Андреа Де Карло - О нас троих

• Название: О нас троих
• Автор: Андреа Де Карло
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-072685-1, 978-5-271-34597-5

Андреа Де Карло (родился в 1952 г.) — один из самых ярких представителей современной итальянской литературы, автор около двадцати книг. Его романы отличаются четкостью структуры, кинематографичностью (в молодости Де Карло ассистировал Феллини на съемках «И корабль идет»), непредсказуемостью деталей и сюжетных поворотов.

«О нас троих» — роман о любви (но не любовный роман!), о дружбе (такой, что порой важнее любви), о творчестве и о свободе. Герои ищут себя, меняются их отношения, их роли в жизни, меняются они сами — и вместе с ними меняется время. С каждым новым поворотом сюжета герои возвращаются в свой родной Милан, столь напоминающий нам современную Москву…

---

Когда, например, в «Коррьере делла сера» мне попалась в рубрике «Культура» фотография Сеттимио Арки, о котором писали, что он вошел в административный совет государственного телевидения РАИ как представитель социалистов, то я просто рассмеялся, а всего несколькими месяцами раньше почувствовал бы горечь и уныние. Политические взгляды Паолы были умеренными, как и все ее чувства, и никогда не вызывали во мне протеста. Я стал подозревать, что максимализм, категоричность и крайняя избирательность не были присущи мне от природы; что жить мирной жизнью — вовсе не преступление, как и не преступление — получать удовольствие от общения с людьми, не во всем на меня похожими, и в условиях, не полностью отвечающих моим высоким идеалам. Надо сказать, у меня не было чувства, что я омещанился или принадлежу теперь к другой категории людей: я был все тот же Ливио, просто научился держать себя в руках.

Мизия не объявлялась; отвечавший по ее старому номеру телефона новый жилец ничего о ней не знал. От Марко в октябре пришла открытка, отправленная в августе, вся исцарапанная и мятая — еще бы, она колесила по всему Перу. Открытка представляла собой неестественно яркую фотографию индейской скво, смотревшей из-под полей огромного сомбреро. На обратной стороне было написано лишь «Привет! М.»

Больше никаких известий ни от Марко, ни от Мизии не было, но я даже не удивлялся. Иногда я вдруг начинал переживать за него или за нее, чаще всего, когда работал, вполне спокойный и сосредоточенный, или же во сне: сердце начинало быстро стучать, перед глазами вспыхивали лица Мизии, маленького Ливио или Марко: что-то у них было не так, или им грозила опасность, или просто они выглядели несчастными. Но такое случалось редко; чаще всего я просто задумывался, где они и чем они занимаются, но задумывался как-то отстраненно, в общих чертах, так что и сам этого в основном не осознавал.

20

В декабре как-бы-мой галерист организовал мне выставку в одном из промышленных городков к северу от Милана, где как раз открыл новую галерею; он считал, что в этих городках сосредоточено истинное богатство Италии и что покупателям надо доставлять товар на дом. Выставка пришлась мне очень кстати: дом был забит новыми картинами, а спокойная и монотонная жизнь с Паолой требовала куда больше денег, чем не-спокойная и не-монотонная жизнь, какую я вел раньше. На вернисаже — толпа упитанных, жизнерадостных посетителей, болтливых и падких на коктейли, но куда более осмотрительных по части своих кошельков, вопреки заверениям как-бы-моего галериста. Среди них были коммерсанты и мелкие промышленники в замшевых пальто, хозяйки магазинов и дамы, прилежно посещающие спортзалы, — в мехах, с крашеными волосами и подведенными глазами; они вертелись у моих картин, стараясь понять, что нарисовано, интересовались ценой, названиями и в какой технике это написано, но только так, для приличия, несмотря на все старания как-бы-моего галериста и Паолы, которая бегала со своим животиком туда-сюда, улыбалась, отвечала на вопросы, разливала сухое игристое вино, угощала сухим печеньем. Бабушка разгуливала со своей подружкой по залу и злилась: из-за выставки она отказалась ехать во Флоренцию на симпозиум; мама сосредоточилась на том, чтобы не столкнуться лишний раз с бабушкой, и на том, как бы ее новый муж-фармацевт не перебрал с выпивкой. Я отвечал на пустые вопросы и комментировал общие места из популярной истории искусств, но давалось мне это нелегко, из моей левой подмышки градом катил пот. Время от времени ко мне подходила бабушка, маленькая и вредная, и говорила: «В следующий раз попробуй продавать картины прямо в мясной лавке». Я отвечал ей: «Будь добра, не нагнетай!» — но это и была самая неприятная часть моей работы: рекламировать самого себя, как сказал бы Марко, выставлять напоказ плоды моей фантазии, моего существования — чтобы их потом судили и оценивали не-друзья и неблизкие. Как ни уговаривал я себя, что к этому надо относиться спокойно, мне все казалось, что ко мне в дом ворвались совершенно незнакомые люди, ворочают там мебель, роются в шкафах, заглядывают под ковер, чем наносят мне оскорбление.

В общем, наказание какое-то, а не выставка; я смотрел то на часы: когда же, наконец, все это закончится, то на входную дверь, в надежде, что придут хоть какие-то нормальные люди, и тут вошли Мизия и Томас, ее муж.

Я даже не сразу узнал ее, так она изменилась: другой цвет лица, другая одежда, и вся она была не похожа на ту Мизию, с которой я расстался в Париже среди чемоданов и коробок, готовых к отправке в дом Энгельгардта; снова она была той яркой, блестящей Мизией, какой я увидел ее в первый раз, но только еще красивей и элегантней; словно видение возникла она в этом безликом сборище.

Она бросилась ко мне, обняла и поцеловала, как всегда, стремительно.

— Ливио, как здорово! Чудеса да и только! Открыла газету в гостинице, совершенно случайно, и увидела твое имя — большущая статья на странице с местными новостями!

— Здорово, — сказал я, совершенно ошеломленный ее чудесным, словно в старой голливудской сказке, преображением. Сейчас Мизия выглядела просто потрясающе, от той печали и вечной тоски, из-за которых я так страдал в Париже, не осталось и следа. Ее взгляд, черты лица — вся она была переполнена жизненной энергией, каждый жест, каждое движение — очаровательны.

— А как поживает маленький Ливио? — спросил я.

— Замечательно, — ответила Мизия с улыбкой, ослепившей меня. — Мы оставили его в Париже, у одноклассника. Он был так возбужден и увлечен, что едва не забыл с нами попрощаться.

— Как у одноклассника? — Голова моя пошла кругом: сколько же времени прошло, как же жизнь вновь разбросала нас…

— У его одноклассника, — сказала Мизия. — Он уже ходит в школу.

Все это так неожиданно навалилось на меня, что просто не укладывалось в голове; я смотрел на Мизию и не мог оторваться: глаза блестят, лицо — порозовевшее, округлое, с упругой кожей, на редкость четким контуром.

Она повернулась к мужу, который стоял за ее спиной, ожидая, когда мы кончим здороваться, и сказала мне:

— Это Том, Ливио.

Многозначительно махнула рукой мне, потом ему:

— Вы уже встречались, не так ли? — Глаза ее улыбались, губы тоже, она порхала между нами, словно редкая бабочка, которая вылетела из несчастной и недовольной своим существованием куколки.

Томас Энгельгардт энергично пожал мне руку.

— Конечно, мы уже виделись. Как дела?

— Хорошо, а у тебя? — сказал я, смутно ощущая былую неприязнь, от которой скоро не осталось и следа. Потому что он тоже вроде совершенно изменился, от него исходила та же самая жизненная энергия, она ощущалась и в фигуре, и в движениях, и даже во взгляде, который запомнился мне вызывающим и лишенным какой-либо любознательности.

Он показал своей сильной рукой на мои картины:

— По-моему, прекрасные работы. Хочется рассмотреть все как следует.

— Мне тоже, — сказала Мизия. — Наверно, я все их уже видела, но, боюсь, была все равно что в прострации.

На самом деле это были не те картины, что я писал у нее дома, но все равно они несли отпечаток мыслей и чувств того времени; правда и то, что Мизия была тогда, можно сказать, в прострации, но без ее советов, подсказок, безапелляционных оценок ничего подобного я бы не создал. Я продолжал следить за Мизией, пока она смотрела картины, очарованный тем, что узнавал в ней и что не узнавал: тем, как лихорадочная нервозность и бесконечные перепады настроения, свойственные ей тогда, в Париже, сменились теперешним ровным настроением, окрашенным теплом и счастьем. Она была здорова, и единственным следствием той ее болезни было ощущение того, что она, возможно, чересчур наслаждается своим здоровьем и потому не скупится на проявления радости и доброжелательности.

Я обошел с Мизией и Томасом всю выставку, познакомил их с Паолой, бабушкой, как-бы-моим галеристом и мамой. Просто поразительно, как они воздействовали на окружающих: их улыбки, легкие танцующие движения — все было заразительно, и люди, застигнутые врасплох, улыбались в ответ. Мизия обняла и поцеловала Паолу, так же стремительно, как и меня, и дотронулась до ее семимесячного животика: «Здорово, здорово, я так рада!» Паола с незнакомыми людьми всегда держалась немного настороже, но тут вдруг растаяла, взгляд и голос у нее стали на удивление ласковыми.

Мизия была от нее в восторге: взяла меня под руку и отвела в сторону, не сводя с Паолы глаз: «Чудесная девушка. Я так надеялась, что рано или поздно ты встретишь именно такую: красивую, спокойную, ласковую».

Она очень обрадовалась встрече с моей бабушкой.

— Вы самый легендарный человек в семье Ливио! Весь его талант — от Вас!

Бабушка не огрызнулась по своему обыкновению.

— Вы тоже мне запомнились, — сказала она в ответ. Мизия обняла мою маму, обняла ее нового мужа-фармацевта, чем произвела на него большое впечатление, и изо всех сил пожала руку как-бы-моему галеристу: «Вы такой молодец: поверили в Ливио, когда в него никто не верил. Такой молодец!»