Николай Гарин - Оула

• Название: Оула
• Автор: Николай Гарин
• Жанр: Современная проза

…Молодой саам по имени Оула в первом же бою в декабре 1939 года (Зимняя война — СССР с Финляндией) попадает в плен. Знакомство с Россией начинается с подвалов НКВД, затем этап до Котласа и далее на Север. Удается бежать в горы. Его лечат и спасают от преследования охотники-манси. Там он знакомится с подростком-сиротой Ефимкой Сэротетто и Максимом Мальцевым — бывшим красноармейцем, мечтающем отыскать след «Золотой Бабы». Так втроем с невероятными приключениями они добираются до Березово, где Максим попадает в руки НКВД, а Оула с Ефимкой удается добраться до ямальской тундры.

Два раза судьба Оула сводит с 501 стройкой (система лагерей политзаключенных) в 1953 году и наши дни. После случайной гибели Ефима, Оула воспитывает его детей, затем внуков. Создает образцовое частное хозяйство.

Прожив почти всю свою жизнь в тундре среди ненцев, 70 летним с делегацией оленеводов он попадает в Лапландию. Там происходит встреча с домом, слепой, престарелой матерью и… своим памятником.

Он не понимает, как за полвека почти исчез традиционный образ жизни саамов, как пастухами все чаще становятся посторонние люди, наезжающие с южных районов Финляндии, как оленеводческая культура саамов легко превратилась в безликую, ожесточенную индустрию мяса.

Многое меняется в сознании Оула после этой поездки. В Россию он возвращается с горячим желанием что-то делать во имя спасения сибирского Севера.

Роман написан в остро-приключенческом жанре. Плотно насыщен событиями, реально происходившими в описываемых регионах. Читается легко и доступно.

---

Опять шаги, лязг запоров и влево уводят очередного несчастного. Оула не смог определить из какой камеры, да это и не важно. Каждый раз, когда гремит решетчатая дверь, впуская в коридор тюремщиков, сердце на миг падает куда-то вниз камнем. Но как только шаги либо минуют «восьмую», либо не доходят до нее, появляется неописуемая радость, восторг, который постепенно сменяется на разочарование: «Уж случилось бы все побыстрее и делу конец!». Но искорка не гаснет, а наоборот, едва заметно начинает гореть ярче прежнего.

Оула не считал дни. Да и к чему. Он лишь различал завтрак и ужин, которые со временем тоже перемешались, и он не стал напрягаться, выясняя, что наступило. Самым отрадным было то, что дня через два-три, когда накопится ведро — «параша», как говорили тюремщики, его выводили из подвала во двор. Шестьдесят четыре шага по тропинке по серому, ночному снегу до темнеющей на задворках уборной. Опростав ведро, он возвращался, жадно вбирая в себя морозный воздух, в котором едва-едва угадывалось приближение весны. Конвоир поторапливал, а Оула пьянел, замедлял нетвердые шаги. Ему хотелось нагнуться и черпануть ладонью снежок, растереть им лицо, помять в руках.…

Понемногу, вслушиваясь в слова охранников, Оула постигал русский язык. К тем словам, что он выучил благодаря Степану, стали добавляться новые, хотя он не всегда понимал их значения. Просто запоминал и повторял про себя. Но и это было хоть какое-то занятие.

И вот дождался. Теперь шли за ним. Оула это почувствовал, едва услышал шаги еще на ступенях. Он весь подобрался, зачем-то сложил одеяла в стопку, расправил гимнастерку, закинул руки за спину и замер посередине камеры: «Все, вот и мое время пришло. Только бы выдержать. Не сломаться…».

Зазвенела замками коридорная дверь. Надо устоять!.. Тоскливый страх, как бы Оула не сдерживался, не пускал его в себя, все же заползал, обволакивал его своим холодным, липким и невидимым телом, проникал повсюду. Оула чувствовал, как вспотели руки, разгорелись щеки, а по спине волной прокатился мокрый холодок. Гулкие шаги уверенно шли по коридору. «Двое…» — почему-то отметил Оула. Сердце бухало вовсю. Каждый шаг с приближением все громче и громче отзывался в голове, пока не началась целая канонада, и он едва не оглох. Весь мир теперь состоял только из этих колокольных шагов. Оула скорее почувствовал, чем услышал, как шаги стали замедляться, пока совсем не замерли у его двери. В голове стоял гул. Открылось маленькое окошечко в дверях, привычно запустив пучок яркого света, и тотчас возникли глаза. На лязг запоров и скрип открываемой двери почему-то отреагировали ноги. Они вдруг стали мягкими, и Оула с ужасом подумал, что они могут прогнуться в любую сторону, если он попытается сделать хоть один шаг. Тем временем в камеру по-хозяйски вошел все тот же весь в ремнях и фуражке парень и, не глядя на Оула, махнул рукой в направлении двери: — «На выход!». Оула сделал первый шаг, потом еще. «Нет, ничего, могу идти», — с облегчением и даже радостно подумал он. За спиной загрохотали засовы. Второй охранник, крупный, с большой головой и красным, веснушчатым лицом положил левую руку на плечо Оула, чуть подтолкнул, но руку так и не убрал. У «левой» двери он придержал Оула, затем отвернул и чуть не лицом прижал к стене. Затем, когда первый открыл дверь, развернул и толкнул в открытый проем, в столь загадочный и страшный мир ужасов и боли.

Оула шел, вернее его вел краснолицый, цепко держа за плечо, вяло отмечая про себя и мягкий пол под ногами, и обширную комнату с массивным столом и нелепо торчащим посередине табуретом, железным обшарпанным сейфом с круглым блестящим колесом. Они прошли эту странную комнату по диагонали, подошли еще к одной двери, а после нее и маленького тамбура снова дверь и ступеньки наверх.

По мере движения Оула медленно приходил в себя. Страх так и не отпустил, сидел в нем, затаившись, дожидаясь своего часа. Оула это чувствовал. Но шел все более и более уверенно. Вошли в длинный коридор с массивными, тяжелыми шторами на окнах, с одной стороны, и множеством дверей, с другой, важных, обитых темной кожей с многочисленными, блестящими шляпками декоративных гвоздей. На паркетном, «медовом» полу — красная дорожка с темными полосками по краям. Перед одной из важных дверей процессия остановилась. Первый охранник робко постучал.

— Да-а…, — капризно ответил женский голос. Затем с той же робостью он отворил створку двери, просунул голову и вновь что-то сказал. Последовал немного раздраженный, невнятный ответ, и охранник, шире отворив дверь, пропустил пленника и его краснолицего поводыря.

Оула огляделся. Это была приемная. Сразу влево уходила еще одна дверь с табличкой, видимо именем ее хозяина. Перед дверью стоял стол со стопками бумаг и папок, с высокой, ажурной печатной машинкой «Зингер», а за столом — пышнотелая, белокурая девица. Забросив ногу за ногу и покачивая туфелькой, она увлеченно ковыряла в зубах спичкой. Не обращая внимания на вошедших, пышечка время от времени доставала свою зубочистку изо рта, внимательно рассматривала ее, поднося к самым глазам, затем обсасывала и вновь лезла чуть не всей своей пухлой рукой в обширный, глубокий рот с красной, помадной окантовкой. Полузакрыв глаза и «цыкая» зубом, она довольно долго продолжала свое занятие. Наконец, «цыкнув» последний раз и бросив разлохмаченную спичку в угол, она повернулась к пришедшим и уперлась холодным, чуть нагловатым взглядом в Оула. Медленно, тяжело встала из-за стола, не без кокетства одернула юбку, пригладила ладонями бедра и, колыхнув объемной, высокой грудью, скрылась за дверью с табличкой. Все трое продолжали стоять чуть я ли не на вытяжку. До Оула дошло, что его привели к самому главному начальнику. А эта девица его секретарша. То, что здесь не будут пытать и допрашивать с пристрастием его несколько успокоило, но и насторожило одновременно: — «За что же такая честь, может, все же меня с кем-то путают?!».

Майор Шурыгин свое хозяйство, вверенное ему государством, вел сам. Он не доверял абсолютно никому. Знал совершенно все, что происходило в его конторе. Сам лично проводил допросы, какого бы полета не была птица. Принимал решения и отвечал за них. Поэтому, когда он дал распоряжение перевезти пленного финна из медсанчасти в свой подвал, он тут же хотел его допросить. Но многие обстоятельства его остановили, а потом и вовсе охладили. Сажая его в свой подвал, он не сомневался, что опередил контрразведку, а расколов чухонца как орех, забрал бы себе все лавры. А утереть нос армейской разведке ой как хотелось. Но заполучив пленного, он не нашел никаких бумаг на него. А дальше вообще оказалось форменным идиотизмом. Во-первых, у разведчиков вообще не оказалось никаких документов по поводу пленного финна, а во-вторых, его агентура дозналась, что этот чухонец вообще расстрелян в тот день, когда был артобстрел полевого госпиталя. И при этом имелась бумага с подписью капитана Аникеева о приведении приговора в исполнение. Правда, сам Аникеев не видел и не руководил расстрелом, да и рядовой Фоменко, приводивший приговор в исполнение в тот же день погиб от осколка снаряда.

Так что получалось, что сидит у него пленный финн, давно расстрелянный, не живущий уже на этом свете. — «Вот бардак!..» — майор сначала расстроился, что не перепадет ему ни чего за этого пленного, но потом развеселился и даже от души похохотал над изломами судьбы и над русским пох…мом. И так, и эдак крутил Матвей Никифорович с этим чухонцем, и по-всякому получался дохлый номер. «Отдать контрразведке, так тебя же и спросят, почему, мол, затянул, «язык» устарел. Настучат высокому начальству…, — рассуждал Шурыгин. — Накрутить шальную легенду на «лазутчика», опять же спросят, как он оказался у тебя. Выпустить нельзя. В расход, втихую, — успеем. Пусть пока посидит, подождет».

Вот и сидел Оула в подвале, не догадываясь, что по бумагам его и вовсе нет. Ни имени, ни фамилии, а тело где-то там, в лесу, наскоро закиданное снегом.

И вот под вечер взбрело в голову майору взглянуть на этого «живого покойничка». Просто из любопытства, какие хоть эти финны. Говорить с ним было не о чем, тем более ни тот русского языка не знает, а у него никто — финского. Так, взглянуть и пусть дальше сидит. Придет время — порешаем, в хозяйстве все сгодится. Отдал распоряжение насчет пленного и тут же забыл, увлекся бумагами, а когда Заюшка доложила, что привели бедолагу-чухонца, удивился. Удивился, насколько нелепо будет выглядеть этот допрос, точнее не допрос, а молчаливый разгляд что ли. Но делать нечего. Не отменять же приказ. И он кивнул секретарше.

Оула переступил широкий порог двойной двери и замер, вытянувшись, как он сделал бы и перед своим начальством. Да и нельзя было не замереть. Огромный, как ему показалось, кабинет был строг и официозен. Первое, что бросалось в глаза — большой портрет, судя по военному френчу большого начальника с пышными усами. Портрет, в хорошей дорогой раме, смотрел на Оула с ухмылкой, строго и подозрительно. Прямо под усатым портретом за тяжелым столом с зеленой лужайкой-столешницей сидел бесцветный человек в таком же френче как на портрете, но вдобавок с кожаным ремнем поперек груди и с синими петличками на вороте.