Михаил Герасимов - Пробуждение

• Название: Пробуждение
• Автор: Михаил Герасимов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1965

Это — книга воспоминаний о первой мировой войне и революционных событиях 1917 года. Выходец из мелкобуржуазной среды, М. Н. Герасимов направляется в школу и попадает в дружную, на первый взгляд, офицерскую семью одного из многих полков царской армии. Однако затянувшаяся война порождает у офицеров много недоуменных вопросов, а у солдат — явное недовольство. «За что воюем?» — эта мысль сверлит голову молодого прапорщика. Солдат большевик Голенцов и врач полкового лазарета, вскоре удаленный из полка как революционер, открывают ему глаза на истинный смысл войны. Автор описывает крах юношеских иллюзий. Вопрос, куда и с кем идти, штабс-капитан Герасимов решает окончательно и бесповоротно: туда, куда идет народ, вместе с ним. В рядах Красной Армии автор прошагал по трудным дорогам гражданской войны, за боевые отличия был награжден двумя орденами Красного Знамени. В Великую Отечественную войну генерал-лейтенант М. Н. Герасимов командовал корпусом, армией, был заместителем командующего фронтом. Его записки, несомненно, привлекут внимание широкого круга читателей.

---

Конечно, я хотел бы встретиться с Ниной. Хотя я пока все еще не решил, люблю ее или нет, но побыть час-полтора с этой милой девушкой было для меня больше, чем простое удовольствие. Вот и теперь при словах Бека какая-то внутренняя радость наполнила меня. Возможно, что я все-таки люблю Нину?!

— А где она? Работает?

— Работы у нас немного, и на работе она не занята. Но ее нет в лазарете.

— Как нет? — озадаченно спросил я, чувствуя, что Бек как бы окунает меня в холодную воду.

— Очень просто. Утром приехал поручик Бредов, и она уехала с ним в корпус. Там какая-то встреча с кем-то.

— Ведь туда двадцать верст, как же она поехала?

— Представь себе, Бредов оказался очень предупредителен; он и Нина поехали верхом, а Шурочка в экипаже с нашей аристократкой Ржевусской, там же и запасное платье Нины Петровны.

— Ничего не поделаешь, — с напускным равнодушием ответил я, — ограничусь сегодня свиданием с Голенцовым. 

— Да и время для этого подоспело. Бери фуражку, я провожу тебя: мне все равно нужно повидать некоторых из своих пациентов.

Бек довел меня до палаты тяжелораненых и прошел дальше.

Голенцов лежал один, других тяжелораненых не было. При моем входе он слегка повернул голову к двери и скосил глаза. Его лицо, еще более, чем раньше, покрытое складками кожи и морщинами, отразило если не радость, то во всяком случае удовольствие.

— Здравствуй, Голенцов! Рад видеть тебя хотя и раненного, но живого и, мне кажется, достаточно бодрого. Ты теперь, пожалуй, переживаешь радость от того, что остался жив и на некоторое время едешь в тыл. Не правда ли?

— Здравия желаю, ваше благородие. Вы угадали: радуюсь немножко.

— Вот что, Федор Васильевич! Лечиться тебе придется порядочно, много за это время воды утечет. Быть может, к тому времени и война кончится. Мы потом едва ли когда встретимся. — Говоря это, я смотрел на Голенцова. В его лице и глазах, потерявших свою обычную колючесть, было ожидание чего-то особенного. Я продолжал: — А если и встретимся, то уже как слесарь завода Гоппера и конторщик, а возможно, студент. Поэтому давай оставим в покое «благородие» и будем Федором Васильевичем и Михаилом Никаноровичем.

— Спасибо, Михаил Никанорович, — произнес после небольшой паузы Голенцов. — А насчет встретиться — чего не бывает? Да и пословица есть: гора с горой не сходится, а люди всегда могут. — Он помолчал. — А вы учиться думаете?

— Есть у меня такая мечта, ведь каждый человек о чем-нибудь мечтает. Не хочется мне тянуть лямку на фабрике, чернильными делами заниматься, вечно быть в зависимости от хозяина и старших служащих. Когда я учился, учителя находили у меня способности. Я очень люблю химию. Думаю поступить в университет. Старики мои как-нибудь перебьются, пока я кончу. Кроме того, я уверен, у них будут кое-какие сбережения. Я ведь свой оклад по чину перевел матери и еще кое-что посылаю время от времени. А дальше — моя мечта  стать ученым. Мне кажется, у меня есть некоторые данные для этого. Быть ученым мне представляется все равно что получить независимость, свободу от всех хозяев. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ученый имеет больше возможностей, чем конторщик, не так глубоко засосет его и обывательское болото.

Голенцов ответил не сразу.

— Все это верно, Михаил Никанорович, учиться вам обязательно надо. Но только, по-моему, от хозяев вам не уйти, даже будучи ученым. Будет у вас ученое начальство, у того свое начальство и хозяева. Это те, кто жалованье вам будет платить. Как их ни назовите, а все равно хозяева, на которых и ученые должны работать. Свобода-то какая? Хотя бы и у ученого? Маленькая, а вообще-то делай то, что нужно хозяевам, а не то, что сам хотел бы. Так-то! Однако не унывайте, Михаил Никанорович! Учитесь самосильно. Ученые всегда нужны, даже если и хозяев не стало бы.

Голенцов задумался. Я тоже размышлял: как это «хозяев не стало бы»? А кто же и что будет вместо них?

— Федор Васильевич! Вы сказали, что, может быть, хозяев не будет. Я что-то не понимаю вас.

Голенцов долго и внимательно смотрел на меня, а потом раздумчиво сказал:

— Читал я где-то, Михаил Никанорович, было такое время, когда хозяев не было, а все люди жили как равные, работали сообща и каждому общество давало всего столько, сколько ему нужно было для пропитания и чтобы жить. А потом, недавно вроде, жил большой ученый, который написал умную книгу — «Капитал» называется. Так вот этот ученый писал, что придет время, когда трудящиеся люди свою власть поставят и работать будут не на хозяев, а на самих себя. А бывшие хозяева, у которых власть отберет все излишнее и передаст для общего пользования, будут тоже трудиться, как и все люди, и забудут или дети их забудут, что когда-то они были хозяева. Вот я и сказал вам, что, может быть, хозяев-то не будет, а ученые потребуются, и тогда власть будет в руках трудящегося люда, а не хозяев, как теперь. Как вы думаете, прав тот ученый? 

Я слышал про Маркса, который написал «Капитал», но что это за книга, не читал и не думал об этих вопросах.

— Вы уверены, что такое время скоро настанет? И вы сами хотите помочь этому времени приблизиться?

— Что же, Михаил Никанорович, вы верно угадали.

— Ну а чем же можно способствовать приближению этого времени?

— Я сам твердо не представляю, но думаю, что в первую очередь нужно, чтобы больше было людей, которые хотят приблизить это время, чтобы эти люди как-нибудь объединились, тогда и работать им для этого будет легче.

— Федор Васильевич! Но ведь эти люди объединят свои усилия для того, чтобы отнять власть у хозяев, а это уже революция?!

— А что ж, Михаил Никанорович, если чего сильно желаешь, разве тебя может испугать слово? Конечно, слово революция страшное, но только тем, кто капиталы нажил большие или близко к царю стоит, в высоком начальстве ходит или думает ходить. Ну а нам с вами, конторщику и слесарю, это слово что родное.

— Федор Васильевич! Я понял — вы революционер. Ну а почему вы сегодня так откровенны со мной? Ведь все-таки я офицер хотя и военного времени, но принимал присягу и обещал бороться со всеми врагами, внешними и внутренними.

— Вы говорите, что я революционер! Если революционером называют человека, который хочет, чтобы не было такого положения, когда рабочий, крестьянин, труженик, так сказать, часто не имеет возможности не только одеть свою жену и детей, но даже накормить их. а в это время другие — богатеи, купцы, фабриканты, помещики — не знают, что им делать с деньгами, так их у них много, любовниц своих, слышал, в шампанском купают, то я революционер. Я хочу, чтобы рабочий и крестьянин, их жены и дети имели всегда кусок хлеба, были обуты и одеты. Вот вы, Михаил Никанорович, сами поете и знаете наверняка народную песню «Доля бедняка». 

Я действительно помнил эту песню и пел ее.

Эх ты, доля, эх ты, доля,

доля бедняка.

Тяжела ты, безотрадна,

тяжела, горька.

Не твою ли, бедняк, хату

ветер пошатнул?

С крыши ветхую солому

разметал, раздул?

Не твоя ль жена в лохмотьях

ходит босиком?

Не твои ли, бедняк, дети

просят под окном?

Эта песня — про горькую долю крестьянина, но я помнил и другую — про судьбу рабочего, примерно такую же песню, только не сказал об этом Голенцову. Вот ее начало:

Шумят, гудят машины.

Грохочут молота,

Жизнь пасмурна рабочих,

Тяжка и коротка.

— Я думаю, что вы сами уже немного разобрались в том, кто у нас настоящий враг внутренний, а внешнего мы знаем. И вы теперь или немного погодя, но встанете на сторону трудовых людей и против хозяев. А кроме того, я ведь никакой агитации не вел, а преданно служил царю и отечеству. Вы сами это знаете, вместе в поиски ходили. И Георгии с медалями ведь задаром нашему брату не дают. Да вот и теперь я тяжело ранен, могу и калекой остаться и тоже за «престол и отечество». А потом... — Голенцов сделал паузу, — доктор Габай о вас хорошо отзывался и сказал, что вам можно верить.

— Как? Вы с Габаем вели такой же откровенный разговор?

— Мы поровну были откровенны — и я, и он.

— Вы знали раньше друг друга?

— Никогда не встречались. Только здесь, в лазарете. Он за мной ухаживал и днем и ночью и еще сестра милосердия Ниночка. Вот и разговаривали. Габай рассказал мне про своего папашу портного, у которого их, детей то есть, было семеро. Беднота, каких мало.

Габай и учился-то на средства местной общины за свои способности. У нас с ним много думок одинаковых. Человек он знающий и решительный.

Не знаю, насколько затянулся бы наш разговор. Я забыл и о времени. Но скрипнула дверь, и в комнату вошел Бек.