Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

Абрек пригладил ладонью усы и бороду и, сощурившись, посмотрел на Озермеса. — Всемогущий и всевидящий послал мне хорошую мысль: если ты согласишься, я могу взять тебя и твою жену с собой. Отец мой рад будет иметь своего джегуако. Жизнь его достойна того, чтобы ее воспевали, и он будет щедро вознаграждать тебя за хохи***. А я как нибудь возьму тебя в набег и помогу выкрасть красивую наложницу. Подумай, не торопись с ответом. Если ты не возражаешь, я побуду у вас еще несколько дней и ночей, пока не затянет рану.

* Тамга — тавро.

** Сонэ — Сванетия.

*** Xох — заздравное хвалебное слово или песня.

 — Ты можешь жить у нас, сколько тебе захочется, — ответил Озермес, — и я благодарен тебе за предложение, но раздумывать мне нечего, ибо я, как дед и отец мой, свободный джегуако и не стану прислуживать даже такому высокородному пши, как отец твой. — Что ж, воля твоя, мой Озермес, — с неудовольствием сказал абрек. — Скажи мне, уважаемый Меджид, — не встречал ли ты зимой и летом шапсугов? Кто остался из нашего народа? — Шапсугов я не встречал, — подумав, ответил абрек. — На равнине казаки, солдаты. Отец рассказывал: на наши земли русский царь будет переселять своих земледельцев... А кто из адыгов остался? Сколько бы их не осталось, каждому надо заботиться о своем спасении. Известно, кто выплывет, тот не утонет, кто приспособится — тот выживет. Но в христианство я не обращусь и, надеюсь, Аллах поможет мне отдать душу, сидя в седле, с шашкой в руке... У меня просьба к тебе, хозяин мой, одари меня какой нибудь песней, тем более что потом, когда я покину твой хачеш, кроме жены, петь тебе будет некому.

Абрек был явно обозлен отказом Озермеса стать джегуако его отца, глаза его налились кровью, но он не давал выхода своей злобе и кривил губы в усмешке. Скорее всего абрек в самом деле намеревался отблагодарить своего спасителя, но Озермесу по лисьим огонькам, мелькавшим в глазах абрека, казалось, что тот своими добрыми намерениями прикрывает какую то другую заинтересованность, возможно, хочет добиться прощения отца за набег на русское поселение и для этого ему нужно, показывая заботу о прославлении подвигов отца, привести с собой джегуако. — Да, я позабыл спросить тебя утром, — сказал абрек, — что за старика ты вырезал там, на поляне, из дерева? — Старик? — Озермес засмеялся. — Я только подправил то, что было до меня. Он похож на дядю моей жены и мы прозвали его Мухарбеком. — Но ислам запрещает изображать живое, — проворчал абрек. — А наши предки, как рассказывали и мой отец, и сведущие старики, слышавшие об этом от своих дедов, с тех пор много воды утекло, и никто из адыгов тогда об исламе и слыхом не слыхивал, высекали на камне и рисовали на глиняных кувшинах и людей, и лошадей, и разных животных. Ислам пришел к нам из-за моря, от турок. Почему же я, адыг, имеющий предков, должен исполнять чужие запреты? — Абрек нахмурился. — Наши предки бродили в ночных потемках, а ислам принес нам дневной свет. Но не буду спорить с тобой, хозяин мой. Как читал нам из Корана мулла, там сказано: кто отвергает веру в Аллаха, в писания его, в посланников его и в последний день, тот заблуждается крайним заблуждением. А теперь я готов слушать тебя.

Озермес встал и пошел в саклю за шичепшином. Чебахан, услышав его шаги, выпрямилась над очагом. — Ты долго разговаривал с ним. — Да, а теперь он просит, чтобы я спел ему. — Озермес снял с колышка шичепшин и смычок. — Хочешь послушать? — Она кивнула. — Я приду, но посижу у двери, не буду заходить в хачеш. — Почему, белорукая? В хачеше гость, а ты хозяйка. — Так, сама не знаю, снаружи мне легче дышится. Что он рассказал? — Его зовут Меджид, он тума и стал абреком, чтобы его признал отец. — А на заходящей стороне он бывал? — Нет, и с шапсугами не встречался. Говорит то, что мы знаем, повсюду русские. Предложил мне: будь джегуако моего отца, но я отказался, хотя там мы были бы окружены людьми. — Глаза Чебахан вспыхнули от радости, как костры, и тут же угасли. Она подошла и притронулась к его руке, державшей шичепшин. — Мне не хотелось бы жить в том же ауле, что этот абрек, у него глаза, как у беркута. Будь осторожен с ним, муж мой. — Озермес засмеялся. — Он мой гость и обязан мне жизнью. — Не смейся надо мной, может, я и глупа, а может, беспокоюсь из-за этого. — Она показала на свой, чуть заметно выступающий вперед живот. — Озермес посмотрел на ее слегка округлившееся лицо, на немного припухшие губы и голубоватые полукружья под глазами. Чужой не увидел бы, что Чебахан беременна, но Озермес замечал перемены в ней, она стала одновременно и тяжелее, и нежнее, и походила на наливающуюся почку явора. И хотя Чебахан ничем не напоминала мать Озермеса он почему-то вспомнил глаза, голос и руки матери. Так среди дня вспоминают тепло костра, согревавшего тебя прохладным утром.

Погладив Чебахан по щеке, он пошел в хачеш. Абрек ждал его, полулежа на тахте. Озермес сел на чурбачок, подтянул на шичепшине струны и задумался. Уловив за дверью легкие шаги Чебахан, он вспомнил кабардинское сказание о красавице Редеде. Отец бережно хранил в памяти седые песни и сказания и не позволял себе изменять в них хотя бы слово. Озермес же, сам не зная почему, мог что либо пропустить или прибавить, а то и вообще сочинить новое, и отличающееся от старого, и похожее на него. Бывало, отец, слушая Озермеса, хмурился, а иногда поглядывал на него с удивлением и одобрительно кивал головой. В древнем сказании имя Редедя было мужским, в кабардинском же Редедя по воле какого-то безымянного джегуако стал женщиной, и Озермесу в отличие от отца кабардинское сказание нравилось больше.

— Редедя, счастливая Редедя, — начал он словами, которыми кабардинские джегуако обычно заканчивали предание. — Редедя была невесткой одного почтенного старика орка. Однажды буйвол стал лезть к буйволицам и мешать рабыням доить их. Редедя вышла к ним. — Я избавлю вас от буйвола, если вы никому не расскажете об этом. Клянемся, — сказали рабыни. И тогда Редедя схватила буйвола за заднюю ногу и перебросила его далеко за плетень. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Рабыни молчали, молчали, но язык сам вываливался у них изо рта, и они все рассказали хозяину. Расстроился старик орк, закручинился. Ведь если одаренная такой силой невестка рассердится на его сына, что стоит ей убить его. Думал, думал орк, как спасти сына, и надумал. Призвал он к себе его и сказал: испытай жену свою, как войдешь ночью к ней, схватись за плеть и, слова не говоря, хлещи жену, пока терпение не покинет ее. — Хорошо, отец мой, — ответил сын. Когда он отправился на половину жены, старик взял заряженное ружье и присел у двери. Бил сын орка жену, бил, а она молчит и терпеливо переносит побои. И вошел тогда старик орк к ним, и обласкал невестку, и вернулся к себе с облегченным сердцем. О, Редедя, счастливая, Редедя! — Озермес посмотрел на абрека, усы у того шевелились от улыбки. — Время шло, рождались и умирали дни, — продолжил Озермес, — и вторгся на землю адыгов хан со своей ордой, и вызвал у кабардинцев джигита, который сразился бы с его богатырем. Искали, искали кабардинцы джигита, равного по силе могучему ханскому богатырю, но так и не нашли. И тут старый орк вспомнил про невестку свою. Пошел он к предводителю войска кабардинского и поведал ему о жене сына. — Позволь, тхамада, невестке своей вступить в борьбу с вражеским богатырем, — сказал предводитель. — Не меня о том просить надо, а сына, — ответил старик, — она ему жена, а не мне. — Призвали к предводителю сына орка и стали просить его кабардинцы, чтобы дал он разрешение жене на борьбу с богатырем хана. — Я-то готов пожертвовать женой ради народа своего, — ответил сын, — но не меня о том просить надо, а жену мою. — Услышав о чем просят ее, Редедя сказала: — Если кабардинские воины нашли во мне достойную противницу вражескому богатырю, я готова побороться за народ свой. — Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Переодели ее в мужскую одежду, волосы шапкой прикрыли, да поехали к Кызбуруну, где стояла орда хана. И встали в круг воины, и вышел на середину ханский богатырь, и закричал зычно: — Кто сразится со мной? — И вышла от кабардинцев красавица Редедя. Увидел ее хан и разгневался: — Что за шутки со мной вы шутите? Как посмели вы выставить против моего богатыря мальчишку молокососа? — Тебе-то что за печаль, — ответили кабардинцы. — Что с нашим мальчиком случится? Мы за него не страшимся. — Захохотал тогда хан. — Не жалеете беднягу своего, ваше дело, уж я то его жалеть не стану. Пусть борются! — И схватил ханский богатырь Редедю, и хотел приподнять, чтобы о землю ударить, да не смог даже с места ее стронуть. И тогда подняла его Редедя, да так бросила, что не только он, но и вся земля застонала. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! — Аллах, Аллах! — закричало войско хана. — Наш богатырь упал случайно, надо назначить новую схватку! — Согласны, — ответили кабардинцы, — назначайте новый срок. — И вот снова приехали кабардинцы к Кызбуруну, и снова вышел в круг богатырь хана, и снова Редедя бросила его, да так, что он с земли подняться не смог. И тогда Редедя сняла с головы шапку и распустила свои длинные волосы. — Женщина, наша женщина победила вашего богатыря! — закричали кабардинцы. И примолкли воины хана, снялась орда, и только пыль за уходящими потянулась... Кабардинцы взяли у Редеди мужскую одежду, надели на нее женское платье и поехали домой. Все дороги, по которым везли Редедю, были устланы парчой, и спасенный народ кричал: — О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя!