Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

• Название: Жизнь Пушкина
• Автор: Георгий Чулков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02700-8

Георгий Чулков — известный поэт и прозаик, литературный и театральный критик, издатель русского классического наследия, мемуарист — долгое время принадлежал к числу несправедливо забытых и почти вычеркнутых из литературной истории писателей предреволюционной России. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Книгу «Жизнь Пушкина», приуроченную к столетию со дня гибели поэта, критика встретила далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла важную роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития отечественного пушкиноведения.

Вступительная статья и комментарии доктора филологических наук М.В. Михайловой

Текст печатается по изданию: Новый мир. 1936. № 5, 6, 8—12

---

24 ноября 1833 года Пушкин начал вести дневник и довел его до февраля 1835 года. Все эти записи поэта относятся к его придворному плену. Пушкин старается быть объективным, как Данжо, но это ему не удается. Ирония и сарказм нередко уничтожают те изъявления лояльности и чувств верноподданного, которые мелькают на страницах дневника. Частые записи о балах, раутах и приемах сменяются замечаниями зловещими: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?..» Нессельроде получил двести тысяч на нужды его голодающих крестьян, но Пушкин не верит, что эти деньги в самом деле дойдут до мужицкой избы. То и дело приходится отмечать, что его, Пушкина, требуют на официальные торжества и надо являться в камер-юнкерском мундире, но он уклоняется от этого и получает выговоры.

В середине апреля Наталья Николаевна с детьми поехала в Москву. Пушкин писал ей 20–22 апреля: «Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику[1106] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать…» В этом письме он рассказал о том, как Павел журил его няньку за то, что она не сняла с него картуз. Император Александр тоже его не жаловал, а царь Николай «упек его в камер-пажи под старость лет…». Что-то будет с сыном Сашкой? «Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет…»

Почта перлюстрировала это письмо. По-видимому, московский почт-директор А. Я. Булгаков переслал копию Бенкендорфу, а тот вручил ее царю. «К счастью, пишет Пушкин в дневнике 10 мая, — письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Пушкин не побоялся занести эти гневные строки на страницы своего дневника и продолжал в письмах к жене высказывать свое негодование и презрение по адресу перлюстраторов. Кажется, Пушкин возмущался не только по мотивам политическим и правовым, но и по ревнивому чувству оскорбленного мужа. Царь, его соперник, преследующий Наталью Николаевну своими ухаживаниями, пользуется прерогативами самодержца, чтобы читать интимные письма поэта к его жене. С этим Пушкин примириться не мог. В письме к Наталье Николаевне от 18 мая он опять возвращается к той же теме: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни…» А через несколько дней в ответ на просьбу жены ехать поскорее в Москву пишет: «Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?..» А 3 июня опять о том же: «Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre[1107]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше…» Само собою разумеется, что эти строки предназначались прежде всего для царя-оскорбителя. И чтобы в этом не было никаких сомнений, Пушкин прибавляет: «Эго письмо не для тебя…»

Вот в каких условиях жил Пушкин в 1834 году. Как он ни старался себя уверить, что царь «человек честный» и что у него нет задних мыслей, «упрямые факты» противоречили этим иллюзиям. Пушкин с ужасом видел, что он в западне, что материальная зависимость от царских милостей вяжет его по рукам и ногам, и единственным выходом из этого положения ему представлялась отставка и жизнь подальше от двора, в деревне, где можно работать и не тратить сумасшедших денег на туалеты жены, на выезд и на весь нелепый светский и придворный быт, где нет ни уединения, ни тишины, необходимых для работы. По просьбе Пушкина царь разрешил ему получить 20 000 рублей заимообразно из казны для напечатания «Истории Пугачева». Этот долг мучителен и страшен. Разумеется, он вернет этот долг с процентами, но лучше было бы, если бы его не было вовсе. А вдруг «История пугачевского бунта» не будет иметь, успеха и не придется выручить за книгу эти проклятые 20 000 рублей?

8 июня Пушкин писал жене: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога…»

Но Наталья Николаевна худо понимала положение мужа. Нет, она не собирается жить в деревне. Напротив, она хочет поселить своих сестер у себя в Петербурге и устроить их фрейлинами. Пушкин предупреждает ее, что, если она станет просить царя за сестер и тот согласится на ее просьбу, «скверные толки пойдут по свинскому Петербургу». «Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы… Мой совет тебе и сестрам — быть подале от двора; в нем толку мало…» Впрочем, Пушкину хочется как-то оправдать свою доверчивость по отношению к царю. «На того я перестал сердиться, пишет он, — потому что, toute reflexion faite[1108], не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman[1109]. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух…»

Любил ли Пушкин свою жену? Да, он ее любил, но он ее любил трезвой любовью, чуждой всяких иллюзий и романтизма. Он любил ее, чувствуя ответственность за ее судьбу. Он прекрасно видел ее неумность, легкомыслие, дурной вкус, но он все это относил за счет ее воспитания и молодости. Он мечтал научить ее правилам морали, внушить ей чувство достоинства, убедить ее в суетности и позоре придворной жизни, но он не решался сразу отнять у нее соблазнительную игрушку, которой она увлекалась. Он все еще верил, что как-то все уладится. «Ты молода, — писал он жене, — но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства…» Но Наталья Николаевна так увлекалась светским тщеславием, что, даже будучи беременной, продолжала плясать во дворце. На масленице во время бала ей сделалось дурно, и Пушкин едва успел ее довезти до дому: у нее был выкидыш.

II

Обстоятельства житейские складывались все хуже и хуже. Отец, Сергей Львович, до такой степени запутал свои дела, что Пушкину пришлось взять на себя заботу о Болдине. «Я крепко думаю об отставке, — писал он жене во второй половине июня того же 1834 года. — Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане[1110], и еще на тесном петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку…»

В том же письме он признается, что расстроен и желчен. Виноват царь: «Все тот виноват; но бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси…»

Почти одновременно с этим письмом он послал лаконичное заявление Бенкендорфу[1111]: семейные дела его, Пушкина, требуют настоятельно его присутствия то в Москве, то в имении, и это вынуждает его подать в отставку. Он умоляет генерала Бенкендорфа поддержать перед государем его ходатайство. Кроме того, он просит последней милости — разрешить ему посещать архивы для изучения нужных ему материалов. Ровно через пять дней последовал ответ. Его императорское величество, не желая никого удерживать против воли, повелел удовлетворить желание Пушкина. Что касается занятий в архивах, то «право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства».

Иными словами, дерзкому стихотворцу царь дал понять, что отныне он уже не пользуется его доверенностью. Какая неблагодарность! Этому вольнодумцу простили все его гнусные связи с декабристами; ему дали жалованье — 5000 рублей в год; только что предоставили заимообразно 20 000; дали ему придворное звание и даже «ласкают» его жену, — в ответ на все эти благодеяния этот сумасшедший требует отставки. Он, вероятно, предпочел бы не получать никаких субсидий; печатать «Медного всадника», не вымарывая слова «кумир»; жить там, где ему нравится, и не делить ни с кем прелестей Натальи Николаевны, какая безумная дерзость! А Пушкин наивно верил, что ему в самом деле позволят «выйти в отставку». Накануне получения грозного письма от Бенкендорфа он писал жене: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои письма распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет».