Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

Озермес попятился и, остерегаясь оступиться, стал карабкаться по скользкому травянистому склону. Медведи походили на людей, наверно, когда то были их родственниками. Но в отличие от медведицы адыгские женщины никогда не били детей... Чебахан развеселилась бы, увидев, как купаются медвежата. Когда он бродит по лесам, Чебахан остается дома и не видит многого из того, чем живет окружающий их мир. А что, если она на самом деле ушла? Где искать ее? На шафрановом лугу и пониже в лесу, где земля влажная, останутся следы, и Чебахан нетрудно будет нагнать, однако, если она пойдет берегом речки или по каменным осыпям к ущелью, ее не сыскать, там такие дебри, что заблудится и серый. Встревожившись, Озермес кинулся бежать, думая о том, что ему следовало быть добрее к Чебахан. До сакли он добежал, когда солнце только начало снова удлинять свои лучи. Над летним очагом вился дымок. Озермес замедлил шаг и облегченно вздохнул. Когда он миновал кладбище, из сакли вышла непохожая на себя Чебахан. Она с первых дней возилась со шкурами, разминала их, смягчала, разрезала на полосы, сшивала эти полосы, прикладывала их к себе, недовольно качала головой и снова распарывала сшитое. Озермес в ее дела не вмешивался и не спрашивал, что она шьет. Теперь на ней было неуклюжее подобие кафтана или платья из коричневой кожи оленя, отороченное внизу мехом лесной кошки. Чебахан направлялась к запруде, наверно, хотела посмотреть на свое отражение в спокойной воде. — Пусть боги благословят твои ловкие руки! — крикнул Озермес. — Мухарбек свидетель, даже у Жычгуаше нет такого платья, как у тебя! — Чебахан остановилась, будто наткнувшись на препятствие, повернула голову и что-то неслышно произнесла. Он подошел ближе. — Я не расслышал, что ты сказала. — Поблагодарила Мазитху за то, что охота твоя была удачной. — Глаза ее светились, как два весенних солнца. — Она провела руками по груди и бокам. — Рада, муж мой, что тебе нравится мое шитье. Но я в нем такая мохнатая. — Женщины, увидев тебя, умерли бы от зависти, хотя ты и вправду похожа на какого то сказочного зверя: голова женщины, плечи и живот оленя, а пониже лесная кошка. Но я, белорукая, с детства люблю сказки. Посмотри. — Он поднял руку с тетеревами. — О-о, — восхищенно протянула она. — Прежде чем зажарить, я натру их медвежьим луком, пока тебя не было, я походила по лесу и нарвала зеленый лук.

Они, улыбаясь, смотрели друг на друга, а ночью он целовал глаза Чебахан, ощущая губами колючие кончики ресниц. Изо рта у нее чуть пахло медвежьим луком. О том, что было давеча ночью, ни она, ни он вслух не вспоминали. А потом, спустя время, однажды ночью, она за стонала: — А-а... — И, судорожно обхватив руками его шею, зашептала в ухо. — Ты этого хотел, муж мой, этого?.. Возьми, возьми меня еще!.. — Весь день она ходила вялая, чему то смутно улыбаясь, а когда овраг стало затягивать туманом, оживилась, побежала к речке выкупаться и ушла в саклю до наступления темноты. Едва замерцали звезды, как Озермес тоже заспешил в саклю. Чебахан словно бы старалась наверстать упущенное. А может, пришло ее женское время, как наступает оно на первом месяце осени для самок безрогих.

Озермес, уже не торопясь, достроил хачеш. Раз в несколько дней он уходил с утра на охоту и, бывало, возвращаясь, забирался под густые лапы ели, чтобы отоспаться в тени. Придя домой, он ел, усаживался на мертвый явор, слушал, как попискивают в гнезде птенцы дятла, время от времени что нибудь говорил Мухарбеку и, поглядывая на тускнеющее небо, ждал, когда из ущелья поднимется темнота. С первыми звездами он шел к ожидавшей его Чебахан. Длинные дни и короткие ночи мелькали как колесные спицы, и так продолжалось до тех пор, пока Чебахан не отвела его руки от себя и не сказала ласково и важно: — Тебе больше нельзя приходить ко мне, муж мой, у меня распухает живот. — Он приподнялся, не поняв, о чем она говорит, а потом засмеялся и нежно, как целуют мать, прикоснулся губами к крохотному соску ее плоской, еще не набухшей груди. Они надолго умолкли. — Белорукая, — заговорил Озермес, — если все будет так, как ты сказала, он родится на третьем месяце весны, я назову его именем моего отца. — Да, муж мой, — отозвалась Чебахан, — а девочке дадим имя моей матери... Ты знаешь, я теперь не должна видеть зайцев, а то ребенок родится с раздвоенной губой. И еще мне нельзя смотреть на рыбу, а то у него будут зеленые губы и выпученные глаза. И внутренности животных тоже опасно видеть. — Я слышал об этом, — сказал Озермес. — Не беспокойся. Головы зайцев я буду, как обычно, оставлять в дар Мазитхе, рыбу, как ты знаешь, не ловлю, а другую добычу стану свежевать там, где застрелю, внутренностей ты больше не увидишь. Я хочу, чтобы мальчик был похож на моего отца, а девочка такая же красивая, как ты. — Если покровительница женщин мне поможет, я рожу и мальчика, и девочку. Не будем больше говорить о них, вдруг нас подслушают удды. — Я подвешу над твоей тахтой ружье, чтобы оно отпугивало злых духов. — Хорошо, — прошептала Чебахан, — я люблю тебя, муж мой. — Она уснула, и Озермес, тихонько поднявшись, перешел к себе.

Сны он видел редко. Однако сегодня сон спустился к нему. Он, маленьким, сидел на руках у матери. Было сумрачно, холодно. Мать куда-то шла, прижимая его к себе и согревая, Озермес чувствовал ее теплое дыхание, а лица не различал, оно скрывалось за туманной дымкой. — Как темно, я не вижу тебя, — сказал он. — Куда мы идем? — Потерпи немного, уже скоро, — тихо ответила мать. — Ты только не пугайся. Вот, уже. — Вдруг ярко загорелось солнце, так в очаге, когда раздувают огонь, враз вспыхивают щепки. Ослепленный, он зажмурился. — Открой глаза, — сказала мать, — смотри! — Он разжал веки. На влажном от росы многоцветном лугу пасся, освещенный косыми лучами солнца, табун лошадей. Красивые кобылицы, похожие на женщин в розовых и желтых платьях, щипали траву. Среди них, вертя хвостиками, бегали, подскакивая на длинных тонких, как вязальные спицы, ножках, ошалевшие от простора и сияния солнца, жеребята. Над лугом поднимался зеленый холм, на округлой верхушке которого, отчеканиваясь на голубом небе, недвижно стоял вороной конь с мощной грудью и мускулистой шеей. Выпуская пар из раздутых ноздрей и острыми палочками навострив уши, он медленно поворачивал горбоносую голову, всматриваясь огненными глазами в кустарники, окружавшие луг. От восторга Озермес засмеялся, запрыгал на руках матери и закричал: — У-а-у-у! — Конь встревоженно заржал, в два скачка слетел с холма и, обежав табун, устремился к лесу. Кобылы и жеребята гурьбой побежали за ним. Озермес протягивал к ним руки, звал их, но они уже скрывались за деревьями. Он заплакал. — Не надо, мальчик мой, — сказала мать, — ты ведь мужчина. Они еще вернутся. — Мать опустила его на землю и тоже пошла к лесу, испугавшись, он побежал за ней, но никак не мог догнать, а она не оборачивалась на его крики и все удалялась и удалялась... Озермес проснулся опечаленным и подумал, что мать много лет и зим не являлась ему во сне, и, наверно, потому, что душа рано оставила ее, он видел мать недолго и из за этого редко вспоминал. Чебахан тоже как-то во сне явился кто то из близких, и конь тоже, только белый. Может, лошади действительно зовут их в дорогу? Но в какую, куда?..

Отправившись на охоту, Озермес не стал, как обычно, подниматься в горы, а пошел вниз. Там, на расстоянии в один привал, речка впадала в озеро. В нем водились в камышах белоголовые, с черным теменем утки, длинноногие серые журавли и маленькие белые цапли. Утки при опасности погружались в воду, но на поверхности оставались их бурые спинки, в которые легко было попасть стрелой, журавли при его появлении тут же прятались, а цапли подпускали совсем близко, хоть руками бери. За озером на плоскогорье встречались и большие жирные дрофы, пугливые и осторожные, можно было пройти в трех шагах и не заметить вжавшуюся в землю птицу.

Дойдя до тропы к водопою, Озермес оглядел самострел. Ни один многорогий не зацепился еще за веревку, они шли теперь к воде, обходя дерево с самострелом с другой стороны. Нарвав травы, Озермес протер веревку, чтобы она стала зеленой и не бросалась в глаза, засыпал листвой свои следы и пошел дальше, повторяя изгиб речки. Идти спокойно скоро наскучило, и он побежал, весело перепрыгивая через кусты и распугивая степенных дроздов и юрких горихвосток. Увидели бы ушедшие, как ведет себя джегуако! Впрочем, они, наверно, подумали бы, что он участвует в каком нибудь народном празднестве, на котором каждый делает все, что взбредет ему в голову.

Когда Озермес умерил прыть, до озера было уже близко. Он пробрался сквозь камыши, добил трех уток, подвесил их к нижней ветке дуба, чтобы забрать на обратном пути, и пошел дальше, в надежде обнаружить дрофу. Слева, из долины, куда убегали рожденные озером говорливые речки, послышалось карканье ворон. Заинтересовавшись, Озермес пошел на возбужденные вороньи голоса и за кустами орешника увидел валявшуюся на боку оседланную лошадь.