Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

• Название: Жизнь Пушкина
• Автор: Георгий Чулков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02700-8

Георгий Чулков — известный поэт и прозаик, литературный и театральный критик, издатель русского классического наследия, мемуарист — долгое время принадлежал к числу несправедливо забытых и почти вычеркнутых из литературной истории писателей предреволюционной России. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Книгу «Жизнь Пушкина», приуроченную к столетию со дня гибели поэта, критика встретила далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла важную роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития отечественного пушкиноведения.

Вступительная статья и комментарии доктора филологических наук М.В. Михайловой

Текст печатается по изданию: Новый мир. 1936. № 5, 6, 8—12

---

Если мотив Параши, мотив тихого счастья был биографичен для Пушкина 1830–1833 годов, то не менее биографичен и другой мотив «Медного всадника» — мотив царя, который отнимает у него эту самую Парашу. Правда, по словам Пушкина, в Николае Павловиче было очень много от прапорщика и очень мало от Петра Великого, но высокая поэзия не повторяет буквально житейской прозы. Само собой разумеется, эта интимная автобиографичность, заключенная в «Медном всаднике», не составляет главного в гениальной повести, но указанные совпадения все-таки отметить необходимо.

20 ноября вечером Пушкин приехал в Петербург, но жены дома не застал. Она была на бале, кажется, у Карамзиных. Пушкин поехал за нею, сел в ее карету, и, когда Натали вышла с бала, она неожиданно для себя попала в объятия мужа. «Жена была на бале, я за нею поехал и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи», — писал поэт Нащокину.

Глава тринадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

I

Начало 1834 года ознаменовалось событиями мрачными и оскорбительными для поэта. Пушкин был, по свидетельству лиц, встречавших его тогда, очень задумчив и печален. Он, очевидно, находился под впечатлением запрета, который был наложен царем на публикацию «Медного всадника». В дневнике Пушкина, в записи 11 декабря 1833 года, мы находим такие строки: «Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная[1093] вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?) — все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным[1094]».

А 1 января 1834 года в дневнике у Пушкина имеется следующая запись: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцовала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau[1095]…»

В своих «Памятных заметках» Н. М. Смирнов писал в это же время: «Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание, точно, было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену…» Рассказывали, что друзьям пришлось чуть ли не отливать водою пришедшего в ярость Пушкина, когда он узнал о назначении камер-юнкером. А. Н. Вульф, бывший в Петербурге в феврале 1834 года, записал у себя в дневнике, что он нашел поэта «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир[1096]». Пушкин тогда же сказал, что «он возвращается к оппозиции». Все последние годы жизни Пушкин непрестанно чувствовал фальшь и нелепость своего камер-юнкерства. В 1836 году в статье о Вольтере[1097], иронизируя над его суетным желанием иметь камергерский мундир[1098], Пушкин писал: «К чести Фридерика II[1099] скажем, что сам от себя король, вопреки природной своей насмешливости, не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление…»

Иные друзья старались убедить Пушкина, что царь не хотел унизить поэта, а просто не подумал о бестактности такого назначения. Сам Пушкин старался себя уверить, что здесь не было злого умысла, и писал в дневнике через две недели после назначения: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным а по мне, хоть в камер-пажи, только бы не заставили меня учиться французским вокабулам[1100] и арифметике…» Но царь вовсе не так был наивен, чтобы не понимать, в какое комическое положение ставит он тридцатипятилетнего поэта, напяливая на него придворный мундир, который носили обычно юноши, начинающие свою карьеру. Вероятнее всего, что М. Д. Нессельроде передала царю непосредственно или через того же Бенкендорфа, в каком негодовании был Пушкин, когда она повезла без его ведома Наталью Николаевну на вечер в Аничков дворец; она, конечно, передала и слова Пушкина, что он не желает, чтобы его жена бывала в тех местах, где он сам не бывает. Едва ли это негодование поэта пришлось по вкусу Николаю Павловичу, и естественно, что он отплатил дерзкому стихотворцу, поставив его в унизительное и смешное положение. Этим назначением царь достигал двух целей: он теперь мог пользоваться обществом Натальи Николаевны, когда ему вздумается, и в то же время он дал понять поэту и вольнодумцу, что в придворно-бюрократической иерархии он занимает последнее место.

Что значит эта пушкинская запись в дневнике: «Так я же сделаюсь русским Данжо»? Маркиз Данжо — придворный кавалер Людовика XIV, муж красавицы, которая пользовалась успехом при дворе, писатель, автор дневника, в котором он записывал все мелкие факты повседневной жизни. Он оставил после себя память мемуариста, невольно разоблачавшего пустоту и ничтожество королевского быта.

Пушкин, взбешенный своим придворным званием, саркастически обещает взять на себя роль русского Данжо, чтобы сохранить для потомства скандальную хронику николаевского двора. Исполнить эту угрозу ему удалось только отчасти.

Любопытно, что через несколько дней после этой угрозы стать «русским Данжо» Пушкин записывает один из анекдотов царского самоуправства — факт зачисления в гвардию вне всяких правил[1101] прямо офицером некоего иностранца барона Дантеса[1102]. «Гвардия ропщет», замечает Пушкин, преувеличивая «оппозиционное» настроение кавалергардов. Теперь эта запись о Дантесе кажется нам знаменательной и зловещей, но поэт не мог, конечно, предвидеть тогда роли, которую пришлось играть в его биографии этому циничному искателю успехов и карьеры.

Кто этот Дантес? Его предки-эльзасцы были владельцами чугуноплавильных заводов и серебряных копей. Жозеф Конрад Дантес[1103], отец убийцы поэта, в июне 1791 года, будучи еще юношей, оказывал содействие Людовику XVI при его попытке бежать за границу. Во время эмиграции он проживал в Германии. На родину, в Сульц, он вернулся в 1806 году. Жорж Дантес родился 5 февраля 1812 года. При Карле X он учился в военной Сен-Сирской школе и в июльские дни 1830 года был среди приверженцев короля и даже принимал участие в контрреволюционном восстании, возглавляемом герцогиней Беррийской[1104]. Это был его козырь в глазах международных реакционеров. Разочарованный во Франции, он отправился в Пруссию, где снискал покровительство наследного принца Вильгельма[1105], который дал ему рекомендательное письмо к своему родственнику, Николаю I. По дороге в Петербург Жорж Дантес заболел и застрял в каком-то маленьком немецком городке. Здесь случайно нашел его барон Геккерен, нидерландский посланник, ехавший в Петербург. Этот барон Геккерен, известный развратник и мужеложник, прельстился, по-видимому, двадцатидвухлетним юношей и взял его под свое покровительство. Карьера Дантеса была обеспечена. Вот с этим самым иностранцем, типичным искателем фортуны, которому не было никакого дела ни до России, ни до ее культуры, пришлось встречаться Пушкину в петербургских салонах, где жадная толпа привилегированных бесстыдников сразу приняла фаворита Геккерена как своего человека. Николаю I, госпоже Нессельроде, жандарму Бенкендорфу и золотой молодежи, окружавшей Геккерена, очень нравился угодливый болтун, танцор и весельчак, никогда не помышлявший ни о чем, кроме своей карьеры и адюльтера. С петербургскими дамами он держал себя, как с куртизанками, и светские красавицы не тяготились его плоскими каламбурами и тупой самоуверенностью разностороннего любовника. Двор Николая Павловича нельзя было удивить развратом, и самодержец первый давал пример непристойного отношения к женщинам и девушкам. Жорж Дантес чувствовал себя как рыба в воде в атмосфере петербургских дворцов. Франция, Пруссия или Россия — не все ли равно? Везде есть свои люди, есть пароль «легитимизм», открывающий двери во все салоны, — чего же лучше? Ну, а если этот пароль утратит свое значение, можно продать себя и ревнителям бонапартизма, как впоследствии и сделал этот карьерист, пустившийся во время Второй империи в финансовые авантюры. Дантес не брезговал никакими сомнительными акционерными компаниями, которые грабили население. Такова биография этого наглеца, сыгравшего хотя и не первую, но все же заметную роль в трагическом фарсе на подмостках двора его величества.

24 ноября 1833 года Пушкин начал вести дневник и довел его до февраля 1835 года. Все эти записи поэта относятся к его придворному плену. Пушкин старается быть объективным, как Данжо, но это ему не удается. Ирония и сарказм нередко уничтожают те изъявления лояльности и чувств верноподданного, которые мелькают на страницах дневника. Частые записи о балах, раутах и приемах сменяются замечаниями зловещими: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?..» Нессельроде получил двести тысяч на нужды его голодающих крестьян, но Пушкин не верит, что эти деньги в самом деле дойдут до мужицкой избы. То и дело приходится отмечать, что его, Пушкина, требуют на официальные торжества и надо являться в камер-юнкерском мундире, но он уклоняется от этого и получает выговоры.