпанный снегом, в чащу лесную, в пустыню безлюдную. А там уже и останавливать клячу не пришлось: сама, лядащая, пристала и дальше не пошла. Сдернул тогда Кузёмка рогожи с бочек, и вылезли оттуда на волю Акилла, красный от натуги, и князь Иван, у которого ныло тело от бочки тесной, от толчков на поворотах, от талой воды, пронизавшей его до костей.

— Эх, ну! — гаркнул князь Иван на весь лес и, обхватив Кузёмку, стал мять его, трясти, бороться с ним, валить его с ног. — Кузёмушко! — выкликал князь Иван, притиснув послужильца своего к груди. — Кузёмушко-друг!.. Не забуду, ввек не забуду службы твоей… Кузёмушко!.. Состряпал каково! В бочке!.. Га-га!

Облаком клубился пар вкруг загнанной клячи, стонало в лесу эхо. Акилла смеялся, глядя на Кузёмку и князя Ивана, но вдруг рассердился, кинулся к ним со своими клюшками:

— Чего беснуетесь? Не ко времени… Рано еще… Не доспело… Уходить надо… Не медля… Уходить…

Князь Иван бросил Кузёмку, руками развел, дыша тяжело, улыбаясь растерянно.

— И то, Иван Андреевич, — молвил в свой черед Кузёмка. — Уходить… Уходить, не медля… Стой вот, Акиллушка; монастырь-от вон там, подмонастырье — вон там. Я пролезу. Уходить надо, уходить, — сказал он озабоченно. — Хватятся, погоня нам будет.

Он юркнул в ельник и пропал в чаще.

— Куда ж это он? — спросил недоуменно князь Иван.

Но Акилла не сразу ответил. Он напряженно внимал удаляющемуся шороху; он прислушивался к потрескиванию, к постукиванию, которыми жил в эту пору лес; древним, уже притупившимся слухом силился старик поймать что-то сквозь щеглиный свист, беличье цоканье, волчью перекличку и отдаленный звон.

— Сейчас воротится, — откликнулся он наконец, как бы очнувшись. — В слободу побежал, коней приведет. Добрые кони, замчат нас далече…

Далече?.. Куда далече?..

И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал, трясясь в бочке, скрючившись там в три погибели на стылом льду, в ледяной воде. Куда же он денется теперь, дукс Иван? Где укроется, что станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль кинуться или в Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать: за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея, отсидится князь Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.

— Акиллушка, — молвил шепотом князь Иван, — куда же подадимся головой поклонной?

Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него…

— Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь, хребет у меня каков — к земле так и шибаюсь, да голову только что перед царем небесным клоню. А податься нам, скажу тебе, одна нам дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы пришли с Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым… Не стерпела Земля неправды, неволи. Поднялась… Го-го! — оживился Акилла. — Земля!.. Царя другого надо бы… Ну, да не то, — потух он опять. — Не о том… Что те цари!

Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то бочку, съехавшую к краю.

— Был в оны лета, — начал он торжественно, — велик царь на Москве — Иван Васильевич. А ноне стал царь на Москве… Василий Иванович. Василий Иванович, — повторил Акилла. — Шуйский. Шуйский! — ударил он клюшкою о снег. — Человек глуп и нечестив, пьяница и клятвопреступник, боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.

Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая голоса:

— При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в Юрьев день[173]. Ступай-де, смерд, в Юрьев день на все на четыре рядиться-кормиться, пиши новую порядную[174], где тебе любо. Да схитили бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне станет и кабала трегубая. «Не держи, — говорит царь Василий, — холопа без кабальной грамоты ни единого дня». Садись, дескать, на коня, боярин, езжай в приказ Холопий, пиши на послужильца кабалу до скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе крепки крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики на боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади, и попович, значит, кади; псарь атукай, и псарёнок кричи «ату». По породе тебе сесть, по породе тебе честь, и бесчестье по породе.

— Не по породе, Акиллушка, — прервал его князь Иван. — Не по породе надобно жаловать…

— Надобно! — повторил Акилла. — Ведомо и мне, как надобно. Ведома и дума твоя, Иван Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога. Всем путь один, коль и тебе со мной по пути. А другого ничего не найдешь. Для того из темницы ты вынут… На вольную волю… Лети, сокол!

Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и мудрый. И, задрав голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.

— Лети, сокол, эх да красным лётом! Ты молод. А мне… — Акилла поперхнулся, закашлялся, слезы покатились у него из глаз. — Не летать… — хрипел он. — Не дожить… Ноне сила сякнет!.. Жизнь исходит…