Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 1990

Ни один из родоначальников современной западной мысли не вызывал столько споров и кривотолков, как Фридрих Ницше (1844—1900). Сверхчеловек, Воля к власти, Переоценка ценностей (с легкой руки Ницше это выражение стало крылатой фразой), утверждение о том, что «Бог умер», концепция Вечного Возвращения — почти всё из идейного наследия философа неоднократно подвергалось самым разнообразным толкованиям и интерпретациям, зачастую искажающим самую суть его взглядов.

Мы надеемся, что знакомство с философской поэмой «Так говорил Заратустра» (последний раз в старом переводе книга издавалась в 1915 г.) позволит читателю объективно и беспристрастно оценить выдающееся произведение одного из самых оригинальных мыслителей, чей духовный опыт оказал влияние на формирование взглядов и творчество Л. Шестова, Б. Шоу, Т. Манна, Г. Гессе, А. Камю, Ж. П. Сартра и многих других деятелей культуры.

---

Поистине, я тоже научился быть на страже — и научился этому хорошо, — только на страже самого себя. И в особенности учился я стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать.

Ибо вот учение мое: кто хочет научиться летать, тот должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать: нельзя сразу научиться полету!

По веревочной лестнице научился влезать я в любые окна, проворно вскарабкивался я на высокие мачты; сидеть на высоких мачтах познания казалось мне блаженством,

— подобно маленьким огонькам вспыхивать на высоких мачтах: пусть малый свет, но и он великое утешение для потерявших дорогу кораблей и потерпевших кораблекрушение!

Многими способами, разными путями пришел я к истине своей: не по одной лестнице поднимался я в высоту, откуда взор мой устремлялся вдаль.

Неохотно расспрашивал я, какой дорогой пройти, — это всегда претило вкусу моему! Я предпочитал вопрошать и испытывать эти дороги.

Испытывать и вопрошать — таковы были пути мои: и поистине, надо еще научиться отвечать на эти вопросы! Но таков вкус мой:

— не хороший, не дурной, а мой вкус, которого мне не надо ни стыдиться, ни скрывать.

«Это теперь мой путь, а где же ваш?» — так отвечаю я тем, кто расспрашивает меня: «Каким путем следовать?». Ибо пути как такового, не существует!

Так говорил Заратустра.

О старых и новых скрижалях

1

Я сижу здесь и жду: вокруг меня старые разбитые скрижали, а также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет час мой?

— час моего нисхождения, час заката моего: ибо снова хочу я идти к людям.

Пока еще жду я: ибо тому, что час мой настал, должно предшествовать знамение — смеющийся лев со стаей голубей.

В ожидании я говорю сам с собой, как тот, у кого достаточно времени. Никто не рассказывает мне ничего нового: вот я и расскажу сам себе — о себе.

2

Когда пришел я к людям, то обнаружил, что восседают они на старом предубеждении своем: все верили, что давно уже знают, что есть для человека добро, и что — зло.

Чем-то отжившим и утомительным казался им спор о добродетели, а тот, кто хотел хорошенько выспаться, разглагольствовал перед сном о «добре» и «зле».

Эту сонливость встряхнул я, когда начал учить: никто еще не знает, что есть добро и зло, никто, кроме созидающего!

Созидает же тот, кто придает земле смысл и дарует ей будущее, а человеку — цель; он же и создает добро и зло.

И велел я им опрокинуть их старые кафедры и все, на чем восседало их чванливое самодовольство; я велел им смеяться над всеми их учителями добродетели, поэтами, святыми и избавителями от мира.

Я велел им смеяться над их мрачными мудрецами и над всеми, кто когда-либо сидел на древе жизни, подобно черному пугалу.

Перед улицей их гробниц и могил устроился я рядом с коршунами и падалью[11] — и смеялся над их прошлым и его сгнившим, развалившимся великолепием.

Поистине, подобно безумцам и проповедникам покаяния, излил я гнев свой на все, что было у них великого и малого: «Лучшее их ничтожно, плохое и дурное их ничтожно!» — так смеялся я.

Криком и смехом изливалась из меня мудрая страсть моя, дикая мудрость моя, в горах рожденная! Высочайшая страсть моя, шумящая крыльями!

И часто, когда я смеялся, она внезапно увлекала меня вдаль и ввысь: и летел я, трепеща, как стрела, в напоенном солнцем восторге:

— туда, в далекое будущее, которого не видела еще ничья мечта, на Юг столь знойный, что и не снился художникам; туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд:

— так говорю я сравнениями, запинаясь и хромая, как все поэты: поистине, стыжусь я того, что приходится мне быть еще и поэтом!

Туда, где всякое становление казалось мне божественным танцем и дерзким весельем, а мир — разрешенным от уз и свободным, стремящимся снова и снова к себе самому:

— словно боги, что вечно ищут себя в вечном бегстве от себя, блаженно противореча себе и снова, по-новому, внемля себе, сами с собой в противоречивом согласии:

— где само время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая жалом своим:

— где нашел я и старого дьявола своего, и извечного врага — Духа Тяжести со всем, что создал он — Насилием, Законом, Необходимостью, Следствием, Целью, Волей, Добром и Злом.

Не должно ли существовать нечто, над чем можно танцевать, уносясь в танце? Не должны ли ради легкого и наилегчайшего существовать кроты и тяжелые карлики?

3

Там же подобрал я на пути слово «Сверхчеловек» и утверждение, что человек есть нечто, что должно преодолеть,

— что он есть мост, а не цель; что прославляет он полдень и вечер свой, как путь к новым утренним зорям:

— слово Заратустры о Великом Полудне, что вознес я некогда над людьми, подобно второй вечерней заре.

Поистине я дал им увидеть новые звезды и новые ночи; и над тучами пестрым шатром днем и ночью раскидывал я смех свой.

Я учил их всем своим помыслам и стремлениям: собрать воедино и сплавить все, что есть в человеке отрывочного, загадочного и пугающе случайного,

— как поэт, отгадчик и избавитель от случайного я учил их быть созидателями будущего и спасать, созидая, то, что было.

Спасти в человеке прошлое его и так преобразовать всякое «Было», чтобы воля сказала: «Но я так хотела! Я так буду хотеть!»

— вот что назвал я избавлением, вот что учил я называть избавлением.

Ныне я жду своего избавления, чтобы идти к ним в последний раз.

В последний раз иду я к людям: среди них хочу я свершить закат свой и, умирая, дать им свой самый богатый дар!

Этому я научился у солнца, когда заходит оно, богатейшее из светил: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих,

— тогда и беднейший рыбак гребет золотым веслом! Ибо видел я это однажды, и слезы от зрелища этого не утолили душу мою.

Подобно солнцу, идет Заратустра к закату: и вот, он сидит, ожидая, а вокруг него старые разбитые скрижали, а также новые, наполовину исписанные.

4

Взгляните, вот новая скрижаль: но где же братья мои, чтобы со мною вместе отнести ее в долину, в сердца человеческие?

Так повелевает великая любовь моя к дальнему: не щади ближнего своего! Человек есть нечто, что должно преодолеть.

Есть много путей и способов преодоления: твое дело — добраться до них! Но только паяц думает: «Через человека можно перепрыгнуть».

Преодолей себя самого даже в ближнем своем: и право, которое можешь взять силой, не позволяй дать себе!

То, что делаешь ты, никто и никогда не сделает тебе. Знайте, воздаяния не существует.

Кто не может повелевать, должен повиноваться. Есть многие, умеющие повелевать себе, однако многого еще недостает им, чтобы повиноваться себе самому!

5

Таково свойство душ благородных: они ничего не хотят даром, тем более — жизнь.

Кто из черни — тот хочет жить даром; мы же, другие, кому жизнь — дана, мы постоянно размышляем: что лучшее дать нам взамен!

И поистине, благородна та речь, что гласит: «То, что нам обещает жизнь, мы хотим сохранить для жизни!»

Не должно желать наслаждения, когда не дано наслаждаться. И еще — не должно желать наслаждаться!

Наслаждение и невинность — самые стыдливые вещи: они не хотят, чтобы их искали. Их надо иметь — искать же следует скорее вину и страдание!

6

О братья мои, первенца всегда приносят в жертву. И вот, ныне мы — первенцы.

Все мы проливаем кровь на скрытых алтарях, сгораем в жертвенном пламени в честь старых идолов.

Наше лучшее еще молодо: и вот — истекают слюной беззубые рты. Наше мясо нежно, наша шкура — еще только кожа ягненка: как же не возбуждать нам алчность у жрецов, прислужников старых идолов!

В нас самих еще жив он, этот жрец, поджаривающий себе на пир все наше самое нежное и лучшее. О братья мои, как же не быть первенцам жертвой!

Но всякий, кто сроден нам, жаждет этого; и я люблю тех, кто не желает беречь себя.[12] Погибающих, идущих путем заката люблю я всей любовью своей: ибо переходят они на ту сторону.

7

Немногие могут быть правдивыми! А кто может — еще не хочет! И совсем не способны на это «добрые».

О эти добрые! Добрые никогда не говорят правды; для духа быть добрым — болезнь.

Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их существо повинуется: но кто слушается, тот не слышит самого себя!