Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

Спустя время он закашлялся и снова посмотрел на Озермеса. — Мне надо задать тебе несколько вопросов. — Я внимательно слушаю тебя, уважаемый. — Тебе ничем не грозит то, что ты приютил абрека? — Я, как и все, с радостью принимаю гостя, не спрашивая, кто он. Но, помимо этого, вокруг нас на много дней пути нет ни одного человека. — А как называется ваш аул? — Весь аул, гость мой, я и моя жена. Когда силы вернутся к тебе, я расскажу, почему так случилось. — Охотно выслушаю тебя. Давно я у вас? — Сегодня восьмой день. — И чем вы меня лечите? — Даем пить воду от растаявшего льда, протираем раны настоем ромашки и прикладываем листья подорожника. — Я благодарен тебе и жене твоей за ваши старания, но на будущее знайте, что листья подорожника годятся только для наружных ран. А ты не пробовал вытащить пулю? — Она сидит глубоко. Я подумал, что пуля может выйти сама. — Бывает и так, но редко, и на это нужно время. Легче было бы, если б меня пробило навылет. Но все в воле Аллаха... Как известно, лучше делать, чем говорить. Раз уж ты взялся помогать мне, доведи дело до конца. Возьми мою стрелу, прокали острие в огне и, помолясь Аллаху, вытащи из меня пулю. На острие зазубрины, они должны зацепиться за свинец.

* Бжедуги — адыгское племя.

 Озермес встал, взял с полки стрелу, раздул в очаге угли и сунул в огонь кончик стрелы. — Пожалуй, я вытащу пулю сам, — сказал абрек. — Я чувствую, где она, и боль поможет мне ловчее зацепить ее. А ты стой рядом и, если сознание покинет меня, действуй сам. Не отходи, пока пуля не будет у тебя в руке. Ты упомянул о ромашке, может, у твоей жены найдется чистая тряпица, пусть смочит ее в настое ромашки, я заткну тряпкой рану. А если ей не будет в тягость, пусть постоит снаружи, у двери, пока я буду возиться с этим пустяковым кусочком свинца. Я ослаб, но в присутствии женщины рот мой не откроется для стона. — Не найдется мужчины, который осудил бы тебя, если ты станешь даже кричать, — сказал Озермес, вытаскивая из огня стрелу с раскаленным докрасна острием и, помахивая ею, чтобы остудить, вышел и позвал Чебахан. Она принесла миску с настоем ромашки, в которой лежал обрывок тряпки, и, с недоумением посмотрев на стрелу, отдала миску Озермесу. — Гость ожил, белорукая. Сказал, что он абрек. Хочет сам достать из груди пулю. Не отходи от двери, потом я позову тебя, чтобы ты поздоровалась с ним. — Глаза Чебахан расширились и потемнели. — Хорошо, муж мой. — Где ты, хозяин? — нетерпеливо крикнул абрек. — Наконечник, наверно, остыл. — Озермес вернулся в хачеш, поставил миску с настоем на чурбачок и подошел к тахте. Абрек выхватил у него из рук стрелу и поднял глаза кверху. — О, Аллах, одари меня терпением, как ты одарил им посланника своего Мухаммеда. — Нащупав пальцем левой руки входное отверстие от пули, он поднес к ране острие и ввел стрелу внутрь. Лицо его отвердело, рот под усами сжался. Он тяжко с хрипом дышал, но не издавал ни звука. Озермесу казалось, что время замедляет свои шаги, вот вот оно остановится совсем. Абрек, скрипнув зубами, прохрипел: — Зацепил. — Он потянул стрелу кверху, вытащил ее и стал шарить пальцами по груди. — Она где то здесь... — Потом поднес сжатые пальцы к глазам и судорожно ухмыльнулся. — Вот она. Возьми ее, сохрани, она еще пригодится.

Озермес взял покрытую слизью и кровью пулю, положил на чурбачок и, достав из миски мокрую тряпку, заткнул рану на груди абрека. Тот лежал, смежив веки, по лбу его сползали струйки пота. — Надеюсь, ты теперь сможешь поесть, — сказал Озермес. — Ты не возражаешь, если жена моя, прежде чем принести еду, войдет, чтобы поздороваться с тобой? — Абрек открыл глаза. — Пусть только простит меня, что я не могу встать. — Озермес позвал Чебахан. Она тут же перешагнула через порог, подошла к тахте и улыбнувшись своей светлой улыбкой, протянула абреку руку. — Да будет твой приход в наш дом благим для тебя. — Мира и благополучия вам, — сказал абрек. Цепко взглянув на нее, он перевел глаза на Озермеса. — Твоя жена очень добра, когда говорит, что я пришел. Не каждый гость попадает в дом на спине хозяина. — Чебахан снова заулыбалась, выбежала, принесла миску с малиной, потом вареное оленье мясо и жареную утку. Когда она хотела снова выйти, Озермес поднял руку и показал на абрека. Тот спал. — Он рассказал о себе? — шепотом спросила Чебахан. — Нет еще. — Она стала всматриваться в лицо абрека. — Он кажется тебе знакомым? — спросил Озермес. — Я не потому, думаю, что он за человек и что он расскажет нам. Мне почему-то боязно, может, после Абадзехи... Пойдем, я покормлю тебя. — Они пошли в саклю. Глаза Чебахан затянуло дымкой, уголки губ опустились, и Озермес понял, что она затосковала по былому, которое через пришельца абрека, быть может, оживет хотя бы ненадолго. — Не надейся, белорукая, — сказал он, — умершие дни заново не рождаются... — Она опустила голову. — Но разве тебе не хочется, чтобы хоть один из них ожил? — Жить будет тот, которого ты произведешь на свет, — сказал Озермес и увидел, как глаза ее прояснились.

Вернувшись в хачеш, Озермес лег на пол и стал прислушиваться к дыханию абрека. Судя по тому, что тот часто обращается к Аллаху, он правоверный мусульманин. Однажды, когда в ауле все говорили о лихом набеге абреков на абазинский аул, отец, нахмурясь, сказал, что абреки обращают свое мужество во зло народу. Озермес удивился и спросил, почему он так думает о лихих джигитах. — Не нужно быть мудрым, чтобы это понять, мальчик мой. Что скажешь ты, если узнаешь, что на какой то аул нападает враг и в то же время абреки из соседнего аула или племени, зная это, угоняют из него табун лошадей? Абреков возглавляют пши, а почти все пши ищут славы для себя и ради нее проливают кровь соплеменников. Не все понимают это, особенно такие молодые, как ты. Знай, что ни дед твой, ни я не сложили ни одной песни о подвигах абреков. — Засыпая, Озермес слышал далекий рассудительный голос отца.

Утром, когда он проснулся, абрек сидел на тахте, опустив ноги на пол, и, о чем то думая, смотрел на него. — Да будут долгими твои лета и зимы, спаситель мой, — звучным голосом произнес абрек. — Будь снисходителен, помоги мне выйти. А потом я заглажу свою вину перед твоей женой и отдам должное еде, которую она приготовила вчера. — Озермес протер его раны настоем ромашки, помог ему встать, ощутил каменную крепость его мышц и подивился звериной силе этого человека. От слабости его шатало, он шел, опираясь на плечо Озермеса, но обратно, к хачешу, шагал ужа более уверенно. Чебахан принесла еду, в том числе пасту, которую она, наверно, увлажнила водой и подогрела. За едой разговорились. — Почему ты не ешь пасту? — спросил абрек. Озермес покачал головой. — Отвык. — Абрек внимательно посмотрел на него. — У вас нет ни ячменя, ни проса? — Мы едим мясо, груши, яблоки, ягоды и зелень. — М-да, — пробурчал абрек. — Скажи мне твое имя, хозяин мой, чтобы я помнил его до того дня, когда затрубит труба Исрафила*. — Озермес назвал себя. — А из какого ты рода? — Озермес рассказал о себе. — А я предположил, что ты орк, — сказал абрек. — Тебе, уважаемый гость, наверно, известно, что шапсуги изгнали своих орков, а пши у нас никогда не было. — Ты достойный сын достойного племени, — задвигав желваками, сказал абрек, — но вы, шапсуги, всегда забывали, что удел людей повиновение и рвение. — Я слышал об этом в мектебе. — Ты учился в мектебе? — удивился абрек. — Так кто же твой отец? — Мой дед был джегуако, и отец тоже.

Абрек уставимся на Озермеса, как волк смотрит на медведя, с которым случайно столкнулся нос к носу. — Может, и ты слагаешь песни? — сквозь зубы спросил он. — Я лишь недостойный ученик своего отца. — Лицо абрека стало горделивым. — А я, хозяин мой, из рода Ахедяко и зовут меня Меджидом. — От неожиданности Озермес опустил лапку утки, которую подносил ко рту. Род Ахедяко происходил от прославленного пши Черченея, владыки бжедугов, и о похождениях и беспощадности абрека Ахедяко знали многие адыги. — Я наслышан о тебе, гость мой, — сказал Озермес. — Ты, наверно, имеешь в виду моего старшего брата. Хотя оба мы сыновья одного отца, мне далеко до него. Брат такой же прославленный абрек, как — ты, конечно, наслышан — Тау султан Атажуко. — А где твой брат теперь? — спросил Озермес. — Степные ветры разнесли нас в разные стороны, одному Аллаху ведомо, где он. Не скрою, была еще причина: когда на расстоянии в десять привалов хозяйничают два отряда абреков, пути их пересекаются, и они мешают друг другу, но мы были братьями и не могли разрешать споры кинжалами. Брат, любя меня, уступил и ушел в другие места. — Абрек умолк, запил еду миской ляпса, дождался, когда Чебахан польет ему на руки, коротко взглянул на нее, поблагодарил за вкусную еду, откинулся к стене и, посмотрев на Озермеса тяжелым взглядом своих темных глаз, сказал: — Многие джегуако не покоряются ни воле Аллаха, ни властям на земле. Ты тоже из таких? — Я, как и мой отец, чту только наших богов, а все люди рождаются свободными. — Абрек усмехнулся. — Люди несвободны даже в утробе матери. Раз ты слышал о моем брате, а, может быть, и обо мне, тебе, возможно, известно, что обоих нас родила наложница. Еще не появившись на свет, мы уже считались тума**, и нам, хотя кровным отцом нашим был Ахедяко, надлежало шашкой и пулей доказать, что мы достойны носить его имя. Мой брат прославился от Темрюка до шапсугских земель, и только тогда отец позволил ему называться пши. А спустя три зимы и три лета стал пши и я. — Ты мой гость, Меджид, твой отец много старше меня, и я не могу позволить говорить о том, прав он был или нет, однако, что мешало ему считать тебя и твоего брата своими сыновьями с самого рождения?