Наталия Ильина - Иными глазами Очерки шанхайской жизни

• Название: Иными глазами Очерки шанхайской жизни
• Автор: Наталия Ильина
• Издательство: Salamandra P.V.V.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013.

В творческом наследии писательницы Н. И. Ильиной (1914–1994) — пародии и сатирические миниатюры, литературно-критические статьи и завоевавшие широкую известность воспоминания и беллетристические произведения о жизни русских эмигрантов в Китае.

Н. И. Ильина прожила в Китае 27 лет, и до возвращения в СССР славу ей составили фельетоны — меткие и язвительные, проникнутые тонким юмором, горькие и точные в деталях картинки быта и нравов «русского» Харбина и Шанхая.

В 1940-х гг. в фельетонах Ильиной появилась новая нота: просоветские настроения и иллюзии в отношении советской жизни, разделявшиеся многими «русскими китайцами». И все же в них сохранился живой дух места и эпохи — тем более что, по словам автора, «рассказы эти не являются выдумкой. Каждый из них взят из жизни, каждый персонаж зарисован с натуры и почти каждый рассказ отражает наш быт».

«Очерки шанхайской жизни» были собраны в книге «Иными глазами»; напечатанная в Шанхае в 1946 г. издательством «Эпоха», книга с тех пор не переиздавалась и давно стала библиографической редкостью. Настоящая публикация восполняет данный пробел, полностью воспроизводя это ценное в культурно-историческом отношении собрание в сопровождении иллюстраций, взятых из издания 1946 г.

---

— Ну, милая моя, вы свои разговоры оставьте. У меня всю жизнь русская прислуга, и уж я-то знаю. Я своей прислуге всегда даю отпуск в воскресенье на полдня. А за полдня, при желании, можно многое успеть…

Перед уходом Любочка снова подозвала Анну Николаевну и сказала:

— Если эта поденщица Петрова еще раз придет, вы ей объясните, что я с ней разговаривать не буду, пока она не устроится на постоянное место. С этим народом только так и можно. Народила троих и нам на плечи хочет скинуть. Да, и не забудьте, о чем я вам говорила. Чтобы никаких «попов, священников и цариц» здесь больше не было. Понимаете?

И вдруг Анна Николаевна вспыхнула:

— Вы… вы мне не указывайте! Не смейте меня учить никакому «советскому духу». Мы с поденщицей Петровой лучше вас его понимаем. Мы всю жизнь трудимся… всю жизнь… А вот антисоветский дух не в детских сказках выражается, а во всех… во всей вашей жизни… во всех ваших разговорах…

Во время заседания комитета у Любочки к чаю был подан чудесный торт со сливками, а не какое-то сухое вчерашнее печенье, как у Кошкес на прошлом заседании. Все возмущались Анной Николаевной. Было решено немедленно уволить ее за неприличное поведение.

— Я так жалею, что я ее рекомендовала, — говорила Любочка, — но кто же знал? Она у моей Люли была бонной и себя вела вполне прилично. Жила у нас как сыр в масле. Ну, конечно, я не могла ее кормить тем, что мы сами ели. У нас на столе и курица и масло и сливки… Она даже и не привыкла. Но я ее кормила вполне достаточно. Когда же Люля поступила в школу, я ее рекомендовала воспитательницей…

Потом дамы щебетали о своих личных делах. Это все были дамы «своего круга», жены богатых, преуспевающих мужей. Они говорили о маджане, о преферансе, о платьях, о портнихах… Разошлись поздно.

Вечером, перед сном, Любочка говорила мужу:

— Знаешь, Бобчик, о чем я думаю? Об этом женском конгрессе в Париже. Хорошо было бы там побывать. Я, как активистка…

— Спи, — говорил муж, — ты знаешь, который час?

Но Любочка еще долго не спала. Она видела себя на женском конгрессе, стоящей на трибуне. «Товарищи! — говорила она, — война, развязанная гитлеровской Германией, завершилась нашей победой. Мы, советские женщины, — товарищи, — выполнили свой долг, пронеся… немеркнущей… нетрепетной… немеркнущей…»

Мысли ее мешались. Ей слышались детские голоса, звонко визжащие:

— «Поп, священник…»

— Товарищи, — продолжала Любочка с трибуны, — мы должны следить за воспитанием молодого поколения, борясь со всяким проявлением антисоветского духа, товарищи…

Глаза слипались и голова тяжелела.

Во сне ей снилась трибуна, Париж, которого она никогда не видала, цветы, она сама на трибуне… В первом ряду — бедная женщина с головой, повязанной серым платком… «Как сюда попала поденщица Петрова?» — с возмущением подумала Любочка. Она хотела начать речь, но, как часто бывает во сне, — не могла произнести ни единого звука.

В ШАНХАЕ АМЕРИКАНЦЫ

В доме сегодня был радостный переполох. Приехал сын соседской амы (бывший прячка, а теперь педикэбщик) и с восторгом показывал всем американский доллар. Он заработал его, как рассказывала потом жена нашего соседа (бывшего инженера, а теперь шофера) всего за двадцать минут работы. И приехал поделиться радостью с матушкой.

Старуха — соседская ама — всегда много о себе думала, а теперь к ней прямо не подступиться. С тех пор, как ее сын не бегает больше с утюгами, а является представителем модной и доходной профессии педикэбщика, она перестала мести общую лестницу и, вообще, стала всех презирать. Единственно, кого она милует, — это соседку снизу, из однокомнатного аппартмента (бывшую учительницу, а теперь кельнершу).

Успехи бывшего прачки на его новом жизненном поприще взбунтовали всех боев дома, которые стали хором грозиться бросить все и уйти в педикэбщики.

А вечером иногда слышно, как из за стены другая соседка пилит своего мужа, бывшего и оставшегося инженера.

— Почему ты не шофер? — говорит она голосом трагической актрисы. — Боже, почему он не шофер!

— Я же тебе говорил, Маша, что я не умею править машиной, и потом…

— Ах, ты всегда чего-то не умеешь! Чего-нибудь самого главного ты непременно не умеешь. Я всегда говорила, что все эти высшие образования ни к чему. Посмотри на Лидочку! Педагогический институт закончила — по урокам бегала, гроши получала. А вот теперь… Знаешь, сколько она зарабатывает в ресторане? Ты в своей отвратительной конторе в месяц столько не заработаешь, сколько она в вечер… Сейчас страшно выгодно быть кельнершей. Боже, почему ты не кельнерша?… я хочу сказать, почему ты, вообще, сидишь, как байбак, а вокруг… Вот даже амкин сын со своим педи-кэбом…

— Но, Машенька, я же не могу…

— Ах, оставьте меня, оставьте! Жизнь уходит!…

Потом слышны тихие всхлипыванья и прерывистый голос:

— Марьи Ивановны сын… он в этом кабаре «Синий тюльпан» на тромбоне играет… и он вчера за один вечер… пятьсот… пятьсот тысяч заработал. Боже, почему ты… почему ты не играешь на тромбоне?

— Но, Машенька, ведь я…

— Оставьте меня! Оставьте! Жизнь уходит.

Вчера в магазине очень долго пришлось ждать, пока отрежут полфунта колбасы. Покупатели стояли хмурой толпой и ждали, а хозяин носился как безумный, правой рукой заворачивал сыр одному, левой резал колбасу другому, и вообще проявлял такие чудеса знания своего дела, что они почти граничили с жонглерством. Раньше у него были помощницы, две девушки, продавщицы. Где они — никто не спрашивал. Картина была ясна. («…Вы знаете, сколько сейчас зарабатывают кельнерши?»). Из всего магазинного штата осталась лишь пожилая кассирша, но по всему ее поведению чувствовалось, что и она на отлете. Она вертела ручку кассы с такой яростью, что становилось страшно за ручку и за эту немолодую, но темпераментную женщину.

— Получите 34 тысячи! — выкрикивал хозяин и поворачивался к полке, откуда доставал зубами какую-то банку (руки его в это время лихорадочно резали).

— Тррр, — говорила ручка кассы.

Близ стоящим было слышно бормотанье кассирши:

— Как собака, — говорила она, — до семи вечера, вам пять сдачи… за какие-то 400 тысяч… ищите себе другую… тррр… другие за пять минут работы… трр… эти деньги сделают, а я… как собака… тррр… мелочи нет, я вам талончик на двести дам… трр…

На улице зажигались огни и малолетние нищие хватали за штаны проходящих мимо американских матросов. Педикэбщики выглядели, как гончие собаки, делающие стойку.

— Н-да, — сказала моя спутница. — Завтра понедельник. Опять в контору. Опять за миллион сиарби.

И неожиданно добавила:

— Как собака… тррр…

— Что с вами?

— Нет, ничего. Это на меня кассирша подействовала. Н-да. А она завтра обязательно уйдет. У нее вид решительный. Интересно, на какое амплуа? И интересно, что будет делать одинокий хозяин? Вертеть ручку кассы ногой?

Дома все было по-прежнему. Бывшая учительница (теперь кельнерша) собиралась на работу, бывший инженер (теперь шофер) с работы возвращался, а за стеной Машенька говорила своему мужу:

— Ты же в детстве играл на рояли!

— Ну?

— Ну, так сын Марьи Ивановны говорил, что у них пианист заболел. Попробуй! Им все равно. Им лишь бы как-нибудь. Они-же по большей части пьяные…

— Но, Машенька… но как же я…

— Ах, оставьте меня, оставьте!..

НАДОЕЛО

…По дороге встретили девушку в красных туфлях под руку с военным. Так как таких девушек, таких туфель и таких военных по дороге попадалось великое множество, то внимания на это никто не обратил и все продолжали громко говорить о дороговизне, о том, какие теперь курить сигареты и как вообще жить. Но когда встретили хорошенькую девушку под руку не с военным, а с каким-то бедно одетым штатским, то все очень удивились, несколько раз оглянулись и сказали:

— Странно! Муж он ей, что ли? И о чем она думает? Столько в городе американцев!..

Потом встретили еще одну девушку, которая несла в руках маленький саквояжик и быстро шагала на стоптанных каблуках, и кто-то сказал, что она маникюрша, а все остальные удивлялись и говорили:

— Странно! По маникюрам бегает! И зачем ей это? Столько в городе американцев…

В зале кинематографа впереди сидела девушка с военным, и рядом тоже, и сзади тоже, а билетерша у дверей проверяла билеты, и билетерша была совсем молоденькая, и все посмотрели друг на друга и взволнованно зашептали:

— Странно! Что она здесь делает? Платят-то, верно, гроши. Столько в городе…

Но тут потушили свет, и все полтора часа молчали. Картина была довоенная, американская. Кларк Гэбл на глазах у зрителей безумно богател на нефти; когда окончательно разбогател и построил новый дом, то начал игнорировать жену и танцевать в ночных клубах с кем-то посторонним. После чего, опять-таки на глазах у зрителей, он разорился, бедность его отрезвила, и он стал примерным мужем. Затем он опять разбогател и стал с новой силой изменять жене с девушкой, которая только и делала, что, полулежа на кушетке, ворковала с ним по телефону белого цвета. Однако, продолжалось это недолго. Он снова разорился и снова вернулся к жене. Жена улыбалась сквозь слезы и обнимала его, и на этом картина закончилась. И никому не было понятно, почему так преждевременно радуется жена, ибо вопрос не решен: муж в любой момент может снова разбогатеть и все начнется сначала. Каков был смысл этой картины — тоже оставалось непонятным.